О ненависти.

Ты так ужасно непривлекательна, что каждый раз, когда я глядела на тебя в классе, мне хотелось разломать свою голову об стену. Хотелось выдавить себе глаза, лишь бы не видеть твоего приторно-милого личика, которое никогда не отражает ничего, кроме позитива и любви ко всему живому. Хотелось всадить в свое сердце тысячу ножей, лишь бы перестать чувствовать тех мерзких слизняков, которые заполнили всю мою душу и тревожили ее каждый раз, когда ты легонько прикасалась ко мне. Хотелось просто пропасть. Упасть в холодные и приятные объятия матушки-смерти, лишь бы не слышать твой мерзкий голос, который звал меня сходить вместе с тобой на ужин. Хотелось всего и одновременно ничего. И всему виной ты. Ты прокралась, заполонила собой все мое пространство, и сделала все так искусно, что тебе мог бы позавидовать самый редкостный яд, который убивает человека с одного вдоха и совершенно не оставляет следов. Каждый вдох рядом с тобой отдавал редкостной болью, которая смешивалась с побочным эффектом желания обнять тебя покрепче. Хотелось прижать, прирастить тебя к себе, чтобы твои кости ломались о мои, а сама ты никогда бы не хотела уйти от меня. Чтобы наше сердце было одно на двоих, чтоб остановилось оно в один момент, когда мы копали бы могилу для твоего дружка, Аякса. Хотелось чтоб ты рыдала, молила меня не уходить, не оставлять тебя, чтоб ползала на коленях ради того, чтобы быть со мной. Хотела чтоб ты была совершенно точно такой же, как я. Ты играла со мной, словно я подопытная крыса в лаборатории. Будто не понимала, что я чувствую к тебе. Будто не признавала того, что великая и ужасная, бесчувственная Уэнсдей Аддамс, способна на что-то такое. Сторонилась меня, а твои щеки наливались кровью каждый раз, когда я в очередной раз просила тебя выключить свою музыку для недоразвитых. Испытывала мое терпение, щенок? Что же, оно у меня крепкое. Я была готова ждать столько, сколько нужно, если бы это означало то, что ты была бы навсегда моей. Что ты ни шагу не ступишь без меня, что это будет точно также, как у моих родителей — лобызания на публике, дикая страсть и невозможность быть без друг-друга. Ты помнишь наше первое объятие, волчица? Как ты вся грязная, промокшая, словно шавка, держалась за меня, в попытке успокоиться. Как я крепко прижимала тебя к себе, а внутри головы думала о том, что не готова тебя отпустить. Но на нас смотрели люди, и я не могла рисковать своим статусом невменяемой Аддамс. Но знай, той ночью, когда ты улеглась в постель и тихо засопела, я держала тебя за руку, чтобы тебе не снились кошмары об этих прекрасных ужасах прошедшего дня. А утром я обнаружила, что рядом с моей постелью лежит новый вязаный шарф, с черно-белыми полосками. Мне было приятно, la mia amore. Думаю, ты и сама это поняла, увидев на моем лице ямочки на щеках, когда я уставилась на тебя. Ты вошла в мой дом, будто он уже по праву принадлежит тебе. Будто правая сторона кровати полностью твоя, будто Пуберт с первого знакомства называет тебя своей сестрой, а Пагсли рассказывает о своей новой пыточной. Будто мама позволяет тебе помогать ей срезать бутоны роз, а мой отец учит фехтованию. Я искренне негодовала и ненавидела то, как ты прижилась в нашем доме. То, как ты смотрелась в нем, было поистине ужасным. Каждый раз, когда ты выходила на балкон моей комнаты утром, будучи в одном лишь пеньюаре, мне хотелось зашить свои глаза, лишь бы никогда не видеть этого зрелища. Каждый раз, когда ты лежала в ванной, полностью заполненной кровью, ради того чтобы поднять железо в волчьей крови, мне хотелось выпить ее до дна, ради того, чтобы у меня отказали органы и я умерла трагичной смертью. Ты помнишь тот момент, когда первый раз укусила меня? Когда зарычала, словно разьяренный зверь, и вцепилась в мою глотку, прокусив ее. Теперь на моей шее красуются два восхитительных шрама от клыков, которые напоминают всем оборотням в нашей академии о том, что я полностью принадлежу тебе. Ты тогда извинялась и рыдала, словно пубертатная девчонка, за то что причинила мне боль, а мне нравилось. Мне нравилось смотреть на то, как по твоей дрожащей от возбуждения губе, скатывается капля бордовой жидкости и падает прямо на пол. Как ты хаотично двигаешь своими руками по моему нагому телу и ненароком задеваешь бледную кожу своими когтями, из-за чего она краснеет. Мне это нравится, mon amour. Хоть я никогда и не признаю этого. Ты помнишь тот момент, когда я сделала тебе предложение, моя кровавая луна? Помнишь как ты вся тряслась, а после упала в обморок от переизбытка эмоций от того, что я вложила тебе в руки чёрную коробку? Помнишь как ты шептала мне на ухо о том, как сильно ненавидишь меня, когда мои пальцы были в тебе? Помнишь как звонила братьям и отцу, кружилась по нашей комнате, как ворвалась в комнату к Йоко, когда она была с Дивиной? Помнишь как получила по своему отвратительному лицу за то, что прервала их? Или же то, как после этого во всех группах о Неверморе появились статьи о том, что маньячка Аддамс заставила тебя быть со мной? Ты многое помнишь, или хотя бы пытаешься помнить, моя смерть. Хотя бы потому, что однажды я видела твой дневник, в который ты записывала все наши с тобой взаимодействия. Ты помнишь тот момент, когда вжавшись в стену от страха, прошептала слова о том, что хочешь ребенка? Когда перечисляла мне минусы того, что у нас появится маленький монстр, и как это испортит нашу жизнь. Когда поехала в эту восхитительную больницу в Трансильвании, чтобы договориться о проведении той приемлемой процедуры, позволяющей нам иметь своего личного мучителя. Помнишь как ты узнала, что ты носишь под своим светлым сердцем маленькую будущую убийцу? Помнишь как мы рассказывали об этом родителям, как созывали семейный ужин и проводили спиритические сеансы ради того, чтобы рассказать о пополнении нашим родственникам. Помнишь как ты помогала Ларчу подготавливать маленькую темницу для нее? Ты помнишь тот момент, когда родилась Гуди? Когда тебе вспороли живот и достали эту окровавленную кроху? Когда ты снова плакала, держала меня за руку, глядя прямо в глаза и говорила-говорила о том, как счастлива быть со мной. Шептала мне слова любви, шептала оды, восхваляющие только родившуюся малышку. Тебе тогда не показалось, моя мышеловка, мои слезы были настоящими. Было настоящим все: и ты, и я, и младенец Аддамс. Я ужасно жалею о том, моя милая, что выбрала тебя. Что возненавидела тебя также сильно, как ты меня, настолько, что уже 10 год плод нашей ненависти разрывает наши барабанные перепонки, и норовит обогнать Пуберта в количестве убийств диких зверей до достижения 16. С любовью, Уэнсдей.