офицеры

      на занятых территориях необычно тихо. для бывалого солдата все тихо, ежели не пальба. австрийцы отбыли несколько часов назад, как только зашла речь о перемирии. российские полки же оставались на месте: их дело — задержать француза, а хилое заключение мира играет им только на руку.       каждому интересно было поглядеть на француза, они же как зверьки — лепечут что-то на своем да глаза таращат. полки стоят близко — слышно было, как они там на своем переговариваются, — и русские по несколько раз на дню подбегают к негласной границе, забавляясь диковинке. а те и сами не прочь — хохочут, да только на территорию вражескую не заступают.       дмитрию они не интересны. французов он видел немало да языком их владел неплохо, поэтому лишь усмехался, замечая, как юные гусары карикатурно картавят, дразня вражеские полки. те, бывает, кидают в них камни. то еще развлечение наблюдать за этим.       позов в полку уже давно. вступил в павлоградский гусарский по зову сердца и дослужился до звания унтер-офицера. говорят, скоро старшего дадут. но это вряд ли, он за чинами не гонится — они ему ни к чему. хотя и приятно, что его службу оценивают по заслугам.       ночь стояла тихая. только вдалеке слышались задорные хохотания да отборная ругань. должно быть, французы опять рассердились и кидаются камнями. дмитрий уже хотел ложиться спать, как к нему подходит долговязый гусар, теребя меж пальцев плюмяж каски. — господин унтер-офицер, разрешите обратиться, — отчеканивает юнец, вставая по стойке смирно. — вольно, — командует дмитрий и с укором смотрит на подчиненного. — что у вас опять стряслось? — ничего серьезного, ваше благородие, — мальчишка явно волнуется. значит, либо что-то и правда случилось, либо поводом для обращения стала какая-то глупость. — нужна ваша помощь. эти французы… — опять вы с этими французами! — чуть прикрикивает позов, и гусар чуть не дрожит. — что «французы»? — лепечут что-то, а мы понять не можем. хохочут только… — безделье ваше до добра не доведет, — вздыхает офицер и выходит вперед подчиненного, устремляя шаг в сторону «границ». — нельзя солдату заради скуки простаивать.       гусар не отвечал, только старался поспевать за офицером и не отсвечивать лишний раз.       совсем скоро видна была граница, где столпились русские солдаты, изредка кидающие камни в хохочущих французов. те явно веселились, насмехаясь над «глупыми русскими», которые чуть ли не ногами топали и не показывали унтер-офицеру на обидчиков пальцами. — regarde-les! (фр. посмотрите!) — задорно крикнул своим кто-то по ту сторону, когда дмитрий подошел к рядовым, чтобы узнать, в чем дело. — les enfants se sont plaints à papa! (фр. деточки пожаловались папочке!)       французы захохотали. дмитрий окинул их взглядом и подошел ближе, почти встречаясь с выступающим носками сапог. тот обратил на него взгляд, продолжая посмеиваться. глаза его озорно сверкали, и губы растягивались в полуулыбке. видно, обычный рядовой, а высмеивает так, как сам главнокомандующий не смел. француз выпрямился, становясь на голову выше дмитрия, отчего тот почувствовал себя неуютно, но достоинство не растерял. — quel concept avez-vous des papas? (фр. какое понятие вы имеете о папочках?) — наступает унтер, усмехаясь. в душе зародился азарт поставить наглого француза на место. — oh, ce diable sait tout d'eux! (фр. о, этот черт знает о них все!) — кто-то позади француза отвесил игривый комментарий, коснувшись его тела взглядом, и ухмыльнулся.       стоящий перед дмитрием мужчина самодовольно задрал подбородок, когда уголок его губ приподнялся в ухмылке. товарищи его стояли в явном ожидании чего-то такого же дерзкого, как и вся натура французской чертовки. — ваше благородие, — подали голос гусары, осторожно ступая на шаг ближе, — чего они говорят-то?       