Der Weg zur Heilung - Путь к исцелению

      Если честно, он понял, что потерял Эстер, когда едва живой Вантрауб с электродами на висках сжал в кулаке его пиджак, приподнявшись из последних сил, и, задыхаясь от крови, выдавил ее имя. Мир Эдгара разбился о паркетный пол приемного кабинета, словно хрустальный шарик. Именно тогда, краем глаза, Эдгар заметил цепкий и тяжелый взгляд доктора Шмидта.       Сначала Эдгар смирился. Он был готов простить Вальтера, делить с ним Эстер, просто чтобы не потерять двух самых важных в его жизни людей. Лишь позже, Эдгар понял, что Эстер любила его так сильно только потому, что хотела обладать обоими. Гармония Эстер и их общая дружба скрепили всех троих не хуже клея. Так думал Эдгар. На деле выдуманная «любовь» оказалась хрупким коконом.       Терапия доктора повернула затаенную боль вспять и вывела ее наружу через глотку. Эдгар помнил, как хищно сверкнули чужие глаза, когда на сеансе было произнесено заветное слово «месть». Эдгар помнил закушенную губу психоаналитика и исходившие от него волны возбуждения. Это испугало его. Доктор впервые позволил себе проявить перед ним столь чистые и сильные эмоции.       Зернышко раздора было посеяно. Его названный брат нарушил десятую заповедь и тем самым совершил преступное грехопадение. В корне первого отпадения от Бога лежала зависть Адама. В корне падения Христа лежало предательство Иуды. Иоанн толковал: «Тогда один из учеников Его, Иуда Симонов Искариот, который хотел предать Его, сказал: Для чего бы не продать это миро за триста динариев и не раздать нищим? Сказал же он это не потому, чтобы заботился о нищих, но потому что был вор. Он имел при себе денежный ящик и носил, что туда опускали». Казнокрад Вальтер, подобно Иуде, был обречен на предательство.       Эти тройственные отношения, насквозь пронизанные грехом, вели к погибели с самого начала. Однако кокон, даже хрупкий, дарил иллюзию стабильности и покоя. Ложь цеплялась за ребра, отчаянно сопротивляясь, только доктор, сеанс за сеансом, вытаскивал ее на губительный свет. Принять окончательное решение было тяжело.       Если бы только Эдгар раньше послушал доктора и свое настоящее «я». Он ведь сам сказал однажды Вальтеру, что тот предаст его. Разбитую вазу невозможно склеить без трещин, подорванное доверие не вернуть обратно. Доктор Шмидт множество раз предупреждал о том, что ложь ведет только во тьму, к смерти. Двойная засада — и в следующую ночь покрытый ожогами «Армянин» приполз к единственному человеку, в чьей надежности был убежден. Он смотрел Шмидту в глаза неотрывно, пока тот обрабатывал его раны. Наконец, доктор вернул взгляд, не прекращая работать, и Эдгар тогда задал единственный вопрос, набатом стучавший в висках: «Иисус простил Искариота еще до предательства. Смогли бы ВЫ простить?». Шмидт лишь загадочно улыбнулся и нежно провел рукой по щеке «Армянина», а затем накрыл теплой ладонью глаза Эдгара, погружая его в лечебный гипнотический сон. Уже на грани реальности и миража, он услышал мягкий, убаюкивающий голос: «Создавать новые ценности — этого не может еще лев; но создать себе свободу для нового созидания — это может сила льва. Как свою святыню, любил он когда-то «ты должен»; теперь ему надо видеть даже в этой святыне произвол и мечту, чтобы добыть себе свободу от любви своей: нужно стать львом для этой добычи. А еврейские сказки оставьте евреям, Эдгар».       