princess 22:17 да, спасибо, было супер… весь мокрый теперь…
Этот парень с придурковатым ником обожал секстинг. Отдал бы все деньги только за него. Из-за встреч с ним раз в пару недель я брился и целый день снимал, как дрочу в разных позах на кровати, как пихаю в себя что ни попадя, как плачу, как облизываю леденцы, как плюю на головку, как размазываю смазку по животу, как глотаю собственную сперму. Стань я айдолом — он бы сдал меня с потрохами. Так что мне туда не место. Не с лицом, покрытым чужой спермой, — хотя пою я, признаться, неплохо. Вспоминая об этом, о том, что я вытворял на этих видео и как приторно выстанывал чужое имя на голосовых (признаться, я никогда ничего не пересматривал и не переслушивал собственного производства), мне становилось дурно. Создавалось ощущение, будто я зашёл куда-то очень, очень далеко. И от того было прескверно. Я стольких видел: тридцатилетний лысый мечтательно ждёт нашего секса на балконе мотеля (ему нравилось кончать на саму мысль, что нас кто-то видит, не на меня), подросток, обожающий представлять меня в качестве своего отца («Да, папочка, накажи меня», чёрт, его даже не волновала моя детская внешность), Бан Чан («Я проведу ножом по твоей груди, чтобы добраться до сердца, я начну сверху, тебе будет больно, и я от этого кончу»), а ещё множество лиц, которые я не вспомню. Но среди них обязательно были: «Тебе нравятся дети? Как относишься к деткам?», «Знаю, я не платил за это, но я так люблю тебя, позволь пробраться и туда», «Ты выйдешь голый в одном пальто с поводком на шее?», «Я хочу попробовать твою мочу», «Я хочу попробовать твою сперму», «Я хочу попробовать твою кровь», «Я хочу распробовать на вкус твои слёзы», “Я хочу, чтобы ты стал моим братиком», «Наденешь для меня этот парик?», «Меня бросила жена, я хочу разрядить обстановку», «Ты мне так понравился, давай я выкуплю тебя отсюда? Заберу тебя отсюда?», «Вставай на колени. Нет, стоп-слова не будет, вопи сколько влезет», «У тебя такие красивые глаза. И душа тоже, да?», «Я люблю тебя, да, ещё. Умница». Я хочу, я хочу, я хочу. Так много «хочу». Я уже говорил, что ради человека и обезьянка прокатится на велосипеде? Эти мысли меня душили. Но ведь одно дело — просто жить, проживать в голове у себя каждый день, как цикл, чтобы сдохнуть и возродиться снова, другое же — мыслить глобально о разнице между этим годом и тем. Во втором варианте я был тем ещё зелёным мальчишкой. Rast Lky 22:37 ты милашка. как-нибудь повторим, да? мне понравилось то видео в ванной. присылай ещё, плачу вдвое. и почаще записывай голосовые. твои стоны потрясны. Я никогда не дрочил с ним. Каждый мой вздох — результат хорошей работы глотки и глубокого грудного дыхания. Я никогда не кончал с ним в онлайне — каждый мой оргазм был симуляцией. И в этом, наверное, состояла главная причина моего согласия: во всей череде реальных мужиков с реальными лицами в борделе я мог хотя бы раз не выдавливать из своего бедного тела сперму ради наслаждения неизвестного мне человека. Мне страшно думалось о себе в глобальном плане. Меня и правда начинало тошнить, ведь я задумывался: как всё докатилось до такого? До таких делов? До моих лживых признаний? Когда же я перестал чувствовать влюблённость, вместо которой испытывал только лёгкое помутнение рассудка да лишнее желание соврать? Проституток (да и многих в этом лживом мире) часто обвиняли. Людям (нам) не только свойственно было заставлять, но ещё и обвинять. Мы хоть на йоту отошли от чужого сценария — и всё, чужой мир становился