дмитрий не дернулся, когда мужчина шагнул ближе и плавным движением провел рукой по его мундиру, оглаживая длинными пальцами пуговицы. те на фоне молочной кожи еще ярче отливали позолотой. глаза француза отблескивали этим светом и купались в офицерской душе, когда он впился ими в глаза замершего. позов стоял, не рыпаясь, когда подушечки нежных пальцев очертили чеканного орла на пуговице и с мягких бледноватых губ соскользнуло по-русски тихое: «красивые». — ничего не говорят, — отвечает унтер, не отвлекаясь от разглядывания голубых глаз. бледных таких. при свете дня смотреть в них наверняка жутко: будто сам мертвец твою душу выискивает. — хохочут только.       гусары раздасадованно пинают булыжники. вероятно, надеялись хоть на какой-то диалог. сами они на французском мало понимают, зато командир говорит на нем едва ли меньше, чем на родном. на помощь рассчитывали, а унтер-офицер пропал под гнетом не такой уж французской чертовки.       и этот черт снова нахально улыбается, когда видит, как русские гусары в досаде неспеша расходятся. пальцы его так и касаются невесомо золоченных пуговиц, лаская их взглядом. — hé doux, — снова озорно позвал французский голос, — apprendre à ce russe à se détendre! et il est plutôt tendu! (фр. эй, сладкий, научи этого русского расслабляться! а то он какой-то напряженный!)       толпа заулюлюкала. французы были в восторге от издевки. дмитрию хотелось проучить этих повес. его рядовые обучены дисциплине, а эти наглецы смеют так обращаться с офицером полка!       позов уже было ступил сапогом на французские территории, когда его француз вновь положил руки на офицерский мундир, прижимаясь к его бедрам своими. мужчина поднял взгляд на блестящие заискивающе голубые глаза и послушно остановился, так и не подняв рук, чтобы коснуться стройного тела. под мундиром фигуру разобрать явно сложно, но догадаться, строя неприличные фантазии о чужом теле, для дмитрия труда не представляет. — laisse-moi t'emmener (фр. позволь мне увести тебя), — говор у его француза обволакивающий, словно ласкающий. тихий голос звучит плавно, течет по венам, подобно теплому молоку, и офицер касается руки на своей груди. — кто ты? — дмитрий тихо задается вопросом, не всплывая со дна глаз напротив. не французский француз вызывает в его голове множество вопросов, что выделяются на молочной поволоке сознания плавными изгибами.       француз усмехается и наклоняется ближе, опаляя щеку дмитрия горячим дыханием. руки у него холодные, под стать промозглому ноябрю, и только дыхание помнит, что человек напротив живой. в его венах течет кровь, а тело под мундиром наверняка горячее, ждущее того, что согреет еще и душу. — allons (фр. пойдем), — шепчет на ухо мужчина и переплетает их холодные пальцы, чтобы убедиться в повиновении. тянет куда-то в сторону от толпы, которая все так же хохочет, улюлюкая уходящему товарищу. бог знает, куда его француз заведет слабого пред ним офицера, очарованного его глазами. — quel est ton nom? (фр. как твое имя?) — dmitri, — офицер отвечает тихо, словно не хочет признавать свою личность пред очаровательным французом. — j'aime ce nom. ça sonne noble (фр. я люблю это имя. оно звучит благородно), — голос ласкаво окутал сознание, и дмитрий крепче сжал длинные пальцы, позволяя вести себя куда этой чертовке угодно. — vos soldats sont tout à fait stupides. on se moque d'eux, mais ils ne comprennent pas. (фр. твои солдаты совсем глупы. мы смеемся над ними, а они и не понимают.) — où m'emmenez-vous? (фр. куда ты меня ведешь?) — с губ сошли слова сиплые, словно охриплые. дмитрий несильно закашлялся, и сквозь его жалкие хрипы был слышен тихий мелодичный смех. — куда?.. — c'est une surprise (фр. это сюрприз), — француз на мгновение обернулся и коснулся пальцем бледно-розовых губ, призывая к молчанию. дмитрий задышал реже.       