***
Шаст стоит под окнами любимой многоэтажки-курилки, глубоко затягиваясь и тут же выпуская горький дым. Рядом шумела компания нехило накидавшихся подростков, где одни выблёвывали дешёвый алкоголь, другие это снимали и дико ржали, а третьи по пьяни жёстко пиздились. Антон, облокотившись о стену дома, с улыбкой наблюдал за всем этим, докуривая сигарету и вспоминая, как когда-то набуханные в хлам, они с Матвиенко разносили его хату. Ну, раз завтра его тут уже не будет, стоит отметить Новый год с Серёгой сейчас, а не хуй-пойми-какого-числа-января. Если он вообще выживет в загородном доме родственников по линии отца, когда те по любому куда-нибудь все съебут, оставив Андрея Владимировича с Антоном одних. — Алё, Серый? Есть предложение, — туша окурок о бело-грязный кирпич, хрипит Антон, коварно улыбаясь.***
— Восемнадцать-то есть? — скептически осматривая двух друзей, спрашивает продавщица, скорее для стоящей сзади взрослой пары, с возмущением наблюдая за тем, как тёть Кира, не поведя бровью, продаёт три бутылки дорогого виски и пачку «Chapman» явным пиздюкам. С каких это вообще пор люди в обосранном ларьке рядом с не совсем благополучном районном удивляются таким вещам? Довольный и ни хера не напуганный Серёга тыкает свой паспорт прямиком в лицо продавщице, и она, закатывая намалёванные белой тушью глаза а-ля модно-стильно-молодёжно, смотрит на пропечатанный год несовершеннолетнего Матвиенко и криво ухмыляется. — Обижаете, тёть Кир, — шутливо надувая губы, отмахивается Серёжа. — Неужели так молодо выгляжу? — продолжает он расслабленно ворковать с девушкой, складывая выпивку в рюкзак, после чего миловидно прощается с безразличной к нему кассиршей и тащит оробелого Шастуна за шкирку к выходу. Обделавшийся Антон с глазами по пять копеек вылетает из ларька, привлекая внимание зевак, и сам удивляется своему бешено колыхающемуся в груди сердечку. То есть нанюхаться с левыми челами — это не страшно. Сбежать из дома и знать, что тебе после этого не жить — да как два пальца обосцать. А обосраться от того, что знакомая всем подросткам-алкоголикам тёть Кира паспорт у пиздюка друга попросила, только чтобы подозрение отвести — так это всё! Это тюряга, это нары и прочая ересь больной головы. — Тох, ты долбоёб? Успокойся, — схватившись за рукав куртки парня, строго шипит Серый. — Ты чё, опять нанюханный? — Н-нет, просто чёт хуёво стало, — смахивает невидимую тяжесть с потного лица Антон. — Жесть, фуф, — громко выдыхает парень, следуя за другом к нему, доброжелателю, домой, будто и не он десять минут назад угрожал переломать каждую косточку в длинном теле и втолкать в тощую задницу, если его квартира окажется сожжённой или разнесённой к концу «праздника».***
После двух бутылок было принято решение взять гитару и свалить на ближайшую заброшку — недостроенную больницу, замороженную по каким-то там, хуй знает на самом деле каким причинам, но на благо местной молодёжи. Ведь теперь, когда дома стало тошно и жарко, а через тридцать минут вернутся родители, двое нажравшихся подростков посеменили именно туда. И только Бог знает, как это всё закончится. — Так, держи гитару, а я ща приду, — еле выговаривает Серёга, нацепляя на длинноногую пьяную красавицу чехол с гитарой. — Ты куда? Я с тобой, тут крипово как-то, — со страхом, присущим пьяному сознанию, оглядывается Антон, сжимая в руках сразу и бутылку коньяка и только-только купленную колу. — Ты дурак? — вздёргивает брови Серый. — Поссать я, харе дрочиться, — усмехаясь с ссыкливого друга, Матвиенко уходит вниз по ступенькам, оставляя Шастуна тихо отступать назад, в конце прижимаясь к ледяной стене. Из выбитого камушком, а Антон очень надеялся, что именно им, потому что бордовая засохшая кровь на раме окна не сигнализировала ни о чем хорошем, слышатся неровные шаги наклюкавшегося друга, и Шаст свисает из окна, чтобы не чувствовать себя так уж одиноко. Серёга его не замечает, а поэтому мажется по дереву, не в силах устоять на ногах, и кое-как