Кафа

      В последнее время мне кажется, что я забрёл куда-то явно не туда. И в этом забредшем, словно вино, месте мне слегка не рады. Жизнь начала казаться пресной, а время — прозрачным.       Всё случилось наверняка и при том не сказать что быстро:       Мы отмечали Рождество. Чокались бокалами, распевали песни. Бан Чан даже каким-то образом умудрился притащить в квартиру ёлку (вот они, австралийцы). И вдруг усталость, какая-то тошнота накинулись вдруг на меня, сели аж на плечи. Цвета стали такими тусклыми. Музыка на фоне перестала казаться чарующей, а люди, да какие там люди, мои друзья мимолётно растеряли живые лица. Я вдруг ощутил себя одиноким посетителем заброшенного цирка, стоящего где-то на окраине подле леса. И всё мигом стало ощущаться как-то не так: и свитер стал чесаться, и улыбка, словно пузырь после ожога, слезла, и ладони снова начали дрожать. Я как-то долго и рвано дышал, ушёл за водой на кухню да застыл там возле окна.       Падали снежинки.       Как сейчас помню. Падали и падали…       Кружились в небе, обвивая небоскребы ломаным жестом.       Мне вдруг так сильно захотелось плакать. Забиться куда-нибудь головой, во что-то желательно тёплое, да немного поплакать в тишине. Склониться над подушкой прям в одежде, уткнуться в неё носом да смотреть на снежинки. Как снег комьями заметал город, как делал его таким же одиноким и пустым в ночи.       Феликс как-то подкрался ко мне сзади; он вроде только положил мне ладони на плечи, а я так дёрнулся, будто из мира мёртвых был вынесен этими же руками. Оглянулся, а там лишь:       — Что делаем?       И чарующая улыбка.       Я оценил его жест и поддержал, растянув уголки рта, но ответа так и не выдал. Мне показалось, поведать о нашем со снежинками разговоре будет сродни самоубийству. Да и стыдно (отчего — не знаю).       Зимой мир казался более чарующим. Ведь ночи длились дольше: и в их объятиях влюблённые, не чувствуя пальцев ног, оставляли жаркие поцелуи на шеях друг друга. Кто-то вечно нёсся в огромном, под размер пальто, шарфе, обмотавшись чуть ли не полностью; сухой снег, похожий на сахарную посыпку, путался в ногах, и ты в нём вяз, словно в болоте; ресницы мокли от горячего дыхания, и тушь растекалась по векам; и где-то во всей этой примеси самобытности, разочаровывающей повседневности да полного разочарования томились молчаливые зимние ночи, украшенные елями, запахом пихты, хрустом мокрого снега, уличными фонарями с перебитыми лампочками, огромным звёздным небом.       Зима так явно напоминала старого друга, перешедшего учиться в другую школу. Приходила с улыбкой и веяла родным. А ночи… в подобные моменты мне всегда казалось, что и в жизни был смысл.       — Я люблю тебя.       Эти слова казались мне простыми. Их было очень легко говорить. Я часто бросался ими в кого-то, кто не готов; на, вон, получай, готовься к удару. А стоило мне получить что-то такое в ответ — по-детски сбивало дыхание. Я никогда не воспринимал их всерьёз.       — Я тоже люблю тебя.       Мне бы хотелось слышать «а я люблю тебя» в ответ. Без слова «тоже». Ведь «тоже» значило, что главное кроется всё же во взаимности чувств, нежели в чувствах как таковых. Ещё лучше, если мне признаются первым.       Феликс всегда признавался мне в любви. Он часто целовал меня в плечо, часто обвивал руками мой живот, его тепло казалось мне еле заметным. Когда-то давно у нас был шанс стать частью непорочной вечности, но мы его всё же профукали, точно зная, на что идём.       — Я люблю тебя сильнее Бан Чана, отца и собственной матери, — прошептал он мне. — Люблю тебя как себя. Как частицу своей души.       — Бана это не бесит? — я усмехнулся.       — Ни капельки. Он находит это чарующим.       Когда-то давно, когда нам было только девятнадцать, и шрамов от клиентов на теле не было, мы любили друг друга. Самой непорочной любовью из всех возможных.       В ней томились ласка, лёгкий оттенок возбуждения, забота, уют и покой.       