***
– Вовсе не обязательно! Тон Казухи вышел безукоризненным и мягким. Он каким-то чудесным образом всегда умел опекаться сострадательно, и тогда ни в одной голове не возникало желания возразить. Слова отнимались под родительски суровый взгляд, мигающий едва заметной побежалостью просьбы, и обычно с ним виновато соглашались. Такой подход выручал его бесчисленное количество раз от твёрдой необходимости попросить, потому что, к сожалению, Казуха, как известно, совсем не умел разделять свои трагедии. Вернее, ему не хотелось разделять их, пока подобная авантюра приносила неудобства кому-то, кроме него. А это, в свою очередь, было вульгарно, неуважительно...и. Всё, что не в состоянии простить себе Казуха. – Я гость, Каэдэхара, а не твой господин. И смеюсь в лицо людям, что не могут признать свою беспомощность, – язвит, вынашивает сардоническую насмешку с небрежным тоном, – поэтому, как гостю, мне должно оказать тебе помощь, чтобы остаться в расчёте. Разве не легче сделать это сейчас? Распластавшееся на голой коре лезвие подковырнуло новый слой резко пахнущей сосны. Дерево отходило с трудом, поэтому, чтобы обтесать гладкий заболонь, приходилось прикладывать немало сил и терпеть дрожь мозолистой рабочей руки, изрядно потрепавшейся за многочасовую работу. Кроме того, Казуха, как возвращался к мысли использовать другую руку, отказывался и карал себя за её природу. Субъективно, он не чувствовал себя нуждающимся в помощи, но часть благоразумия настаивала на том, чтобы согласиться на предложение. Он удостоил колеблющимся взглядом глубокие синие глаза, что в тени приобретали куда более прозрачный и какой-то голодный оттенок. В ответ они мгновенно встретили его безмятежной улыбкой, которую Казуха сравнил с убеждающей. Обычно, с ним всегда соглашались. Сейчас, однако? Вторгнувшись в уединение самурая, странник хозяйственно навёл порядок и изменил устои его жизни, открывая Казухе новую главу на выживание, в которой любое его действие сопровождалось самой настоящей неожиданностью с небольшим шансом что на успех, что на провал. И этот досаждающий азарт играл с Казухой в злую шутку таким образом, что даже его идеально острое чутье не выглядело таким уж беспроигрышным помощником. Он просто сразился наповал. С тех самых пор, как бывший предвестник повстречался ещё одной единицей к тысяче, к тысячам таких же попутных лиц в пешем странствии Казухи, привычные вибрации подсознания полностью начали зависеть от него, почти питаться им. В конце концов, Казуха, оставляя ход мыслей, хихикает. – Раз ты настаиваешь, я обязательно должен рассмотреть такой вариант... – он вскоре сдаётся, а затем, напевая, хлопает по пустому месту рядом с собой. – Пожалуйста, присаживайся. К ошогацу, в конце концов, в Инадзуме принято готовиться вместе. Странник, удовлетворённо просиявший, показывает ряд зубов в целомудренной улыбке и приземляется рядом. Он без хандры берёт в руки на совесть заточенное лезвие, которое протянул ему Казуха, и теперь с упрёком вглядывается в него: рассматривает свои отражения в боках и громко фыркает, отмечая чёткую фигуру. В тусклом освещении брошенной беспризорной комнаты, мускусный запах сосны перемешивался с пресным ароматом обветшалости, напоминая раз за разом, зачем и для чего они здесь. Бывший предвестник на пробу чиркает по дереву(кора отходит удивительно легко) и скептически поглядывает на трубку, которую с трудом обтёсывал самурай. Идея в его голове стремительно перетягивает чашу весов, вынуждая маниакально ухмыльнуться. – Я бы мог легко провернуть на тебя нападение с такой вещью, Каэдэхара, – внезапно воркует странник, пока Казуха слегка движется вне его поля зрения. – Ты предпочитаешь доверять мне? Не боишься, что это обернётся тебе высокой ценой? Казуха многозначительно останавливается, чтобы уколоть взглядом легкомысленно разглядывающего лезвие странника. Получить нож в спину? На самом деле, какими надеждами бы не сиял, самурай не был глупцом, далеко нет. Он даже рассматривал такую вероятность. Но чтобы довериться человеку, если его можно было таковым назвать, который в первую встречу признался в своём причастии в трагедии с Райдэн Гокадэн, потребовалось немало времени и не меньше мыслей, подводящими к тому, что это создание теперь называется его партнёром по странствию. Как он может злиться на