И вот, вся империя Эдгара, которую он шаг за шагом строил на чужбине больше 10 лет, рухнула в один миг. Что-то в нем треснуло и надломилось, но психотерапевт осторожно убрал обломки, и из трещины показался слабый росток новой жизни. Поэтому, когда на Рождество следующего года доктор протянул ему томик Ницше, он принял подарок с благодарностью. Шмидт не спешил отпускать край обложки, молча скользя по Эдгару взглядом, словно ожидая чего-то. В тот вечер психоаналитик впервые позволил коснуться своего изуродованного лица, и забытый «Так говорил Заратустра» тихо упал на пыльный венский ковёр в кабинете доктора.        «Себя самого приношу я в жертву любви моей, и ближнего своего, подобно себе», — такова речь созидающих. Но все созидающие безжалостны».       До Берлина набожный Эдгар никогда не спал с мужчинами. После 1915 ему стало все равно с кем спать, лишь бы ненадолго забыть тошнотворный запах разлагающихся на жаре соотечественников. В этом ему помогали многочисленные произведения бурно цветущей фармацевтической промышленности. Бордели, танцевальные клубы, тесные притоны — опиум, кокаин, морфин, дезоморфин. Наркотики были общедоступны, как конфетки, общеупотребляемы и продавались прямо на входах в увеселительные заведения. Наркотики вели к массовой истерии, поощряли любопытство и желание испробовать новое — в том числе беспорядочный секс.       И все же «Армянин» не любил мужчин в постели. Эдгар не исключал, что у него просто было мало опыта, но получив негативные эмоции несколько раз, не спешил продолжать подобные эксперименты.       Зато «Армянин» любил многих женщин и на отдельный алтарь возвел Эстер. Смелая, безжалостная, умная, страстная, талантливая, обворожительная актриса покорила Эдгара с первого взгляда. Но эта любовь отравила его, лишила спокойствия и светлого разума, подняла изнутри муть грязной жгучей ревности. Глубоко запрятанная боязнь новых потерь заставила Эдгара запереть птичку в золотой клетке. Эстер стала его личной Голгофой.       Но даже Эстер в их первый раз не принесла ему столько наслаждения, сколько подарил на Рождество его доктор. Сильные пальцы безошибочно давили на центры удовольствия, посылая по телу импульсы чистой эйфории. Тогда они обошлись без таблеток и уколов, которые так не любил Эдгар, и Шмидт доказал свой неоспоримый профессионализм в самой лучшей из сфер. Ни с одним человеком ни в одной из стран мира, Эдгар не кончил столько раз, сколько в руках своего доктора в ту ночь. Сбитый с пьедестала шеф берлинской мафии ощущал себя подобно девственно чистому подростку, прокравшемуся в тайне от родителей к борделю в поисках запретного плода. Он бился в экстазе, и перед ним расплывались в мираже прозрачные молочно-белые крылья белянки в центре дрожащей паутины на фоне искрящейся ослепительной зелени. Он почти ощущал шум Сейхан и терпкий запах эфирных масел навсегда потерянной для него Аданы, его Рая. Эдгар даже не подумал о том, чтобы вернуть наслаждение, принимая его как должное. Тихий голос успокаивал и возбуждал, на все еще чужом языке грассировал шелковистой «р», заставляя безотчетно льнуть к источнику звука в стремлении к катарсису. От доктора Шмидта пахло табаком, медикаментами, иногда зубным порошком, лосьоном для бритья и помадкой для усов — и никогда несвежим желчным дыханием или гнилыми зубами, как это случалось в большинстве притонов. Никогда запахом трупов и смерти.       Даже под опиумом он не чувствовал окончательного освобождения. Даже героин и кокаин приносили лишь временное облегчение. Эдгар и не мечтал, что прижизненно сможет вознестись так близко к небесам.       Зрачки психотерапевта из-за слабого зрения и тусклого освещения ламп были расширены, и, сливаясь с тёмной радужкой, создавали иллюзию омутов. Казалось, доктор Шмидт пребывал в состоянии лёгкого безумия и искренней заинтересованности в пациенте. Это заставляло желать его еще сильнее.       «Если бы я только мог раствориться в ваших глазах».       Конечно, утром Эдгар проснулся в палате Института совершенно один (как прежде) и долго пытался понять, не было ли все это плодом его травмированного воображения. Он нашел доктора в кабинете за работой, безупречно одетого и свежего.       Заметив движение, Шмидт оторвался от заметок, улыбнулся, медленно отложил ручку и, скрестив пальцы в замок, негромко произнес:       — Эдгар! Доброе утро. Как спалось?       — Прекрасно, доктор. Мне снился чудесный сон со мной и вами в главной роли.       — Значит вам понравился наш последний сеанс? Вы поняли, что значит следовать истинно вашим желаниям?       И Эдгар не смог сдержать изумленного вздоха.       С тех пор, они любили друг друга почти каждую неделю. Эдгар предложил было сделать местом встречи свою новую резиденцию, но доктор мягко отказался. Он установил их отношениям строго определенные рамки. Как правило, их вечера продолжались после небольшого сеанса психотерапии и только по дальнейшей инициативе Эдгара. Все это настолько не походило на обычные человеческие взаимодействия, что вызывало раздражение. Но подобная настойчивость и неприступность не могла не восхищать.       — Должны быть определенные правила, Эдгар, — с нажимом повторял доктор, задумчиво вырисовывая на поверхности стола воображаемые узоры. — Иначе мы не продвинемся в вашем исцелении.       И Эдгар смирился, как всегда уступая своему мэтру.       — Мне нужно слышать только твою волю, — шелестел Шмидт, легко скользя пальцами по вспотевшим вискам удовлетворенного Эдгара. Они лежали лицом к лицу в полной темноте, а одну ногу доктор закинул на бедра «Армянина», как делали с ним только женщины. Эдгар быстро засыпал под тихое бормотание и ласки психотерапевта.       — Только лишь воля твоя имеет значение. Некогда были у тебя страсти, и ты называл их злыми. А теперь у тебя только твои добродетели: они выросли из твоих страстей. Ты положил свою высшую цель в эти страсти: и вот они стали твоей добродетелью и твоей радостью. И если б ты был из рода вспыльчивых, или из рода сластолюбцев, или изуверов, или людей мстительных: Все-таки в конце концов твои страсти обратились бы в добродетели и все твои демоны — в ангелов.       Они все еще находились в рамках «доктора» и «пациента», словно бы расширив курс терапии, словно бы всего лишь пробуя новые практики. «Исцеление страстью», так шутливо определял для себя их отношения Эдгар.       После эпизода с предательством Вальтера, Эдгар стал посещать все собрания «Братства Сатурна» и называть доктора только «Мастером». Как настоящий слуга, раб обстоятельств, он беспрекословно подчинился исходившему от психоаналитика авторитету, признавая за ним право на превосходство. Хотя бы потому, что Шмидт оказался способен подняться над обстоятельствами, в отличие от него самого. «Мастер», думал «Армянин», не позволил бы привязаться к кому-нибудь настолько сильно.       В сущности, Эдгар прекрасно понимал, что просто поменял одну зависимость на другую — разменял двоих на одного. И все же, он чувствовал освобождение, видел сломанные ржавые цепи у своих ног. Ощущал, как крепнет его воля. Вопрос смерти Вантрауба был для него решен, больше никаких угрызений совести «Армянин» не испытывал.       Эдгар считал, что блестящая идея собрать главарей мафиозных группировок в одном месте и прикончить всех разом принадлежит только ему одному. Пока Шмидт невзначай не упомянул Гереона. Гереон мог бы помочь осуществить замыслы Эдгара — не осознавая этого. Психоаналитик довел план «Армянина» до совершенства, произнеся всего одно имя. В какой бы раж ни впадал ревнующий Эдгар, он всегда выполнял указания своего «Мастера». Поэтому герр Рат до сих пор коптил воздух в «Красном замке» на Александерплац.       