Заратустра изменился, ребенком стал Заратустра и пробудился от сна.
Чего же хочешь ты от спящих?
Словно в море, погрузился ты в одиночество, и море носило тебя.
Увы! Тебе хочется снова выйти на берег? И опять самому таскать бренное тело свое?
И отвечал Заратустра: «Я люблю людей»
Ф. Ницше «Так говорил Заратустра»
Эдгар Касабян стоял, прислонившись к косяку, и напряжённо наблюдал, как доктор Шмидт тщательно мыл руки. Бывший глава берлинской мафии знал эти руки досконально — утолщенная зажившими шрамами и мозолями кожа не могла скрыть изящество аристократической ладони. Несмотря на страшные ожоги, кончики его пальцев всегда были очень мягкими, и именно ими он любил доверительно касаться пациентов во время сеансов психотерапии. Кусочек бледно-желтого мыла, смоченный едва теплой водой, скользил между ладоней доктора, утопая в белоснежной свежевзбитой пене. Спустя несколько секунд обмылок был отложен обратно на решетку, и доктор приступил к отточенной годами процедуре. Тыльную сторону одной руки накрыла ладонь другой, пальцы перекрестились, и желудок «Армянина» скрутило в спазме. Даже бывший главарь берлинской мафии пасовал перед силой личности своего психоаналитика. Клиенты доктора номинально оставались частью врачебной тайны, кроме того искалеченного сброда, конечно, что бессменно влачил существование в стенах Адлерсхофского института. Однако у Эдгара было достаточно ушей и глаз в Берлине, чтобы оценить масштаб сферы влияния Шмидта. Все эти приходящие клиенты — птички высокого полета, совершали перед психотерапевтом один и тот же ритуал — располагаясь в богато украшенной комнате для сеансов на мягкой кушетке, они обнажали перед доктором свою душу. Глубокая интимность личных сеансов вызывала у Эдгара иррациональную ревность. Разглядывая высокую фигуру доктора, облаченную в просторный хлопковый халат, Касабян не мог отделаться от мысли: Шмидт был человеческим воплощением паука. Уродливый, но по-своему притягательный хищник, не мигая следил за попавшим в его сети насекомым, чтобы в нужный момент оказаться рядом и впрыснуть яд, разлагающий больную личность. За такими восьмилапыми сородичами доктора «Армянин» любил наблюдать в детстве, когда, затаив дыхание, подкрадывался к большой, едва видимой на ослепительном солнце паутине, величаво растянувшейся между разросшимся кустарником лавра. Резким движением он бросал в самый центр сети заранее пойманную в иссохшейся луже бабочку. Тонкие детские пальчики, перепачканные чешуйками несчастной белянки, подрагивали от возбуждения, пока прилипшее насекомое билось в попытках вырваться, раскачивая свою ловушку и привлекая внимание паука. Огромное, набухшее брюхо с ярким крестом посредине появлялось в поле зрения так внезапно, что Эдгар вздрагивал и с отвращением отходил подальше, не смея, в то же время, отвести взгляд. Полосатые длинные лапы шарили по тельцу ещё живого насекомого и оплетали его все сильнее до тех пор, пока конвульсии маленькой Данаиды не прекращались. Когда паук наконец замирал рядом со своей жертвой, чтобы приступить к трапезе, Эдгар терял к происходящему всякий интерес. «Армянин» почти физически ощущал, как прочные липкие нити тянулись от искалеченных рук доктора к таким же искалеченным членам мафии, промышленности и полиции, не говоря уже о тысячах травмированных ветеранов, слепо готовых следовать за своим спасителем. Строго говоря, почти все они были частью того самого институтского сброда, дешевым материалом для экспериментов стремительно развивавшейся науки. Руками специалистов их мяли, кромсали, переделывали в дееспособных граждан, пытаясь создать Германии хоть какой-то задел на будущее. Так уж вышло, что это была не война Эдгара, не за его народ. Его личный Мец Егерн остался в 1915, но ведь последствия истребления людей не так уж сильно отличались друг от друга для проигравшей стороны, верно? Запах крови и разложения, преследующий ночами, выливался в один немой