француз вел его прямо к деревне. отсюда недалеко холлабрунн, и дмитрий повел бы своего француза туда, коль ему бы позволили. «doux» вел его в шенграбен. там, в оставленной австрийцами деревне, стояли пустые, по-домашнему обставленные, домики. он не ступал осторожно. не оглядывался, выискивая знакомые лица. чертовка не боялась быть уличенной в измене — себе или франции.       дмитрий шел во след, не отпуская чужих пальцев из своей руки, словно видел в руках француза светлую нить, что выведет его из этого кошмара. проведет через шенграбен, через всю австрию, пристанище в которой они оба нашли для себя уже давно.       где-то, очень редко, из окон робко выглядывали люди, не решившиеся оставить свои дома. им идти некуда — только в пугающую неизвестность в надежде, что когда-нибудь они смогут вернуться. дмитрий так же оставил все позади — в россии. и лелеял надежду, что вернется в родные стены, где жил его дед, вырос его отец, а теперь нашел свое спокойствие и он.       дмитрий думал, что у его француза так же. он так же оставил свой дом — где бы он ни был, — родных — если они у него есть, — и все то, что представляет собой его жизнь, суть, то, благодаря чему он — он. сквозь тонкую поволоку очарования пришло осознание того, что он ничего о нем не знает. не знает, какой он, кто — француз, русский, может, австриец. французский мундир перед ним — увлекательная загадка, разгадать которую ему отчего-то сильно хочется. — tu n'es pas français (фр. ты ведь не француз), — позов стискивает бледные от холода пальцы и всматривается в затылок. волос густой, темный. напоминает чем-то благородную породу. — tu connais le russe, j'ai entendu (фр. ты знаешь русский, я слышал). — stellage! (нем. стоять!) — француз останавливается, впервые осматриваясь. они зашли глубоко в шенграбен, где здания становились выше и краше. дмитрий остановился по левую руку, ладонь которой продолжал держать в своей. — ga weg, of ik schiet! (нем. убирайтесь, иначе я буду стрелять!)       из ночной темноты проулков показывается сперва охотничий обрез, и только потом — сжимающий его в дрожащих руках старик. один из тех, кто не покинул родные земли и служил им до конца. даст боже — бонапарт подпишет мирное соглашение, и к этим людям вернется их дом. и дмитрий вернется домой. тогда все вернутся домой. — we komen in vrede, mijnheer! (нем. мы пришли с миром, мсье!) — «doux» поднял руки, демонстрируя свою беззащитность, и робко улыбнулся в попытке расположить к себе воинственного австрийца. — wij zijn russische soldaten. leg je wapens neer! (нем. мы русские солдаты. опустите оружие!) — er zit net zoveel russisch in jou als er frans in mij zit! (нем. в вас столько же русского, сколько во мне французского!) — дуло обреза сквозь метры утыкается прямо во французский мундир, и дмитрий впервые взволнованно вздыхает.       прошедший на этой войне многое, он явно представляет у своих ног долговязое тело француза, отхаркивающего кровь из пробитых легких. липкий, забивающий ноздри пропитанным гнилью запахом страх за чужую человеческую жизнь наполняет тревожную душу до краев. дмитрию приходилось убивать, и он видел, как падут в бою тела его солдат. но то было в моменте. то было с диким, звериным ревом, вырывающимся из самых глубин разодранной в клочья груди. то было не с ним. то было с унтер-офицером павлоградского гусарского полка дмитрием темуровичем позовым. а сейчас, сжимая в холодной руке чужие тонкие пальцы, пред смертью стоит сам человек. и этот человек до безумия боится услышать выстрел. — опустите оружие, — он начинает мягко, ровно, одним шагом закрывая собой замершего француза. тот, кажется, вовсе не дышит — дмитрий не видит, как вздымается его грудь. только глаза отчего-то совсем опешили. — мы русские, господин, с миром.       