нам неизвестным. В нас пропала человечность. Она потерялась в череде хуев. Так и запишем. Я мог доверить себя только своим друзьям. Прожившим по тому же сценарию людям. И мне чертовски больно было думать о том, как они среагируют на кого-то с иным жизненным путём, ведь сейчас я ощущал его переменчивость и извилистость как никогда. Мы могли часами обсуждать наши похождения. Жаловаться на очередного скромнягу с маленьким членом в штанах, унижать плачущего целый час клиента, молчать при мысли о том, из-за которого каждый в своё время стал носить перцовый баллончик. Я был зелёным мальчишкой в глобальном плане. Статным мужчиной в ежесуточной рутине. Моя мальчишковость проявлялась в вопросе: «Как всё до такого докатилось?». И ведь вместо рационального ответа: «Милый, ты начал в этом поприще несколько лет назад, ты выгорел, тебе нужны были деньги, ты хотел раскрыться телом и душой, но твою душу обосрали, твоё тело всё истрахали, твоё сердце всё истрахали, твои слёзы полны разочарования и боли, чужой ядовитости, твоя кожа пропахла незнакомыми запахами» я выдаю лишь: «Да ладно, мы просто все аморальны. И нам всем нравятся члены». Создавалось такое ощущение, будто другой человек, способный меня критиковать, вселялся в меня каждый раз, стоило коснуться данной темы. Вот оно — великое проявление воспитания. Ежечасовой долбёжки мозга в последние двадцать лет, где основными темами являлись: чужая политика, чужие сексуальные желания, чужая жизнь, чужая работа, чужой склад ума, чужая ориентация. Легко всё-таки обсуждалось что-то чужое.princess 22:59 я принял душ. спасибо за вечер. обязательно повторим <3
Я писал этому человеку, а самому хотелось его заблокировать. Лишний раз смыть с себя чужие руки, чужое желание, видное в глазах. Я давно перестал чувствовать себя человеком — я игрушка, я предмет, я шлюха, я мразь, я лживый ребёнок. Да, зачастую мне хотелось плакать, и я был нерешителен, не мог дать точного ответа или же предпринять важное для моей жизни решение. В подобные моменты сбежать для меня было равносильно победе. И я понял, что же меня так спасало: оргазм. Очередной ленивый оргазм. Прятаться под одеяло, представлять неизвестно чьи руки, что будут мягкими, с длинными пальцами. Сладкое дыхание возле шеи, касания тел. Когда я касался члена пальцами, пренебрежение с отвращением скрывались за пеленой похоти. Так, собственно, я и вышел к ответу. Ты никогда не знаешь, как до такого докатился, когда сутки представлялись тебе пеленой. 자기야 23:01 Ты, чёрт бы тебя побрал, ответишь мне или нет? Ты думал, вчерашний разговор прошёл просто так? Без последствий? Ты скрылся от меня, ты решил не договаривать со мной. Что с тобой случилось? Что ты скрываешь? Почему ты сказал, что провёл бы Рождество с кем угодно, только не с нами? Минхо искал тебя весь день в клубе, но так и не нашёл. Где ты? Дома? Если ты дома, я сейчас приеду. Нам надо поговорить, ты это понимаешь? Тебя обидел Чан? Ты же знаешь, что я волнуюсь? Я люблю тебя. Пожалуйста, ответь мне. Он написал так вовремя. Звук уведомления донёсся до ушей ровно к моменту выстрела спермы на одеяло. Давайте разбираться постепенно. Ты, чёрт бы тебя побрал, ответишь мне или нет? Нет. Ты думал, вчерашний разговор прошёл просто так? Да. Без последствий? Да. Ты скрылся от меня, ты решил не договаривать со мной. Чего уж там, мне очень не хотелось объясняться, ведь каждый раз разговор с тобой проходит так, будто мне десять, а ты старше, ты всегда лучше, ты всегда умнее, ты всегда больше знаешь. Мерзко от