вопрос — почему Бог отвернулся от избранного народа и позволил врагу восторжествовать? В зарождающемся антиеврейском движении внутри проигравшей Германии, «Армянин» с горечью предугадывал повторение своей истории. Однако эта горечь не затрагивала уже глубин его омертвевшей души. Отверженные, презираемые, разбитые, потерявшие опору люди сбивались вокруг единственного мощного центра, который попадал в их поле зрения. Закрытые внутри специальных заведений, отрезанные от внешнего мира, они становились не просто публикой для проповедей, но настоящими последователями. Их сжигали, а они восставали из пепла обновленными, чтобы однажды покинуть стены института и понести в мир новые идеи. И все же… Эдгар часто спрашивал себя — зачем одному человеку сосредотачивать у себя в руках столько власти, если не пользоваться ей по назначению? Изгнанный со своей исторической родины, лишенный иллюзий относительно человеческого нутра, Эдгар нашел призвание в теневом мире. Он хорошо усвоил жизненный урок: если подчинить себе кровожадное стадо, то с большей долей вероятности есть шанс выбраться живым из мясорубки. Убийства и пытки стали для ожесточенного и сломленного Касабяна рутиной. Мораль была похоронена вместе с его семьей на берегах полноводной Сейхан. Доктор Шмидт же был из другого теста, и это привлекало Эдгара. Его психотерапевт являлся волюнтаристом. У него никогда не дрожали руки. Эдгар не любил философию, но голос доктора Шмидта, смешанный с помехами радиоприемника, гипнотизировал не хуже разговорных сеансов. Он рассказывал о людях будущего так, словно нынешние обитатели Германии в его глазах не имели большого значения или не существовали вовсе. Доктор без сожалений переступил через них всех, чтобы оказаться впереди толпы и повести потянувшихся из нее за собой в лучший из миров. Без страха, боли и сожалений. Задумчиво выпуская струйку дыма под размеренную речь доктора, Эдгар думал: «Если Бог оставил своей народ, то народу стоило бы забыть такого Бога». И хотя мысли эти были крамольны, в них проклевывалось зерно истины. «Армянин» стал симпатизировать идеям Шопенгауэра и Ницше, транслируемым через психотерапевта для широких масс. Доктор никогда не озвучивал целей и не раскрывал планов. Он просто проецировал свою волю прямо в сознание пациентов, заставляя безумных страдальцев превращать эти желания в единственный смысл существования. Достигать целей полагалось любым наиболее удобным способом, независимо от этической составляющей. Никто не смел отказать лекарю, когда он о чем-то просил. И в то же время, для доктора не существовало ничего, кроме внутреннего мира его больных. Он умело вторгался в нестабильную душу пациента, находил источник его травм, и, подцепив эти крючки, выворачивал человека наизнанку. Кровоточащую плоть обжигал свежий воздух, гной вытекал наружу, но люди, выбравшись наконец из клетки собственных страданий, начинали выздоравливать. Казалось, доктор Шмидт вообще не был озабочен одиозным партийным противостоянием, раздирающим едва дышащую Германию на части и не имел политических амбиций. Прошлое психотерапевта оставалось для Эдгара загадкой, но Касабян не сомневался, что шрамы ему оставил смертельный поцелуй недавно отгремевшей войны. Мало кто из побывавших в аду хотел туда вернуться, хотя «Армянин» знал и таких. Одержимые жаждой мести, эти люди до последнего вздоха вели подпольный образ жизни, платя кровью за кровь, смертью за смерть. Хотел ли доктор изменить свою родную Германию? Хотел ли увести ее с тропы войны, или, наоборот, собрать достаточно сил, чтобы наказать ее врагов? «Армянин» не мог дать ответа, но точно знал одно: тихий и незаметный психотерапевт существенно влиял на жизнь Берлина руками Ниссена, самого Эдгара и, конечно, Рата, оставаясь при этом в тени. Да, Гереон Рат… О, Рат был хуже всех. Потому что ему доктор позволял больше всех. Из-за этого Эдгар ненавидел его гораздо сильнее Иуды-Вантрауба.