старик колеблется, бегая глазами от дмитрия к его неосмотрительному французу, и никак не опускает прицел с мундира. кряхтит нехорошо от холода и недоверчиво косится на офицера. а тот вновь становится на шаг ближе, оставляя названого товарища за спиной, чтобы не подобраться. лишь через него. — мы пришли отыскать съестного, на полях почти не кормят, — дмитрий не задумывается, о чем он говорит. ему нужно лишь заболтать. отвлечь минутного врага знакомой речью, чтобы тот их отпустил. просто спустил с курка теперь уже его мундир и дал уйти. потом — неважно.       австриец ни слова не понимает по-русски, но знакомая — союзническая — речь вселяет в него какую-то уверенность: даже если один из них француз, то второй точно русский — а дальше не его заботы. он призван предостерегать родной дом и людей в нем от напасти. делать хоть что-то, чтобы скрыть их от разворачивающихся под боком событий. родина, малая иль великая, для всех одинаково ценна. и бросить ее — означает предать. дмитрий ясно понимает, отчего эти люди остались здесь. не смогли предать родную землю и сейчас оберегают. проходят долгие несколько секунд, прежде чем старик меняется в лице и, по-простому сплюнув на промозглую землю, скрывается в проулке, из которого вышел. — qu'ai-je fait de mal? (фр. в чем я ошибся?) — дима слышит тихую речь и хрустящие по подмерзшей траве шаги. француз подходит робко, но плавно, изящной поступью свободной лани, и смотрит туда, где скрылся минуту назад австриец. — seul un imbécile se tournera vers un «monsieur» autrichien (фр. только глупец обратится к австрийцу «мсье»), — хмыкает офицер, ощущая, как вставший комом в горле страх наконец отпускает, и шагает вперед, впервые самовольно продолжая их путь. он видит, как француз недоуменно хлопает глазами и срывается за ним, вскоре догоняя.       дальше они идут в тишине, изредка прерываемой шепчущими комментариями о нужных поворотах на французском. теперь они шли в ногу, и взгляд дмитрия часто касался темно-синего мундира, облегающего прямой стан. схватившаяся ночным инеем еще не ушедшая под покровы снега трава хрустела под подошвами сапог. каждый шаг отзывался в тишине покинутой деревни звонким хрустом. его француз уверенно шагал к окраине, где надеялся скрыться от лживых глаз, порочащих голосов и всего мира, должно быть. туда, где можно спрятаться от войны и кровавой бойни, что сегодня обошла их стороной, но тянется за ними, кажется, уже слишком давно. у них обоих руки давно не чисты, и дмитрий уверен, что оба не раз избегали смерти. такой явной и ясной, как упирающееся в обмундированную грудь дуло обреза. и тяжелое бремя, схватившее грудь крепче всяких сомнений, сошло вместе с холодным выдохом с губ, сухих и бледных от холода. дмитриевы пальцы вновь находят чужие — покрасневшие, как и щеки, и ледяные, словно ноябрьский мороз посмел пробраться тому под кости. француз улыбается мелко и хватается в ответ в надежде на какую-то теплоту. — nous sommes venus (фр. мы пришли), — нарушает скрипящую тишину тихий голос и вырывает дмитрия из пучины захвативших его размышлений. те ни о чем существенном и ни о чем пустословном. но, заметив деревянную хижину, давно забытую и покинутую, поднимает глаза от земли, чтобы осмотреться. они и правда у самой окраины, вдали от собственных полков и званий, вдали от затянувших их событий и перевернувшихся жизней. они рядом с обветшалым домом и раскинувшимся фруктовым садом. хочется верить, что весной он цветет так же нежно и пышно, как цветет в человеке влюбленность. юношеская, еще совсем светлая и восхищенная.       