этого на душе и очень хлипко. Что с тобой случилось? Я точно не знаю, я разбираюсь. Что ты скрываешь? Свой ум. Остроту своего ума. Желание всё поменять. Зависть, агрессию, боль, обиду, рвение. Почему ты сказал, что провёл бы Рождество с кем угодно, только не с нами? Видишь ли, Феликс, так выходит, что доверять вам мне тяжелее всего. Вы чаще неизвестных плюёте в душу, потому что знаете, как до неё добраться. Минхо искал тебя весь день в клубе, но так и не нашёл. Где ты? Я дрочу дома под одеялом, резвился немного с одним из постояльцев, планирую пообщаться ещё с одним. Дома? Ответил же. Если ты дома, я сейчас приеду. Не тогда, когда я дрочу дома под одеялом. Нам надо поговорить, ты это понимаешь? Мы поговорим тогда, когда лишнее слово у меня на душе не будет вызывать в глазах слёзы. Тебя обидел Чан? Опять ты со своим Чаном. Он обидел меня, он порезал меня, он ревнует тебя ко мне, а ты в своих розовых очках не замечаешь. Ты так яростно убегал от любви, с таким огромным лозунгом, как с табличкой в аэропорту — «НЕ ПОДХОДИТЬ! Я НЕ ВЕРЮ В ЛЮБОВЬ!» — а теперь сидишь в чужих объятиях счастливым ребёнком и снова становишься Джиксу. Двуличная скотина. Ты же знаешь, что я волнуюсь? Так, чтобы приехать, лишний раз прочитать лекцию, приказать мне, как жить и что делать, сказать напоследок: «Ты же знаешь, что это твоя жизнь и только ты вправе её менять?» и уехать, оставив меня в истерике? Я люблю тебя. Да. Пожалуйста, ответь мне. Нет. Приятно было скрываться от людей в социальных сетях. Вот бы так было всегда — не нравится что-то, не нравится кто-то — до свидания, подавайте следующего. Вот бы так было всегда — не хочешь отвечать — не отвечаешь. Вот бы так было всегда — хочешь остыть, перестать смотреть на кого-то — выключаешь в телефоне свет. Жить было бы проще. Да и легче, ведь предпринимаемые действия не буравились бы чьим-то взглядом. Ты объективен, спокоен, никем не связан, твои действия точны и самостоятельны. Ты падаешь в яму по собственной прихоти и тебе некого будет обвинить в будущем. Ты вытягиваешься из ямы и хвалишь только себя. Никаких лживых лиц, никаких приказов, никакого давления. Никакого «я люблю тебя» тогда, когда надо, и тогда, когда не очень. Я уже хотел было скрыться за очередным оргазмом, когда раздался звонок. — Ты прочитал моё сообщение и не ответил, — его голос был полон злости. Очередная засечка на манипуляции мной — я не люблю его злить. — Телефон, видимо, завис. Или кто-то взломал, не знаю, я ничего не читал, — мой голос был слегка поспешным, хоть я и старался выдавать ложь за правду. И всё же я не записывал себя на видео, чтобы знать, как выгляжу, когда вру, а когда нет, и потому не был уверен, что Феликс мне поверил. — Ладно. Чем занимаешься? — нотки стали более спокойными и тихими. — Дрочу под одеялом. Что-то случилось? — Я оставил тебе сообщение, ты прочитал его и не ответил мне. — Сказал же, я не видел его ещё. — Так почему не отвлечёшься и не посмотришь? — Ты не видишь что ли, я сконцентрирован на другом, если там что-то срочное, расскажи сам! — Нет, не вижу! Оторви свой грёбанный телефон от уха и прочти мои грёбанные сообщения! — Я не думаю, что… — ХЁНДЖИН! Злость вчерашнего вечера смыла ночь, заменив мои чувства тоской и грустью. В такие моменты я всегда ощущал себя более уязвимым и ранимым. Даже тогда я невольно потёр ладонью грудь в области сердца. — Нечего так кричать. Мне больше некуда было деться. Мне пришлось просмотреть сообщение так, будто я его не видел, будто не оставлял мысленные заметки