Слышится.

      Ночь сияет звёздами; яркими, живыми. Гладит воду тёмными пальцами, пуская волны. Блестит фарфоровым личиком в отражении. У ночи красивые глаза; манящие, глубокие. Она смотрит опалами на землю, заплетая косы, и всё ждёт рассвета — конца своей смены. Пол вибрирует, разносится грохотом; дрожит от прикосновений. Заходятся в кашле ржавые балки, мерцают дырчатыми краями ран. Грибок ластится к металлу, чёрными пятнами расползаясь по кораблю. Искрятся сгнившие провода. Через пробоины пробирается февральский ветер; колышет одежду и забирается в рукава. Гуляет по голым запястьям, царапает окоченелые пальцы, гладит веснушчатые щеки. Воротник не греет, не скрывает шею достаточно. Темнота кутает корабль в свой кокон, как паук; плотно, не спеша. И разрезает её только тусклое мерцание ядовитых ламп, да блеск паучьих сетей под потолком. И во всей этой тьме стоишь ты. Небо больше не льется; загнанно обжигается об припаянные края ран, режется о плавленый пластик. Небо прячется во взгляде; в опущенных глазах, в дрожащих пшеничных ресницах, в блеске блика. У неба своя атмосфера; оно по-своему теплое, по-своему приятное. По-своему. Всё по своему. Ладонь испачкалась, замарались фаланги пальцев. Ты не двигаешь ими — боишься. Поднимаешь взгляд; быстро, резко. Смотришь из-под светлых бровей, ресниц. Бросаешь его на лицо; в глаза, и снова роняешь, как груз. Ты сомневаешься, стоило ли вообще возвращаться. Открываешь рот и мешкаешь, собираешься оправдываться, но не можешь подобрать слова. Твоё лицо освещает яд ламп; бледный, не постоянный. Ты похож на луну и солнце одновременно; умудряешься светить тепло белым светом; мягко, осторожно. Как никто не может. Ты поджимаешь губы, и сейчас не нужны слова. Ноги сначала замирают, каменеют на мгновение, останавливают. Хочется подойти. До дури, до зуда хочется. Оно скребётся где-то под пластиком; затерялось среди разноцветных червей, залилось в щели. Слышу, как стучат твои зубы. Вижу, как дрожат колени. Пол под ногами плывет, ютятся пауки в углах. Налетаю на тебя, притягиваю за шею. Ты не сомневаешься — ты не должен! — что поступил правильно, что вернулся. Чувствую руки на своих лопатках, чувствую твои прикосновения. Твоя куртка идёт угловатыми складками. Та, в которой ты был. Та, которую взял. Челка падает, сеном укрывает моё плечо. Идет трещинами лёд. Ветер поёт, насвистывает мелодию, скользя в пробоины. Дыхание обжигает, контрастирует с температурой воздуха. Ты близко, ты живой. Форма работника сухая, противная. Хочется стянуть, вернуть что-то старое, помимо куртки. Что-то, что не вызывает отчуждения. Ты прячешь лицо в изгибе моей челюсти, щекочешь волосами холодный скин. У тебя руки ломкие, хрупкие, изящные. Они комкают куртку, хватаются, сжимают крепко-крепко, царапают ногтями ткань. Ты дрожишь, рвано вдыхаешь. Чувствуешь. Хочешь чувствовать. Несмотря на дрожащие колени не отпускаешь. Небо засохло на твоем подбородке; пятнами расплылось на правой скуле. Блестят глаза в ночной темноте. И хочется утонуть в их голубизне; захлебнуться в океане, улететь в небо, замерзнуть во льду. Кончик твоего носа холодный, ворот куртки распылся в голубом. Ты пахнешь грязью, пылью и чем-то своим. Чем-то добрым, мягким. Родным. От этого становится тепло, и пальцы краснеют; становятся управляемыми, своими. Рядом дышится лучше. Рядом дышится свободней; как возле моря, как в лесу. В затхлом, брошенном корабле, мы стояли обнимаясь; прижимались друг к другу, боялись отпустить и потерять снова. В украшенном гирляндами проводов коридоре, мы вдыхали запах друг друга; уставшие, счастливые, с остановившимися сердцами. На металлическом, гниющем полу, две обреченные души любили друг друга до потери пульса. А ночь улыбается иссиними губами, наблюдая как на горизонте просыпается день.