француз тянет его за руку, и дмитрий следует за ним в дом. дубовая дверь за ними громко хлопает, скрывая от всего мира, и сени погружаются во тьму. дмитрий пытается оглядеться, пока глаза привыкают к темноте, и чувствует, как замерзшие пальцы ускользают из его руки. шаги раздаются невдалеке, а вскоре загорается слабый огонек припасенных спичек. француз зажигает от них где-то найденную свечу — должно быть, хозяева оставили, когда покидали дом, — подносит к лицу, чтобы дмитрий мог его разглядеть, и манит рукой к себе, призывая подойти. дмитрий делает шаг, сразу на что-то натыкаясь, и его француз смеется. тихо так, почти невесело, но губы его растягиваются в подобие улыбки, и у глаз собираются приятные морщинки. дмитрий смеется тоже, качая головой от собственной неповоротливости, и подходит к своему маячку, так задорно играющему пламенем в темноте. их пальцы соприкасаются, и никто не одергивает руки. мужчина напротив снисходительно улыбается, и свеча освещает его губы, поблекшие от мороза.       он тянет его за собой в одну из комнат и кивает на лежащую у окна одинокую перину на каких-то досках. должно быть, она служила своим хозяевам кроватью. те, подмечает дмитрий, жили бедно. подтверждения своих слов он не ждет — и так все ясно. он проходит к окну и настороженно опускается, поправляя полы шинели. в промерзшем и неотапливаемом доме она спасает его от холода, а у окна безбожно сквозит, и дмитрий перетаскивает «постель» подальше от этого места. француз смотрит на него удивленно, но молчит, а позже находит вторую свечу и ставит ее у офицерских ног. пламя играется в темноте, отскакивая от стен, и отражается в карих глазах позова, что прикипает к нему взглядом. француз звякает ремнем с ножнами и оставляет их у дряхлого комода. безоружен. дмитрий прослеживает его движения и видит, как мужчина напротив вздыхает, сутуля спину: — война утомляет…       тишина. она повисает в комнате, словно осязаемая.       дмитрий впервые за долгое время остается в тишине. ему не слышны рокот артиллерии и гул неугомонных гусар. он не ощущает столь привычного ушам шума и на долю секунды этой тишине даже не верит. свеча потрескивает огнем, оттеняя своим светом французский китель. золотистая вязь веревочек поблескивает в полутьме, привлекая взгляд. француз задевает их рукой, когда тянется провести по лицу. устал. мужчина склоняется над комодом, опустив плечи, и дмитрий, наблюдая за ним, вспоминает слова своего отца: «ни один мужчина и ни одна женщина не в силах вынести ношу всего мира на своих плечах». француз выглядит так, будто только что этот мир уронил. словно кто-то доверил ему всю францию, а может, и за ее пределами.       напряжение в стылой комнате повисает так же, как тянет вниз плечи позова его шерстяная шинель. офицер стягивает ее и откладывает на перину, чтобы не чувствовать тяжести военной службы. мундир крепко охватывает грудь. — я было уже отчаялся услышать русскую речь, — усмехается француз, оборачиваясь к дмитрию. тот отмечает схожесть их обмундирования: тот же китель и мундир, сапоги обтягивают голень. французская кажется офицеру изящнее. россияне одеты с армейской выправкой — строже. — думаю, даже в армию пошел ради этого. знал где-то вот тут, — мужчина касается пальцем виска, задевая волосы, — что столкнемся с россией. — вы француз? — этот вопрос не давал покоя с момента, как холодные пальцы коснулись огербованных пуговиц на мундире, и ныне кажется офицеру смешным. мужчина шагает от комода ближе и подхватывает в тонкие пальцы свечу. — нет, — фетиль трещит совсем рядом. — но служу наполеону. и франции. так сложилось. я бы хотел служить россии, но ей моя верность не нужна.       мужчина оставляет свечу на дряхлом подоконнике и в несколько движений освобождает плечо от вычурной накидки. взмахивает ей, подобно матадору, завлекающему быка, и дмитрий смотрит.       свеча, мелькая, гаснет. сквозит.       французская куртка ложится рядом с шерстяной шинелью и выглядит красиво. чуждо и неуместно. золотые нити с узором на фоне темно-серой грубой ткани кажутся жалкими. не для войны, что ждет их на выходе из опустелого шенграбена. — с чего вы так решили?       