по поводу ответов. Поразмыслив, я начал бурчать: — Ты чёрт бы тебя побрал… хмх… вчерашний разговор… угу… скрылся от меня… случилось… Минхо… дома… хм… нам надо… ты же знаешь… ладно. В принципе, я понял. — И что ты, чёрт возьми, понял? — Чан научил тебя только строить из себя главного, злиться тогда, когда не выходит заставить кого-то плясать под твою дудку, да умничать? Весело, — мои слова снова были едкими, но мне некуда было деться — открой я хоть на миллиметр то, что было на душе, Феликс разнёс бы всё в пух и прах, оставив меня ни с чем. Он уже делал так, и я был уверен, что это случится снова. — Я не хочу сейчас разговаривать, ты же понимаешь это? Порезвись, Джиксу, а меня не трогай. И так уже в печёнках сидишь. — Ты думаешь, я умею делать только это?.. — повисло глухое молчание. — Если представить, что сперма передаёт черты характера, то да. Теперь ты умеешь делать только это. Пока, — я сбросил вызов, а затем и телефон с кровати. Во-первых, он отвлёк меня от сладкого мира неги и возбуждения, в котором мне нравилось вязнуть. Во-вторых, под розовыми очками Феликс никогда не замечал своего хамелеонизма — так я называл способность принимать облик своего нынешнего парня. Именно парня, а не партнёра, ибо «партнёр» звучало более статно и серьёзно. Как сказать «зайчик» или же «дорогой» — что, несомненно, было более уважительно? В-третьих, спустя пару минут мне уже стало стыдно. Не надо было быть столь грубым. Мама всегда говорила мне, что я чересчур чувствительный. Похожий на лепестки цветка. Дотронься только, а я уже вяну. Но то же и в обратную сторону: полей стаканом воды, и я расцвету после недельной засухи в летний знойный день. Я был отличной жертвой эмоциональных качель. И моим друзьям, и моим заядлым клиентам прекрасно было об этом известно. Они, конечно, не подавали виду; все их злые, противные словечки вырывались лишь поневоле, как им казалось. Но я-то видел: всё они знали. Знали мои слабые места, знали, куда хорошенько так тыкнуть. Феликс же возглавлял парад. Ныне злобный на мир и чересчур самоуверенный, он с радостью сошёлся со способным разогнать его аж в космос на этих же эмоциональных качелях мужика. И теперь их тандем выливался в очередное-таки полное яда мясо. Ну вот. Не было никакого оргазма, никакой пелены, лишь чистая серая будничная реальность. Чистая, если не считать заполнившего облаками неба. Там, в нём, плавали серых оттенков тучки и бросали комьями по городу снежинки. Их светлые чуть ли не стеклянные платьица укрывали собою грязные улочки, фонарные столбы да крыши. Природа была единственной нитью меж ежедневным и глобальным, не вызывавшей во мне паники.***
— Ты красивый… Чтобы добраться до борделя, я садился на автобус возле дома. Мне всегда хотелось по пути на работу читать какую-нибудь книжку или слушать её, но я, как ни странно, вечно засыпал, откинув куда-нибудь голову и яростно держа в руках сумку (очень уж не хотелось потерять выручку). По утрам я сонно натягивал зимнюю куртку и кутался в тёплый, коричневых тонов шарф. Зимой вообще время тянулось медленнее, ведь ты и сам становился медлительным; смена униформы в борделе занимала у меня иногда двадцать, а-то и тридцать минут. Собственно, на следующее утро я уже повстречал своё будущее развлечение. У него были болевшие дерматитом руки. Казалось, они скрипели, водя по моим ягодицам. Нечистое дыхание. Уж точно не мятное. Я старался разглядеть следующим утром в клиенте что-то особенное: была ли какая-то магия в этих глазах? Было ли что-то, о чём