Зайчик хочет поиграть

             — Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять, — устало бормочет Агнесса, спотыкаясь о кривые ветви, выступающие из-под разрытой почвы, кою бережно укрывает собой пожелтевшая хвоя. Голову девочки же любовно укутывает алый капюшон, однако из его укрытия капризно выныривают золотистые локоны, поднимаются с порывом осеннего ветра и вступают с ним в схватку — кто кого перетянет.              Заледеневшие пальцы с брезгливым бессилием сжимают чужую потную ладошку — она принадлежит ее младшей сестре Кларе. Та хнычет, спотыкается пуще Агнессы, невнятно постанывает, волочась вслед за алой фигурой, и ее капризные мольбы тонут в завываниях ветра, свирепых воплях пробужденных сосен и далеким вороньем карканье.              Агнесса словно случайно царапает нежную кожу ребенка отросшими ногтями и незаметно усмехается, слыша болезненный крик, выбивающийся сквозь зловещую песнь леса. В эту же секунду стон вновь теряется на периферии.              Она и сама выбилась из сил, ее утомленное и тяжелое дыхание обжигает легкие, вибрирует в горле раскачивающемся на тонкой ниточке и раскаленном до предела острие.              Она проклинает безответственность матери в сотый раз и измученно прислоняется к старому дубу, выпуская из рук два груза — запыхавшуюся сестру и тяжелую корзину, в коей мирно покоятся остывшие пирожки и длинный кинжал. Последний, по словам матери, мог понадобиться для защиты.              Агнесса злится, ведь ей кажется, будто мать нарочно отправила их прямиком в алчные пасти изголодавшихся по человечине волков, желая избавиться от груза в виде детей.              Погода в миг перестает свирепствовать и порыв ветра засыпает на ходу, как и Клара, свернувшись по другую сторону широкого дерева. А вот Агнесса не может успокоиться: гнев на мать возрастает с каждой секундой, ненависть к сестре — терзает нутро нечеловеческим голодом — и становится непонятно, действительно ли ее мучает голод в дуэте с холодной яростью или же она хочет вкусить человеческой крови.              Нередко она рисовала в воображении кровавые сцены расправы над, как принято считать, близкими людьми, а после сдирала колени в кровь, лихорадочно нашептывая молитвы перед хладнокровной иконой.              И сейчас разум обволакивает алая пелена, будоража легким и щекочащим полушария мозга флером самые мрачные мысли, от которых Агнесса тотчас стремится избавиться и потому заглушает голод черного сердца утолением голода желудка; она жадно вгрызается в золотистую корочку пирожка, пуская сок жира по острому подбородку, пережевывая нарубленные частички свинины и тут же принимаясь за следующий.              Через несколько минут в корзине лишь холодно серебрится кинжал, а голод остервенело завывает в чреве, скоблится, болезненно кусает органы, и слезы отчаяния стекают по бледному лицу, сталкиваясь с блестящими разводами масла.              «Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять» — разрезает череп дикое шипение, лишь отдаленно напоминающее мужской голос. «Раз, два, три, четыре, пять, зайчик хочет поиграть» — глумится и пускает новую волну голода по возбужденным венам. «Раз, два, три, четыре, пять, зайчик хочет волком стать» — ехидно доносится до Агнессы и она кричит от нестерпимой боли, посасывающей чрево.              На лбу выступают бисеринки испарины, пальцы лихорадочно скоблют твердую кору и натыкаются на материю чужого платья. Слышится сестринское мычание, кое скрещивается с далеким отзвуком голодного рыка.              «Зайчика не насытит свинина — зайчику нужна человечина» — завывает невидимый зверь и Агнесса не в силах противостоять разрывающей внутренности жажде; она молниеносно выхватывает кинжал и тихо подползает к Кларе, утопая в колючей хвое. Она дрожит от исступленного предвкушения, с ненавистью и голодом вглядываясь в безмятежный лик, укрытый черной вуалью волос. Клара никогда не была похожа на нее, и Агнессу всегда раздражал сей факт, ибо она не чувствовала единения, родства, привязанности…              Агнесса с ухмылкой, перерастающей в хищный оскал, подносит острие к детскому горлу и бесстрастно перерезает пышущую жизнью артерию — теперь она пылает агонией, танцуя кровавыми языками смертельного пламени.              Фонтан крови бьет в искаженное мрачным триумфом лицо и Агнесса жадно слизывает горьковатые капли с уст, а после резко набрасывается на труп, вонзаясь заостренными клыками в еще теплую плоть, отрывая куски мяса и алчно пережевывая, смакуя сласть. Никогда прежде ей не доводилось вкушать ничего более превосходного.              Светлые, широко распахнутые глаза сестры, кажется, совсем тускнеют и становятся прозрачными, как родник, затерянный в чаще, и Агнесса вырывает глазные яблоки острыми ногтями, бросая их в корзину — негоже наведываться к бабушке с пустыми руками.               