теперь позов отходит к комоду, оставляя собеседника наедине с одиноким светом и холодной постелью. свеча на греет. — россии я осточертел, — горько усмехается мужчина, неторопясь избавляя пуговицы кителя от петель. — после смерти отца мне, как единственному сыну, перешло его наследство и титул. он был состоятельным человеком, но в детстве и отрочестве меня никогда не баловал: считал, что все должно быть заработано честным трудом. и я работал.       дмитрий слушал. слушал рассказ, никогда не поправляя, если проскальзывало что-то на французском. слушал и наблюдал, как мужчина перед ним — больше он не осмелится назвать его «французом» — плавно двигает руками, жестикулируя. и есть в этом что-то театральное. в манере этого мужчины говорить. его не хотелось слушать — его хотелось воспринимать. таким, каким он предстал перед публикой: холодной периной, еще не погасшей свечой и комодом. стоит посреди оставленной австрийцами деревни, в совершенно неподходящем ему ветхом доме, и с французским кителем на гордой груди распахивает горячо холодные объятия, восхищаясь цветущей россией.       он родился весной. холодной, тусклой и грязной. в то время, когда по улочкам бежит вода вперемежку с грязным снегом, а в глаза светит солнце. теплое и по-майски игривое. предвещающее жаркое лето и скорую влюбленность.       он был влюблен в россию. в каждый город, где успел побывать, в людей, которых успел встретить. он говорил о них с блестящими глазами и всеобъемлющей тоской от невозможности встретиться вновь. и все равно любил. горячо и тихо. по-русски. и никогда не вплетал французский в разговоре о родине. — вы бывали в петербурге? — вдохновленно спрашивал он, подхватив свечу в руки, чтобы ненароком не задеть. пламя играло с цветом его глаз, делая те темными и глубокими, как море, на берегу которого дмитрий надеялся встретить любовь. они с семьей поехали тогда к балтийскому морю, и семилетний дима был убежден, что женится на той, кого встретит именно там. — бывал проездом, — отзывается он с другого конца комнаты и шаркает сапогом по деревянному полу. — а вы? — о, я бывал в петербурге много раз! восхитительной красоты город!       он говорит об архитектуре и истории города, о людях искусства и цветах, что — видел — продавали на мостах. говорит о том, что готов был там жить, да — жаль — не удалось. говорит о письмах, которые ему оттуда не шлют: «позабыли, наверное». усмехается грустно, на мгновение потухая, а затем замолкает.       в комнате вновь и повисает тишина.       трещит фитилем в огне свечка, норовит погаснуть.       каблуки сапог ударяют о дерево при каждом шаге, и дмитрий только сейчас замечает, что мужчина подошел ближе. обнажив от кителя грудь, он стоит перед ним в темноте с мелькающим пламенем свечки и смотрит тускло на российский мундир. — позволите?       дмитрий расстегивает золоченые пуговицы. на дощатом полу, забытый в темноте, расстелился неровно галантный французский китель. позов не отводит от него взгляда, когда по оголенной коже от морозного ноября бегут мурашки. он оголяет грудь и плечи, аккуратно стягивая мундир — тот совсем не легкий. мужчина тянется к нему пальцами, и дмитрий чувствует, какие они холодные. обжигающие. словно кровь в них застыла вместе с жизнью в прекрасном человеческом теле. офицер отводит руку и покрывает бледные плечи сам. ждет, пока мужчина просунет руки в рукава, и утягивает, застегивает плотный мундир у него на груди. пуговицы цепляются в петли, и дмитрий наконец замечает, как подрагивает тело под его руками. — позвольте мне, — он оставляет мужчину со свечой у комода и отходит к перине.       шинель пропиталась сквозящим холодом, но все еще должна греть. позов поднимает ее, скидывая французскую ничтожную куртку — на одно плечо, — и оборачивается к продрогшему нефранцузу.       