заправляется. Как только удовлетворённый хвостатый ступает на нужный этаж, перед собой он видит прелестную картину и давится слюной от возмущения: весёлый Антон сидит на холодном бетоне, играя хрен пойми что на гитаре, а пустая бутылка тихонечко катится по бетонному полу в своём направлении. — Шаст, ты оборзел? Антон, словно мартовский кот, лыбится и хлопает по местечку рядом с собой, мол, приглашаю. Но Серый садиться не спешит: достаёт из рюкзака последнюю бутылку, отпивает сначала оттуда, потом делает ровно три глотка газировки и морщится. А правда, запивка и закуска придуманы для слабаков. Серый — машина, зачем смешивать, если в желудке и так всё перемешается. Протягивает ядреный коктейльчик по разным сосудам Тохе и вот теперь присаживается рядом. Антон послушно повторяет за другом, откашливается и размазанными движениями настраивает гитару. — Ща. Пару сек. Ща всё будет, — уверяет ушастик заплетающимся языком. В помещении холодно и воздух спёртый, зато ветра почти нет, а два бухих подростка уже ничего и не чувствуют, мечась из крайности в крайность: чувство «ща буду блевать» резко сменяет «чёт трезвеем походу, надо догнаться». Они спокойно шутили на разные темы, наслаждаясь компанией друг друга. Антон успел рассказать, почему они пьют так рано, чуть не проболтался про дневные нежности с Арсением, даже не подозревая, что родители давно их потеряли, обзванивая всё подряд: от друзей детей до больниц. Паникёры те ещё. Узнав от Майи, что Антошенька так и не соизволил появиться дома, вспыхнувший, словно спичка, Арсений засобирался, в ту же минуту, выезжая на дорогу по направлению к дому Серёжи. Познакомившись с родителями хвостатого и представившись дядей Антона, Попов выяснил, что ни того, ни другого дома нет, а сами они до одури переживают и вообще «погодите-погодите-сейчас-мой-муж-оденется-и-поедет-с-вами». Он, конечно же, понимает их нетерпение, тревогу и беспокойство, но с холодным разумом он найдёт паршивцев куда быстрее, сам накостыляет и сам успокоит. Кое как оторвавшись и успокоивши обеспокоенных родителей, мужчина садится в машину, последний раз набирая номер ушастика, молясь всем богам, чтобы он хотя бы был жив. Хотя Арсений и так и так собирался его прикончить. Антон не отвечает. Щемящее чувство безысходности распространяется влажной паникой внутри, болью отзываясь под сердцем. Руки так крепко сжимают руль, что белеют костяшки. Губы сомкнуты в одну полоску, и весь вид Арсения кричит: «Уходите все! Он сейчас начнёт убивать». Тревога за длинноногую проблему заставляет разнести всё к чертям, отнимает силы, заставляя нервничать еще больше. Этот мальчишка в который раз сводит его с ума и заставляет дико переживать. А ещё его ужасно гложет чувство вины. Майя держится буквально из последних сил, стараясь провести свои последние дни в семейном кругу. А тут ещё потеряшка Антон нервы взъерошивает. Скорее всего, это последний их праздник, вот почему Майя желает провести его с сыном, который очень этому противится. Арс понимает, что Антошка ни сном, ни духом о той бумажке, которую довелось невзначай увидеть ему самому, и уж точно не из-за ненависти к маме хочет остаться на Новый год с ним, да он буквально тянется к мужчине изо всех сил, но, зная о смертельном приговоре своей мамы, стал бы так ерепениться и отталкиваться от последнего семейного застолья с ней? — Чёрт, — Арс с силой ударяет по рулю, попадая по клаксону, от чего по округе разносится громкий гудок, пугающий уличных котов. Он вылетает из машины, ударяя носком ботинка по колёсам, и облокачивается поясницей о капот. — Ебучий Шастун, — низко рычит мужчина, мёртвой хваткой сжимая в руках бедный телефончик.***