Его нахождение рядом со мной было сродни лёжке под одеялом в ночи, когда дико хочется спать. Вот это приятное ощущение слабости в теле, сухости в глазах; его всегда хотелось продлить. Укутаться в человека как в пелену грёз, замуроваться в кокон и погрузиться в приятный сон, полный бестолковых картинок.       — Помнишь нас в девятнадцать? — спросил я, стоя у окна и потирая его пальцы.       — Помню, — с улыбкой ответил он, водя носом по моему колючему свитеру. — Ни капли не жалею, что всё закончилось.       Возможно, я должен был закричать. Заверещать прям, начать биться ногами, руками о стены, разбить пару морд в других комнатах, разругаться со всеми да скрыться, зная, что больше не вернусь. Но мне, честно говоря, ни капельки этого не хотелось. Я был рад.       — Согласен. Жизнь — то ещё приключение.       На улице пыхтели салюты. Я отчаянно пытался привить себе радость к новому году, снегу, заморозкам, шерстяным пальто, но само это чувство казалось мне диким, необузданным, чужим. Попытки влюбиться в зиму казались мне сродни признаться в чувствах одноразовому клиенту, который отчаянно пытался снова оказаться в яме страстей, где мешаются не только смазки, но и имена во время оргазма.       Я вернулся к друзьям спустя какое-то время, Феликс был поблизости, он что-то, словно собака, чуял, но молчал.       Казалось бы, до нового года неделя. К чему собираться сейчас? Но они все рьяно хватались за каждый момент жизни в попытке им насладиться. Лишь я себе начал мимолётно казаться серой копией своей же копии. Джисон начал:       — Итак, друзья! — радостно поднял бокал с шампанским. — Я рад встретиться с вами сегодня. Рад, что всё закончилось. Все наши конфликты, недомолвки, да, Чан? — и хитро улыбнулся.       — Прекращай, белка, — самодовольно заговорил Бан, потирая костяшки пальцев. — Все мы знаем, на что ты намекаешь. Как твоя гонорея? Прошу прощения, как ваша гонорея?       — Не будем же мы за столом, — забурчал Минхо, но Хан, помотав ладонью и кивнув, взглянул на Криса и с хохотом промолвил:       — Повержена! Да будет прославлен святой доксициклин, мать его!       Даже я невольно засмеялся.       Мы смотрели старые новогодние гетеро ромкомы, которые часто крутили по телевизору в праздничные дни. Казалось, правительство знает о каждой домохозяйке, мечтающей смыться из дому в руки к богатому красавчику-демону, способному прокричать на весь аэропорт: «Да, мать вашу! Я люблю эту красавицу!». Мечтающей, но всё же себе подобного не позволяющей. И потому сидящей в кресле возле светящегося переливами экрана.       Во всей той уютной канители из приглушённого света и мигающих гирлянд на огромной ёлке я видел, с какой любовью Минхо будто бы втайне ото всех поглаживает Джисону пальцы. Они толком не проявляли эмоций на людях, но подобный жест я счёл серьёзным. А вот Бан Чан не церемонился: Феликс сидел у него на коленях, обвивая руками, словно плющ, шею собственного парня, и то и дело шептал какие-то глупости. Почему глупости? На лице Криса часто появлялась улыбка.       Если как-то и можно было охарактеризовать наше Рождество, то лишь тремя словами: ёлка, ромкомы и соджу.       Я до последнего отнекивался, и все в итоге сдались, перестав со мной спорить — мне казалось, лишняя капелька алкоголя внесёт в вечер очередные минорные тона. Но всем остальным было мало: бутылка за бутылкой пустели.       И вот уже хмурый взгляд Бана добреет. И вот уже щёки Джисона при поглаживаниях Минхо заливаются румянцем. И вот уже Феликс кажется тихим, словно мышонок.       — Мы хотели бы объявить…       Минхо впервые казался мне ребёнком. Стеснительным, покрасневшим с ног до головы ребёнком. Отчаянно вжавшимся в своего нахального парня, обожающего выкрикивать что ни попадя, абсолютно никого не стесняясь.       — …что в новом году больше в клубе работать не будем. Джисон хочет поступать в архитектурный, а я стану управляющим где-то в другом месте.       — Да ну-у-у, — захныкал Феликс, поёрзав в кресле, — а как же наши парни? Оставишь их на кого-нибудь глупого? Будет ещё выручку воровать, да ну, — и показательно фыркнул.       — Не дави на больное, Ёнбок, мы долго к этому шли, — мягко ответил теперь уже мой бывший управляющий, всё также продолжая сжимать в своих руках тихого Хана.       — Сквозь вереницу внутримышечных уколов, растираний членов хлоргексидином и латексных гондонов… — мечтательно ответил Ли, подняв голову куда-то вверх.       Я не смог сдержать смеха снова.       Когда-то мне казалось, что я — главный герой чьей-то книги, и меня обязательно ждёт счастливый конец. Долгожданный финал, в котором я испытываю счастье. «Вот он, наш главный неказистый герой, его зовут Хёнджин, он крайне неуверен в себе и всё же не оставляет попыток отыскать покой». Но прошло много времени, а счастья так и не прибавилось. Так что стал я второстепенным парнишкой, сидящим в борделе без друзей среди клиентов, пока остальные делают шаги вперёд. Всё меняется.       — Хён-а, а у тебя какие планы на новый год? — улыбка Феликса была лучезарной.       Хороший вопрос.       Я много думал об этом. Какие же могут быть планы? Кем я хочу стать? Где учиться? Чем заниматься в выходные? Я так отчаянно гонялся за прибылью и любовью, что совершенно забыл о себе. Несколько дней на неделе посвящал лишь походам по магазинам да покупкам косметики.       Я знал, как правильно улыбаться. Знал, как заставить кого-то достичь оргазма за минуту. Знал, какие слова лучше говорить, как лучше приказывать, как лучше сосать и выделываться по той роли, которой от меня ожидают. В борделе меня любили.       — Не знаю, буду работать, наверное, — ответил я с натянутой улыбкой и поскорее пригубил стакан, лишь бы никто не заметил настоящих эмоций.       — Работать в новый год — то ещё дерьмо, — пробурчал Джисон, а затем вдруг промолвил, — да че ты… — когда Минхо крепко сжал его ладонь.       Вот и нависло долгожданное неловкое молчание. Ненавижу его, чёрт возьми. Все на тебя пялятся, всем от тебя что-то надо, ведь ты сморозил какую-то глупость, и пора бы уже тебе, дружок, осознать, какую конкретно.       Не прошло и часа, а я уже на такси ехал домой. Мне так не хотелось больше их видеть. Никого из них. Ни с кем из них больше не дружить. За то, что бросили, за то, что не оказались рядом, за то, что толком не поддержали. Их жизнь шла вперёд, а моя стояла на месте, и пока каждый видел в этом какую-то выгоду, всем было побоку. Но стоило каждому сменить приоритеты или же желания, как я попал на сцену. И под этими чёртовыми прожекторами меня буравили взглядом. Вот ты какой. Ты один из нас ещё остался в этой яме. Давай же, хён-а, выбирайся поскорее.       А я из неё выбраться не могу.       Вот и весь вам сказ.       Дома я лежал на кровати и смотрел на снежинки, падающие за окном. Слушал Сэма Смита и грезил.       По ночам дышалось легко. Мир замирал и становился легче, время, вдруг начавшее казаться мне незаметным, исчезало в принципе, и казалось, будто естество стояло на месте, не считая падающих снежинок и проезжающих в четыре часа ночи снегоуборочных машин. Их проезд по улице под моим домом я называл парадом. Я всегда представлял, как они, оживившись, без работников приводили себя в порядок, лишь бы проехать под моим окном к четырём часам, а потом доезжали до перекрёстка, останавливались, чтобы покурить и обсудить, насколько я всё же хорош в качестве зрителя. Что мне пора давным-давно платить за это. Возможно, стоит придумать подобную должность в обществе: оплачиваемый зритель. Который приходит на детские утренники, школьные выступления, защиту дипломов, который наблюдает за готовкой твоей еды, чтобы никто не подсыпал туда яду, как варится твой кофе, чтобы бариста не ошибся и добавил безлактозное молоко. Чтобы по ночам демоны не выбирались из-под твоей кровати и не начинали кусать тебя, словно коты, за пятки. Я явственно жду не когда мы отправимся на Марс и не когда мы изучим полностью, на все сто процентов море; я жду, когда зрителям начнут платить, потому что тогда люди начнут чаще наблюдать, нежели избегать наблюдения, и тогда, возможно, они станут счастливее, и улыбка снова появится на моём лице, и мне станет чуточку легче.       