российский мундир сидит на нем едва ли не хуже французского. чуть велик в груди и короток по спине, но мужчина разглядывает его на себе с нетерпением. дмитрий подходит сзади, накидывает шинель ему на плечи, прихлопывая, и оказывается готов ему ее отдать. длинные и холодные пальцы цепляются за шерстяной воротник, подтягивая выше. мужчина оборачивается и почти сталкивается грудью с позовым — так близко они друг к другу. обнаженная кожа встречается с тканью мундира и тяжестью длинной шинели. — спрячьте руки, — дмитрий словно командует своим нерадивым гусаром, а тот и слушается. прячет руки в попытке согреться и стоит ровно, когда шинель запахивают посильнее. он следит за чужими руками тоскливо, словно прощаясь на долгий срок, и дмитрий не понимает. — мне не жалко для вас шинели. — я озабочен совсем не этим, — мужчина молчит мгновение и снова поднимает глаза. — эту войну выиграет коалиция. в этом сомнений нет. но бонапарт не остановится, он пойдет дальше. — о чем вы говорите? — во мне нет желания воевать с россией.       и в голубых, совсем темных от света фетилька, глазах сверкает решительный монолит. мужчина не сомневается в том, что говорит: если будет война с россией, он не пойдет. застрелится сам, но не выступит против родной страны. — можете считать меня предателем и трусом — мне это не страшно. я попросту не позволю себе такого лицемерия. — почему вы бежали?       дмитрию не была столь важна неверность мужчины напротив присяге французского властителя. в нем горела любовь к стране, из которой он был вынужден бежать, и ничто не значило так много, как ответ на мучающий вопрос: «почему россия от него отказалась?» — меня обвинили в неверности, — слетает с сухих губ с немыслимой легкостью. он уже пережил это «предательство» от родной страны — так назвал внутри себя это позов. в груди больше не болит от не понимания и чувства, тянущегося по легким вниз кошачьими когтями. — так почему вы здесь? вас должны были сослать или, более того, расстрелять, — резонно замечает дмитрий, облокачиваясь на дряхлый комод. тот шатается вместе с пламенем свечи и глухо ударяется о стену. — успел бежать. почувствовал неладное, когда начали ходить слухи. мол, слишком часто бываю во франции, где доношу бонапартэ на русского императора.       дмитрий усмехается. «бонапартэ». такое привычное для русского слова и чужое для французских солдат. неверность — высшее преступление, за которое можно судить. и позов удивлен, что этому мужчине удалось выбраться из лап несправедливого правосудия. — пришлось оставить в россии все: семью, друзей и дело всей жизни. я был вынужден бежать во францию, чтобы избежать казни. вы верно судите обо мне, если считаете меня трусом, — мужчина хмыкает, поправляя шинель на плечах, и дмитрию кажется, будто тот бедняк. без денег, семьи и своей страны. позова вдруг одолевает жуткий холод. а пламя от свечи играет. — а во франции по мне вновь прошлась дурная слава. вы имели честь это наблюдать, — «doux» — нареченный им заради унижения — кутается в шинель, скрывая покрытую мундиром грудь. дмитрий ловит себя на том, что ему жаль. искренне жаль за то, что все это произошло. — и я подумал, что из нетерянного у меня осталась лишь честь, а война — хороший способ это доказать. но, кажется, и тут ошибся…       мужчина больше не говорил. попросил рассказать о доме и присесть рядом, чтобы быть ближе к родине. дмитрий не спрашивал, не интересовался. если его знакомый так хочет, он не будет возражать. они присели на перину, спихнув французскую куртку к кителю, на пол. о франции вспоминать не хотелось. мужчина кутался в теплую шинель, поджимая под себя ноги, и позову был безразличен холод.       он говорил о москве, что живет по-красочному скучно, о лисе, подстрелил которого во время охоты, и о балах, которые дает московская знать. пышные, роскошные, как и их хозяева. одинаково звучные. позов не любил на них ходить, а мужчина рядом обожал менуэты. глупый танец.       