Прижавши остаток коньяка к груди и скрестив замёрзшие ноги, на краюшке куртки сидел Матвиенко, прижав затылок к холодной стене, и упоённо слушал тихий голос друга и ту самую песню, причиняющую столько боли, но, сука, самую любимую. Дрожащие руки еле попадали по струнам. Они окаменели настолько, что пальцы ослабевали только нашедши нужный аккорд. Три раза подряд сбиваясь, Шастун громко матерился, сжимая губы в бледную полоску и продолжая, продолжая, продолжая… Наконец разогреть замёрзшие напрочь руки получилось и, проведя по струнам вниз, вышло что-то более похожее на звучание песни, а не вопль дикого голубя. Шастун начал петь, вспоминая вызубренные наизусть слова, но из пьяной головы вылетали сейчас даже самые простецкие вещи. Предварительно вылакав всю бутылку колы, теперь он боковым зрением наблюдал за сидячим справа, злым и обиженным Матвиенко с сигаретой в зубах и собачьим оскалом. — На пороге стоит моя смерть. Но я не дам себе сгнить от старости. Мой побитый, ржавый мозг не замечает уже усталости, — мелодия распространилась эхом на весь этаж, долетая, наверное, и до самых нижних. — Не хочу я слышать в ответ: «Ты такой же как все прототипы». Я уйду и останусь никем, но сломаю стереотипы. — Антон повышает голос, хрипит, но не останавливается, в упор не замечая звонивший телефон. — И залитые кровью глаза, в моей памяти рвут изнутри засыпая. Я не помню как осень пришла, с приходами на отходах… — Стой, Шаст, еба-а-а-ать… Тебе Арсенька звонил раз двадцать, — закусив губу, Матвиенко смотрит на ошарашенного Шастуна круглыми глазами, впихивая в руки мальчишки бутылку виски. — На. Глотни для храбрости. Антон морщится от горечи и жжения сначала в горле, а потом и в желудке, медленно берет телефон в руки и отвечает, зажмурившись от страха. Сидящий рядом Серега довольно брынькает какую-то ерундистику, ибо получается хуже, чем умирающий вопль гуся, и Антон злобно на него шикает. Сидеть становится невозможно, а ещё в трубке сначала нежно и взволнованно интересуется его состоянием Арсений, а потом, поняв, что ушастик вовсе не в беде, а просто напился, начинает орать, словно с цепи сорвался. И перед смеющимся Серёгой стыдно, и уже попа затекла, поэтому он вскакивает, неровно плетясь куда подальше от надоедливых ушей и саркастичных улыбок. Его жутко мажет, швыряя от одной стены к другой, и внезапно он оказывается у самого края лестницы. Из губ вырывается протяжный стон. Антон прижимается спиной к грязно-серой стене, стараясь говорить чётче и только по делу. — Зараза ты длинноногая, где тебя носит? — орёт в трубку Арсений каким-то не походящим на его надтреснутым голосом. На заднем плане слышится гул заведённой машины и визг резко разворачивающихся на рыхлом снегу шин. — Говори, где ты! — раздаётся яростный крик, от которого Шастун вздрагивает на долю секунды, зажмуривается и тихо скулит. — Антон, не беси меня! — Р-рядом с домом Серёжи, там за у-углом… — сдавленный всхлип и тяжёлый рык в ответ. — З-заброшенное здан-ние. М-мы там… Его жутко колотит, то ли от страха, то ли от холода, а может от того, что желудок скручивает резкая боль и всё выпитое лезет наружу? Антон не разбирает ни одно из пробивающих больное тело насквозь чувств. Стараясь ступать назад к Серёже и не сбрасывая по просьбе Арсения, которая звучала гораздо мягче, пьяная тушка нехило так шатается, и нога внезапно соскальзывает с первой ступени. Антона летит по всей лестнице вниз, испытывая страх, и не просто страх, а животный страх, из-за которого от тела мигом отлила вся кровь. Невозможность управлять своим же телом заставляет кричать всё громче, а слезам скатываться по щекам всё быстрее. Он приземляется на неестественно вывернутую руку этажом ниже, умоляя Сережу спускаться быстрее, хоть тот уже галопом скачет по обломанным ступеням. Вниз по запястью сначала скатываются крупные капли крови, а спустя секунду из открытой раны она хлынула фонтанчиком, пачкая пол и пропитывая рукава куртки насквозь. Шастун, замерев, смотрит на неё широко распахнутыми глазами, не в силах даже опустить кисть, аккуратно положив на живот. Как только к нему подбегает Серёжа, глаза медленно закрываются, а из приоткрытых синих губ вырывается жалкий хрип. Арсений только и слышит этот рваный крик и громкий удар плоти о ледяной бетон. Связь не вовремя прерывается.