так часто писали поэты? Что-то непостижимое уму, огромное, чувственное, полное боли и страданий, но вроде и покоя? Мне казалось, мужчина был сочетанием до жути не сочетаемых мелочей. Огромными красноватыми руками с потёртыми костяшками и грязью под кутикулой, выраженными надбровными дугами, короткими ресничками, копнами тёмных волос с проплешиной ближе к затылку, большими мясистыми, но в силу лет уже утративших цвет и эластичность губами — он был мозаикой, готовой вот-вот разойтись по швам, стоит прикоснуться в ответ. Жаль, в глазах ничего не томилось. Мне не представлялось возможным подумать о его жизни: чем он живёт вне стен борделя? Куда пойдёт после меня? Что будет делать? Кого поведает, а кого нет? Обратит ли внимание на небо? Протянет ли ладонь снежинкам? Мужчина, казалось, заметив мой полёт, коснулся пальцем подбородка и сказал: — Ты мне понравился. Не против снять комнату на часок-другой? У этого варианта было несколько исходов событий. Он мог оказаться скорострелом, поспешно бросившим меня в номере на кровати. В этом же варианте он мог разреветься, начав ныть об ужасной жизни с полными её составляющими: ужасной экономикой, пилящей женой, кричащими детьми-подростками, боссом, одним лишь взглядом трахающим его нутро. В этом же варианте он, помимо побега и жалких слёз, мог выдавить (но уж не из себя, а кошелька) лишнюю тысячу мне в качестве извинений. Мол извини, не дотрахал. В другой ветке возможного будущего он будет мягким, нежным, чуть ли не любящим — но мне всё же представлялся самый первый исход. Не видел я в нём ничего, ни угрожающего, ни красивого, ни стыдливого, хотя нет, стыдливое как раз заметил — где-то в нём томилась зоофилия или же педофилия, не знаю. Что-то, чего ему отчаянно хотелось, но что не позволял закон (о личных границах морали речи уже не шло — он их отдрочил). Во всей этой сонной утренней неге (не знаю, каким образом меня сумели так быстро снять в одиннадцать-то утра) нас отвлёк крик Минхо. — Ты чего это себе позволяешь! Убрал руки, живо! Живо, я сказал! — подошёл к моему клиенту и сильно так дёрнул его за локоть. — Ты ничего не платил, ещё и лапаешь наших мальчиков! Проваливай! Работу он всё же выполнял на «отлично». Меня неловко, довольно суетливо сняли с чужих колен. Пару раз прошлись ладонью по чёрному топу — так, для надобности, лишней родительской заботы. — Ты как? — Ли склонил голову, положив руку мне на плечо. — Вполне. А чего это ты разорался? Раньше ты позволял им нас «пробовать на вкус», так сказать. Он никогда не слышал от меня подобных слов. А оттого даже слегка отпрянул в непонимании, я подумал даже, что мне стоило бы повторить, ведь я потерял выручку, я злился, но гнев мигом угас, он всегда угасал, я всегда под конец разговора чувствовал себя заранее виноватым, побитым псом. Потому из меня вырвалось: — Прости, не стоило этого говорить. Всё в порядке. Я могу идти? — Ёнбок хотел, чтобы я присмотрел за тобой в свои последние рабочие дни, — Минхо смотрел куда-то вдаль, пока говорил это. — Вот я и подумал… — Не надо выделять меня среди остальных. Мальчики подумают, что мы спим, а девочки подумают, что мы дружим. Ни того, ни другого мне не надо. Я могу идти? Пока мы стоим здесь, у меня уплывают деньги, — я тёр пальцы друг о дружку, опустив взгляд в пол, слегка даже тараторил. — Д-да. Верно. Точно, — он потёр ладонью затылок. — Ты прав. Работа есть работа. Иди. Я утопал из зала обратно в каморку, зная, что подобный индицент надо было только пережить. Никто больше не захотел бы