он рассказал ему о театральной премьере, прогремевшей на всю россию. спектакль был до скуки великолепен и вызывал зевоту — дмитрий на нем был. мужчина смеется. так легко и звонко, словно не его руки не отмываются от крови. позов гонит такие мысли. ему нравится мужчина, одетый в его мундир и шинель, так беззаботно смеющийся над глупым рассказом про черного кота. наверное, думается дмитрию, познакомься они в петербурге или москве на каком-нибудь мосту, стали бы друзьями.       ему думается, что если бы семилетний дима в полосатом купальном костюме повстречал на берегу балтийского моря улыбающегося мальчишку с взъерошенной челкой, то обязательно бы дернул маму за подол, чтобы сказать, что вот он — его судьба. — ирония в том, — подает тихий голос мужчина, когда дмитрий замолкает в раздумьях на долгие минуты, — что до этого я никогда не был во франции.       свечка на комоде потухает.       мужчина поднимает на нее взгляд и не видит, как в полной темноте стылого домика дмитрий обнимает его за плечи и тянет на себя. они сидят на перине, тесно прижавшись друг к другу, в тишине и пустоте их сегодняшней жизни. позов обнимает так, будто в шерстяную шинель кутается его маленький сын. тычется холодным после купания носом в папину шею и тихо хнычет от обиды на глупый песок. мужчина не плачет. он лишь наваливается несильно и сопит в самое ухо, в жажде тепла прижимаясь ближе.       дмитрий поглаживает его по плечу и аккуратно встает, укладывая спящего на холодную перину. поправляет на нем шинель, подтягивая ее по самые уши, чтобы он не замерз. ноги, обутые в сапоги, заботят не столь сильно. главное, чтобы новый знакомый дышал ровно с приходом рассвета, когда неяркое осеннее солнце озарит деревню. позов возвышается над тихо сопящим мужчиной, раздумывая, как ему быть, и ложится на перине рядом, подтягивая сверток шинели к себе. поступает вопиюще не по уставу, но дмитрию так нравится мечта о мальчике с челкой на балтийском берегу, что он робко касается сухими губами чужого лба и наблюдает темноту, пока также не засыпает.       а с рассветом они расстаются. француз с гордой выправкой поправляет золотую вязь своего изящного — дмитрий все еще так думает — кителя и накидывает на одно плечо манерную курточку, что в морозном ноябре его ни черта не греет. застегивая плотный мундир, глубоко впитавший в себя отчаяние ночного откровения, позов отрывает пуговицу с гербом. двуглавый орел.       француз звенит пряжкой ремня и, стукая каблуками, непонятно и неловко мнется: — doit être au revoir? (фр. должно быть, прощайте?)       дмитрий подходит ближе, отбивая сапогами каждый шаг, и берет холодные пальцы в свои, вкладывая в само касание и смысл, и заветную пуговицу. — до встречи.       француз улыбается, не задирая горделиво подбородка, и выходит из австрийского домика, на мимолетное мгновение ставшего ему родным. офицер провожает его взглядом. шинель лежит на его плечах тяжким грузом, хранящим в памяти тепло чужого тела, и дмитрию отчаянно хочется курить.       если бы он знал, что эта встреча станет последней, никогда бы не отпустил.       сейчас, когда туманный порох сражения осел, оставив на мертвецки бледных щеках свои разводы, дмитрию кажется, что ему не забудется пропитанная кровью земля. ему не забудутся залповая пыль вместо воздуха в легких и хруст человеческих костей, когда кони валятся на земь. ему не забудутся ясные, как балтийское море, глаза его мальчишки из мечтаний, напоминавшие ему о лазурном блеске и детстве и в мгновение будто погасшие. сейчас, когда шпоры его сапог окроплены бордовой кровью, дмитрий убежден, что в глазах его нежного сердцу француза отражено аустерлицкое небо — ясное, горькое и беспощадное.