Я любил спать под тяжёлым одеялом. Из-за моего роста мне оно никогда не было по размеру. В детстве казалось чересчур большим, будто мог в нём утонуть, а когда вырос, всё поменялось. Возможно, взросление есть не только изменения в росте. Отныне мои одеяла должны были быть больше меня самого; горячими, мягкими, желательно пуховыми, способными укрыть от кошмаров. И их имена должны были быть красивыми. Лин — пойдёт. Ещё как пойдёт.       — Что тебя тревожит? — он курил, сидя за столом, в одних трусах. Использованный презерватив валялся на ковре. Я лежал на кровати, подогнув колени, и наблюдал за струйкой дыма.       — Не знаю. Будущее, наверное.       Лин был моим постояльцем. Любил, когда ему приказывают, но мягко. Не как в порно; без всяких там латексных костюмов и прочей лабудени. Ему нравилось, как я скользил пальцами по его мокрой головке, как целовал в плечи. Его тяга к любви была явной и сильной. Он звал меня по настоящему имени, платил чуточку больше, никогда не пытался найти вне стен борделя. Я цеплялся год назад за него в попытке оставить, словно бриллиант, возле своих ног, но Лин никогда не давался. Увёртливый змей.       — Ты всегда строишь из себя весёлого клоуна, а присмотреться, так грустнее человека ещё не видел.       Я уважал его за способность высказывать страхи напрямую. Даже свои.       — Ты находишь в этом что-то?       Лин стряхнул пепел с сигареты.       — В последнее время тебе совсем хреново. Во время секса где-то витаешь. Не со мной ты, в общем. Что-то случилось?       Я смотрел на падающие снежинки за окном. Захотелось посильнее закутаться в одеяло.       — Мне кажется, каждый… нашёл себя в чём-то. Все мои друзья себя нашли. Я один позади, — голос мой был монотонным, но на языке томилась горечь.       — Тебе твои же слова как-то помогли сейчас? — он посмотрел на меня голубыми глазами.       — Если честно, не очень.       — Хреново. Мой отец всегда говорил мне, — послышался лёгкий треск сгорающего табака в тиши, — что если выговориться не помогает, то дело уж точно дрянь. Не хочешь ещё разок?       — Не-а, прости. Не сегодня.       — Твоё право. Ладно, начну тогда собираться, а то к комендантскому часу в общежитие опоздаю.       Когда лежишь на боку, заложив руку под голову, через какое-то время твой локоть немеет. А ещё через какое-то время живот начинает бурлить, ведь ты невольно начинаешь припадать на него, перетекая с одной позы в другую. Затем, медленно перевалившись в итоге, ты оттягиваешь руки вниз, а голову поворачиваешь, чтобы не задохнуться в подушке. Чтобы не получить асфиксию от подушки, ведь будет столь глупо умереть от её ручищ.       Мне всегда казалось романтичным обсуждать свои самые личные проблемы с кем-то абсолютно тебе незнакомым. И казалось чересчур странным и нелепым обращаться к друзьям. Им свойственно поддерживать не так, как надо. Им свойственно заставлять тебя задаваться вопросом: зачем я вообще избрал вас в свои партнёры на века? Что в нас такого общего? Мы подружились, когда были ещё детьми и любили строить вместе замки из песка, расплачиваться листочками. Но теперь-то мы кто? Что между нами такого теперь, не считая опыта? Не считая времени?       А всё-таки любовь переоценивали.       Феликс любил глушить своё желание полюбить в алкоголе. Когда они расстались, он перестал звать себя Джиксу во всех социальных сетях. Ходил обречённый после работы в бар, потом звонил, рыдая. Я вытаскивал его в ночи из кустов пьяного, чуть ли не догола раздетого, успокаивал и обнимал. Мне хотелось для него счастья.       Джисон был отрешённым. Он мало с кем разговаривал и мало что в принципе говорил. Он влюбился в Минхо ещё давным-давно, и эта любовь его омолодила. Стоило кому-то заговорить об управляющем, он, как какой-то петух, вскакивал и что-то там кричал. Сам себе на уме.       