из оставшихся в зале со мной болтать после такого, так что оставалось лишь ждать, когда они уйдут, а их сменят другие. Как было всегда: бордель представлял собой цикличность. Одни уходили, другие приходили, этакие перекати-поле. Полные боли, страданий. Меня вдруг осенило. К нам никогда не заходили счастливые люди. Даже те, с улыбками, были несчастны; ведь они были вусмерть пьяны и считали, что шли на что-то решительное, а оттого их доверху крыл энтузиазм. Их смех был заразителен и устрашающ, их желания были поистине демоническими. Им всегда хотелось страданий и боли больше, чем остальным; на, вон, посиди на голом полу в одних носках да погляди на себя, скажи, что ты ничтожество, скажи, что ты никто, плюнь на себя, вспомни о своей мамочке, расплачься. А теперь пососи мне, да, хороший мальчик, глубже, глубже, я сказал, я кончу в твой милый ротик, а ты потом обязательно расскажи об этом мамаше. Пусть поржёт. Где-то в моей голове моего плеча аккуратно касался Феликс, присаживался рядом и говорил: «Как ты себя чувствуешь? Тебе помочь чем-то?». Потому я до одури испугался, когда ощутил возле шеи чьё-то давление, потому я резко обернулся и увидел лишь Минхо. — Как ты себя чувствуешь? Я склонил голову набок. — В каком плане? — В последнее время ты огрызаешься. Стал походить на Феликса. Каждый из нас падал всё ниже. Я заменил место Ликса, а он — место Чана, а Чан — чьё-то ещё потаённое место, и я даже не знал, насколько глубока эта яма, но мысль об этом настолько расширила мне глаза, что Минхо наклонился. — Тебе нужна помощь? — он всё приближался и приближался, и я, застыв в своих мыслях, чуть было не ощутил привкус его губ на своих губах. — Ч-что? — задумчивость головы передалась и языку. — Я говорю, тебе нужна помощь, — я неправильно трактовал его движение языком, и мне показалось, он задал вопрос, но нет, то было явственное утверждение. — Никакой работы больше сегодня. — Мне нужны деньги, — проворчал я в ответ, хмыкнув. — Не больше, чем всем нам. Что с тобой происходит? — Ничего, я хочу и дальше работать. Ты не имеешь права меня отстранить, у меня нет побоев, до меня не домогались, — я снова отвёл взгляд. — У меня нет замены тебе, а Феликса мне и так с головой хватает, — он тоже стал злиться, я заметил про нахмурившимся бровям. — А вот с твоей что-то явно не в порядке, — он стукнул указательным пальцем меня по лбу. Разве мог сказать я ему, что мне всё осточертело? Стоило кому-то попытаться влезть мне в душу, я чертел. Я хотел грызть зубами и ломать что-нибудь руками. К чему я-то им сдался? После всего пройденного? Чего бы не усесться, не заняться своей жизнью, меня-то зачем тащить грузом за собой? Где я сидел в их планах чертёнышем? — Не хочешь, чтобы я работал? Ладно. Завтра поработаю, — я встал с дивана и начал стягивать топ. — Бог с ним, с деньгами, а если не выйдет, так начну выходить, когда ты отсюда выйдешь. Неплохая будет динамика, — за топом последовали штаны, — не позволять зарабатывать мне по каким-то своим причинам, замечательно… — стрипы, — тут даже к директору не пойдёшь — хер он будет слушать… Я всё ворчал и ворчал. Вперемешку со злостью мне очень сильно хотелось закрыть себе рот и не позволять вырываться мыслям наружу — уж точно не так. Не под непонятливым взглядом Минхо, так и говорившим «чёрт возьми, что с ним?». Он и так расскажет всё Феликсу, и тот, как добрый оппа, припрётся ко мне домой, разворошит всё, что ни попадя, так, будто чужая жизнь его совсем не волнует, только ради меня. Всегда ради меня. Чёрт возьми, какая глупость, полная грёз, в которой манипуляций не существует. Для всех я был лишь игрушкой. — Напиши, как доберёшься до дома, — лишь тихо сказал наблюдающий и ушёл. А мне не хотелось ему писать. Я спал в автобусе со спущенным на пол рюкзаком — денег в нём всё равно сегодня не было.***