Эдгар почувствовал, как ему становится душно. Ярость медленно поднималась из глубин желудка и растекалась до кончиков подрагивающих пальцев, которые он предусмотрительно сжал в кулаки. Он ведь пришёл сюда всего лишь с целью предупредить. К чему устраивать сцены? Доктор Шмидт умел выворачивать людей наизнанку даже простым мытьем рук, оставляя пациентов на некоторое время наедине со своими демонами и тревожной неизвестностью.       Эдгар не представлял, почему Бог свел его именно с этим человеком, которому он был обязан жизнью уже дважды. И очень скоро цепи долга обовьют его в третий раз. В сущности, он ничего не знал о своём психоаналитике, кроме того, что тот прошёл войну не без потерь, работал в институте суггестивной терапии, строил себе армию из униженных и обездоленных и имел болезненную заинтересованность в Гереоне Рате. Когда-нибудь, думал Эдгар, ему придется самому убить своего «Мастера». По-настоящему. Без слез и сожалений.       «Вы еще не искали себя, когда обрели меня. Так бывает со всеми верующими; и потому так мало значит всякая вера. Теперь призываю я вас потерять меня и найти себя; и только тогда, когда все вы отречетесь от меня, вернусь я к вам».       Решение о том, как привлечь Гереона озвучил сам доктор. Слова ударили Эдгара наотмашь.       — Ты должен предложить ему сделку. Ты должен заинтересовать его тем, что Гереон хочет больше всего на свете.       — Чем же?       — Моей смертью.       Эдгар забыл как дышать. В немом вопросе он уставился в насмешливые черные глаза доктора.       — Это же… Несерьезно?       — Не стоит беспокоиться, Эдгар. Скажи ему, что освободишь от мучений. От источника страха. И снимешь его боль. Он поймет.       Касабян думал, что комиссар откажется. Его неприятно удивила вспыхнувшая во взгляде Гереона черная всепожирающая бездна. Наверное, что-то подобное отражалось в облике самого Эдгара, когда он думал о Вальтере и Эстер. Что же такое связывало их обоих?       — Только я должен это видеть. Эдгар кивнул, не давая себе шанса передумать.       На лице доктора красовались свежие кровоподтеки, но Эдгар благоразумно не стал спрашивать. Отчего-то «Армянин» совсем не хотел знать этот ответ. Он просто терпеливо подождал, пока психотерапевт домоет руки, чтобы сказать ему…       — Он хочет присутствовать при вашей казни.       Доктор замер над раковиной. Затем медленно закрыл кран и так же неспешно взял полотенце. Когда он посмотрел на Касабяна, тот увидел отражение уже знакомой бездны.       — Что бы ни случилось… — медленно произнес Шмидт, — не убивайте Гереона.       — Я убью его, если он убьет вас, — безапелляционно отчеканил Эдгар. Он оттолкнулся от косяка и сделал несколько шагов вперед, приближаясь к доктору. Протянул руку и невесомо коснулся фиолетово-черных отметин, а затем нежно провел кончиками пальцев по зарубцованной щеке психотерапевта. Тот не препятствовал, даже закрыл глаза и благосклонно наклонил голову.       — Он не сможет, — прошептал «Мастер». — Мы уже это проходили. Дважды.       Эдгар замер. Впервые психотерапевт сказал ему нечто настолько личное. Означает ли это?.. Означает ли это хоть что-нибудь? Кто они друг для друга?       Объятья вышли тесными и крепкими. От любовника по-прежнему пахло табаком и лосьоном. Эдгар закрыл глаза и, наклонившись, нашел губы доктора, прильнув к ним в ободряющем порыве. Он был уверен, что психотерапевт не нуждался в жалости или поддержке. Но в этот раз отчаянно хотелось дать ему хоть что-то. Утешение. Тепло. Потрепанные остатки любви. Все равно дарить их было больше некому.