Минхо помогал мне с деньгами тогда, когда не надо было. Иногда сжимал мне ладони. Вечно говорил: «Тебя обязательно полюбят, Хёнджин. Ты потрясающий».       Но что-то я не видел, чтобы меня полюбили. Я один стремился к этому, я один отчаянно этого желал из всех и один я этого не получал.       А Бан Чан… казался мне властным. Умеющим всё контролировать. Он держал Феликса в своих ручонках. В своих ежовых рукавицах. И никому не позволял его трогать.       — Хён-а, ты любил когда-нибудь? — спросил Крис. В руках у него был стакан. И всё-таки пил он как конь. Соджу его не пробирал.       — Да, а что? — я постарался сделать свой голос более весёлым, плавным, но вышло не очень.       — Да вот интересно стало, как такого мальчишку угораздило попасть в бордель, — он сделал глоток и со звоном стукнул им о стеклянную гладь стола.       — Мы никогда не попадаем туда по собственному желанию. Мы лишь знаем, как прикрыть разочарование. Посыпать дерьмо конфетками, — я хмыкнул и сделал лишний, как мне показалось, глоток.       — Какими ты пользуешься конфетками? — он улыбнулся. Даже улыбка у него всегда была властной.       — Я не думаю, что мы настолько близки, чтобы обсуждать это.       — И то верно. Нас связывает только Феликс.       — И мой порез.       — И твой порез.       Феликс любил наблюдать за людьми из окна. Ему казалось чарующим, как они, оставаясь в неведении, впускают в свою бытовую жизнь звёздочку по имени Феликс. Мальчика, способного всё разрушить собственным задором.       Мне же нравилось представлять себя на месте этих людей. В доме напротив жил мужчина, сделавший из своей квартиры место моей мечты. В спальне у него был балдахин и много цветов в горшках, лампочки с тёплым светом. Пару дней назад он поставил в угол ёлку. Я хотел бы…       — Как ты себя чувствуешь после последнего? — Минхо был волнительным и смертельно пьяным.       — Терпимо. Кто заменит тебя на работе?       — Чанбин.       Я кивнул.       — Ты серьёзно будешь праздновать новый год в борделе? — он усмехнулся.       — Я вижу в клиентах друзей поближе вашего.       Я хотел бы…       — Ты и правда так сказал?! — Феликс верещал на всю кухню. — Да ты!.. Да ты!..       — Да я?..       — Да ты с ума сошёл! Совсем с катушек съехал! Мы были вместе с тобой, когда пришли туда! Мы были, — он подошёл вплотную, коснулся своими ладонями моих, — вместе, Хёнджин. Ты и я, вместе. Помнишь? Помнишь что-то о таком? — коснулся нашей связкой пальцев своей груди.       — Ты смертельно пьян, Ёнбок, — и мой взгляд, честно говоря, был помутневшим.       — И это не мешает мне писать новые правила игр! — провозгласил он, словно какой-то важный человек.       …тепла.       Люди отличаются животным желанием подчинить всё себе. Они так хотят. Они хотят, а значит так будет. Значит обезьяна будет кататься для них на велосипеде. Значит вода для них создаст золото. Если они хотят боли, они причиняют боль другим. Если они хотят мира во всём мире, то будут вбивать тебе его в висок пальцем, пока не сдашься.       Кровожадные мы, всё-таки, существа.       И от меня люди хотели счастья. Представления, полного веселья, смешинок. Широких улыбок. Искреннего смеха.       Они выходили из себя, не получая желаемого. А я не стремился его отдавать.       — Не смей уходить вот так! Вот так, бросая меня! — пьяный вусмерть кричал Ли, стоя на пороге квартиры. Повсюду блестели мириады его злобных глаз. — Не сметь уходить, Хван Хёнджин! Мы, мать его, не договорили!       — Приятно было провести вечер, — я коротко улыбнулся и вышел за дверь.       — ХЁНДЖИН!       Мне нравилось, как зима медленно подкрадывается в город. Вот только же шёл дождь, а уже замело всё снегом. Совсем недавно мне было в короткой куртке тепло.       Я и правда любил. И меня любили. Но мы всё профукали, точно зная на что идём.       Мне кажется, я себя не люблю.