— Он ворвался в дом просто так! — кричала мать в дверях. — А ну живо, — он тянул меня за локоть вверх, — блять, вставай! Хёнджин! Моё имя из его уст стало проклятием. — Чего тебе… надо?.. — перед глазами всё ещё плыло. За окном мелькали мириады снежинок, в городе цвела метель. — Ты зачем тут… — За этим! Живо вставай! Ты не отзвонился Минхо! — он всё тормошил меня и тормошил, да так, что стало укачивать. — Милый, милый! — я лениво обвёл глазами маму и опустил перед ней ладонь вниз. Та мигом замерла, моргнула пару раз, кивнула. — Хорошо, я подожду за дверью, — после чего удалилась. Он держал меня в охапке своих худощавых рук. Я не видел глаз, слышал лишь запахи малины и пихты, утыкался носом в потёртую ткань чего-то, похожего на толстовку. Она переливалась оранжевыми тонами в ночной тиши. — Я так волновался, — буркнул Феликс и зарылся носом мне куда-то в шею — я ощутил лёгкий холодок. После резкого подъёма меня слегка мутило. И глаза всё же хотели закрыться, я хотел упасть на подушки снова, но его руки так сильно меня сжимали, что даже захоти я обмякнуть, то повис бы в его объятиях. — Зачем ты пришёл? — тихо сказал я низким после сна голосом. — Как это «зачем»? Пришёл, потому что волновался, ты не отвечал на звонки и смс, а статус активности из профиля убрал, я даже не знал, где ты, — Ли прижал меня к себе ещё сильнее, да так, что стало трудно дышать. Ради человека обезьянка будет кататься на велосипеде. Собаку пошлют в космос. Кошка станет ходить на задних лапах. Женщина без матки забеременеет, а та, что родилась с членом, ею станет. — Но со мной всё в порядке, ты мог просто позвонить маме, зачем же ты её напугал, — я лениво отпрянул, но не без усилий. — Сними одежду и не стой здесь в ботинках. Это неприлично. — Ты ещё будешь меня отчитывать?! — он насупился, словно мальчишка. — Буду. Ты ворвался ради себя, не ради меня, так будь добр, сними хотя бы обувь. Его шаги к прихожей были топающими. Я заранее думал о мытье полов. Разглядывал дом напротив в окно: в паре окон горел свет. Вот бы ворваться к ним туда, узнать, чем живут да как. Что едят на ужин и едят ли вместе за одним столом, обсуждая новости. Ведь всё-таки кухня была сердцем дома. Мне предстояло говорить с ним снова. Стараться быть хорошим и близким другом, который никуда не уйдёт. Но во мне томилась злость — она была ленивой и такой же сонной. Не помешает ли? Не расквасит ли ему физиономию? Теперь же взгляд Феликса, увиденный мною, был волнующим. Новая одежда, новый цвет волос — в каких других кукол Бан переодевал его для своих утех? — Теперь-то можно? — его расторопность, упрямство со временем угасали, подзывая за собой покладистость. — Теперь да, — я кивнул и потянулся за сигаретой. Меня всегда привлекала ночь. Я всегда представлял, как брожу одинокий в глуши среди деревьев, слышу запахи гнилой листвы и украдкой курю, пока сидел за столом возле окна. Иногда разглядывал под окном бежавших куда-то людей, иногда — весёлых пьяниц. Мне нравились шелестящие голые ветки. И ветер был каким-то таким же загадочным. Он будто пел мне песни: милый дружок, давай поиграем, расстегни куртку, я проберусь в твои закрома и омою тебя своим прохладным воздухом, сделаю твою душу спокойной, словно