В следующий час она без труда находит домик пожилой родственницы, единственное окно которого тускло освещено противным грязно-оранжевым светом. Агнесса с нетерпением и возрастающей злобой стучит в ветхую дверь, которая ходит ходуном и едва не слетает с петель под давлением налившейся силой руки. Слышится невнятное бормотание и приближающиеся шаги и спустя мгновение девочке отворяет грузная старушка, чья кожа похожа на сморщенный от древности пергамент. Уголки беззубого рта ползут вверх, формируя уродливые впадины, и Агнесса стискивает кулаки от омерзения. Она фальшиво улыбается, проходит внутрь и устраивается на скамейку подле раскаленной печи.              — Клара осталась дома? — хрипло вопрошает старуха, прихрамывая направляясь к округлому столу и, получив удовлетворительный кивок, вздыхает:       — Жаль, я так по ней соскучилась.              — Не волнуйся, бабуля, скоро ты ее увидишь, — звонко доносится в ответ.              Невидимый зверь рычит, ехидно и гневно.       «Сколько мяса, зайчик, сколько мяса…» — приговаривает он, пока лихорадочный взгляд из-под алого капюшона стремительно бегает вдоль старушечьей плоти, плотно укрытой жиром.              — А что ж ты не снимаешь плащ, зайчик? — изумляется бабушка и покачивает головой.              Как же Агнесса ненавидит это осточертевшее прозвище, данное ей из-за бледной кожи и светлых волос — внешней невинности. Кто знает, быть может, ромашка безобидна лишь лепестками, а корни ее сочатся ядом, более смертоносным, чем капли белладонны? Кто знает, может и зайчик способен возрасти до волчонка…              — А ты и вправду хочешь, чтоб я сняла плащ? — криво усмехается Агнесса и расшнуровывает одеяние и с ядовитой отрадой наблюдает за тем, как добродушное выражение уродливого лица искажает еще более омерзительная гримаса ужаса, когда окровавленные локоны соприкасаются с острыми плечами, когда свежая субстанция стекает с макушки на пол и пропитанный влагой смерти плащ падает на пол.              — Чья-я-я это кро-о-о-вь?! — безумным воплем вырывается из беззубого рта.              Вместо ответа Агнесса подносит корзину к вжавшейся в стену старухе, и глазные яблоки сестры со стуком покатываются по столу.              — Твоя любимая внучка не смогла тебя навестить, увы, и пирожки я не донесла, но мать воспитала меня так, что с пустыми руками совесть бы не позволила к тебе заявиться, — монотонно тянет Агнесса, сверкая глазами, полными сумасшествия, упиваясь чужим ужасом, смакуя страх. — Ешь немедленно! — внезапно кричит она, хватая шарик с поверхности и обезумевши тыча им в раскрытый от рыдания рот, глаз без труда проникает внутрь и скользит по гортани, застревая на пути к пищеводу, отчего старуха отчаянно хрипит и задыхается.              Агнесса с нездоровой радостью смеется, замечая слезы, застывшие в уголках тусклых глаз.              — Не волнуйся, бабуля, просто зайчик хочет поиграть, — с обманчивой лаской тянет она, жадно скрадывая тонкое дуновение ускользающего дыхания, — а ты всегда находила мои игры слишком странными и ставила в пример Клару, — жалобно напоминает она и подносит уже окровавленный кинжал к бьющейся в агонии старухе, с размаху вонзает его в сердце и воет от наслаждения, когда смерть вновь заводит приятную мелодию по струнам звериной души.              Однако отрада перерастает в отчаяние, когда чрево пронзает нестерпимая боль, вызываемая шевелением чего-то сильного и острого под ребрами, чего-то такого, что разрывает внутренности на мелкие кусочки, фаршируя ее изнутри.              «Выпусти меня, иначе хуже будет!» — свирепо рычит зверь. Агнесса заглушает его болезненным криком и в одночасье раскраивает увеличившийся живот острием, задыхаясь в подкрадывающейся агонии.              Кто-то клокочет внутри, кто-то вырывается наружу, ломая кости, что зыбким песком крошатся и соединяются в адский коктейль вместе с кровью и желчью.              Последним, что видит Агнесса, становится волчья голова, коя выбирается из раскроенного чрева и победно скалится, обнажая острую пасть, из которой обильно вытекают ручейки чужой крови. Эта ненасытная пасть поглощает ее голову, пожирает ее плоть, жадно и беспринципно, выгрызает разорванные органы и слизывает кровавые лужи.              Но Агнесса жива. Она может чувствовать вкус человечины на удлинившемся языке, она может пожирать мертвую плоть бабушки, радуясь ее объемам. Однако она отчего-то не видит окровавленных локонов волос, что доселе лезли в глаза и препятствовали обзору, и отчего-то не может встать на ноги, когда плоть остается объеденной.              Агнесса хочет закричать, позвать на помощь, но издает лишь пронзительный волчий вой.