берег моря на рассвете. Я думал об этом и невольно улыбался. Связь человека с природой всегда казалась мне магической, но в то же время правильной. Словно старые праотцы, отжившие своё, передавали тебе в руки тонны знаний со словами: «Расти, сын наш. Расти и не забывай о нас». — Минхо рассказал мне о вашем разговоре, — начал издалека он, сделав несколько шагов вперёд. Оно и неудивительно. — Оно и неудивительно, — буркнул я, выдыхая дым, пропитанный искусственными ароматами винограда французских деревушек. — Меня смутила твоя злость, я не понимаю, что с тобой происходит. А потом ты перестал отвечать, и я подумал, что… — сделал ещё несколько, — что-то ты с собой что-то сделал, — сел на кровать и протянул ладонь ко мне, обхватил ею мои пальцы. — Что-то случилось? — Со мной всё в порядке, честно, — на выдохе голос казался мне охрипшим от дыма. — С каждым бывает, удивительно, что мама тебя впустила. — А как она меня не впустит? В своё время она мне подгузники меняла, — он захихикал. Вместо каких-то ещё слов Феликс сильнее придвинулся и плюхнулся на кровать, закинул ногу на мои бёдра и упёрся щекой мне в плечо. Затем буркнул: — Я испугался. — Нечего бояться, Джиксу, — я погладил его по голове. — Не зови меня так, — ответил скорее лениво, нежели недовольно. — Потерпишь. — Ёнбок, когда-нибудь и ты найдёшь свою любовь. Как Джису, например, — сказал я с лёгкой улыбкой. Феликс смерил меня презрительным взглядом, показательно закатил глаза, вздохнул. — Я думал, что записал что-то дерьмовое на диктофон, но теперь, слушатели, — парень нагнулся поближе к динамику, — вы обязаны знать то, что я скажу, — глаза его взглянули на меня ещё раз. — Я не собираюсь жениться, заводить отношения или заниматься прочей, подобной, хуйнёй, — он делал паузу после каждого сказанного слова. — Дорогие слушатели, — я также нагнулся к диктофону, не сводя глаз с Ли. — Вы можете наблюдать, как я влез в личное пространство Феликса, самого аморального и сексуального человека на свете. Пару мгновений мы молчали, и в пространстве между нами возникло что-то вязкое. — Если бы мы не были похожи, я бы тебя трахнул. Но у меня нет фетиша на селфцест, — нарушил тишину Феликс, на лице его появилась едкая ухмылка. — Смотрите, как он старательно избегает лёгких тем, прикрываясь пошлостью и самодурством. Вы обязаны знать, что он, на самом деле, совершенно не такой. Да, Джиксу? — на моём лице засияла улыбка. — Не зови меня так, — тут же сев обратно, грубо сказал Феликс, поправил упавшую на лоб прядь и почти незаметно нажал на кнопку «стоп». Больше на меня он не смотрел. — Чего говоришь? — Говорю, потерпишь. — Да ну, — фыркнул парень. — Ещё чего. Мы лежали в тишине, не зная, что делать с накопившимся. Я был полон усталости, неги в ногах, чего-то особенного, ночь окутывала поразительным мраком, в котором так и хотелось жить. А Феликс тем временем мечтательно прикрыл глаза, тяжело дыша. Ему всегда нравился мой естественный запах. — Что же ты всегда так… заставляешь волноваться… — прошептал он, явно падая в сон. — Я редко когда заставляю, но всё по любви, — я ещё раз коснулся его волос с лёгкой улыбкой. В тот миг мне казалось всё правильным, естественным, таким же, как было и до всех перемен в наших жизнях. Вот мы — Феликс и Хёнджин. И мы снова рядом. Я уснул мягко и плавно. Тяжёлые руки будто окутали мой живот (то был Ли), затем и голову, а потом пробрались в самое естество, и очи окутал туман. Мне опять стали сниться сны… Как ласково… Так сахарно… Оно и не премудрено.