человека, одобряющего месть по отношению к себе? Казуха признал его. Признал того, кто являлся людям под разными именами. Он не почувствовал в воздухе ни лжи, ни крови, ни стремления к разрушению. Только устойчивый аромат неразделённого одиночества, что не могло найти своего места в мире. И сколько бы не отдавал, он получал взамен лишь большую боль, чем до этого. И снова. И снова. И снова. Казуха размяк в сочувствии, но он ни в коем случае не пожалел о выборе, предпочтение которому отдал. Поэтому он слабо рассмеялся, роняя с лязгом лезвие, и поймал на себе чужой озадаченный взгляд. Синие глаза неясно блеснули. – Неужели по-твоему я сказал что-то глупое? – ворчливо интересуется странник и сокращает дистанцию между ним и Казухой, по его примеру отбрасывая кусок того, что должно было быть кадомацу. – Объяснись для меня, Каэдэхара. Кусок трубки катится и бьётся о тот, что уронил Казуха. Под внимательным взором самурай подавляет приступ смеха, но дрожащие плечи всё ещё с поличным выдают его. – Совсем нет, странник, – качает головой. – С моей стороны проявление неуважения так открыто высмеивать твоё предупреждение...я лишь хочу сказать, что доверяю тебе настолько, насколько позволяет мне сердце. Поэтому я полностью ручаюсь за любой твой проступок. Он поднимает голову, а бывший предвестник поджимает губы и растерянно избегает зрительный контакт. Он демонстративно молчит, обдумывает тщательно мысль дочиста, и Казуха, в свою очередь, принимает это как знак, чтобы продолжить. – По правде говоря, я восхищаюсь твоей силой, – тень улыбки проскакивает на его лице. – Нам нужно готовиться к ошогацу. Ему явился сон. Погружённый в объятия всеохватывающей тьмы, свет не отражал ни собственных лучей, ни блеска. Он бледен, аморфен и мёртв, как и всё сущее в нём. То, что гноилось в сознании подобно старому шраму, словно яд медленно растекалось по венам, наворачивая круги в опасном расстоянии от сердца. Вскоре боль перестала казаться мучительной – в теле поселилась лёгкость вместе с зияющим светом, о которой прежде он мог только мечтать. Здесь пахло. Он не мог сказать наверняка откуда, но здесь действительно пахло. Аромат благовонил землистой россыпью, осенью и свежевыпавшим снегом. В тот момент сквозь брешь посыпались сухие кленовые листья, осаждая лицо румяном. Странник спускается стеклянным взглядом вниз по фигуре Казухи, пока не останавливается на его хаори, усеянном рыжим клёном. – Заставляешь нести ответственность? Не знал, что клан Каэдэхара так эгоистичен, – фырчит он, молча переглядываясь с меланхолично смотрящим снизу вверх Казухой. – И ты ведь не попросишь меня отметить его вместе с тобой? Я просто заранее откажусь! Он вернулся к прежнему облику и никак не прокомментировал слова Казухи. А если и прокомментировал, то умело скрыл стоящий за признанием смысл, чтобы тайное осталось таким же тайным, как и всегда. Порой Казухе было интересно, о чём думает человек, большая часть прошлого которого всё ещё оставалась покрыта туманом. Некоторые реакции невозможно было прочесть по его лицу и тем более уловить аромат в воздухе. А это значит, что между ним и людьми всё ещё красовалась огромная пропасть, несмотря на то, что попытки перейти на другую сторону он оставил, как часть давно забытого прошлого. И всё же Казуха никогда не думал о нём, как о третьем существе. Это была его личная слабость или, возможно, бывший предвестник уже доказал глубину своей души всеми нужными способами. Поскольку странник пришёл в хорошее настроение, Казуха без угрызения совести мог с лёгкой душой вернуться к изделию. Он тянется за сосной и на время замолкает с мечтательным видом, пока тишину нарушал лишь скромный хруст дерева и шорох опилок под ногами, когда кто-то решился изменить позу на более удобную. – Праздник отмечается лучше, когда создаёшь его с любовью и проводишь с теми, кто небезразличен, – аккуратно берёт из рук странника трубку и продолжает на тон тише так, словно их мог кто-то услышать, – поэтому мы готовимся с таким трепетом и, конечно, на этот раз я бы хотел твоей компании. Но если ты не хочешь... – Столько ненужной суеты...люди отчаянно пытаются придать смысл своей кратковременной жизни. Весьма жалкое зрелище, знаешь ли! – он опережает Казуху и под его удивлённый вздох обматывает бамбук соломенной верёвкой, искусно двигая пальцами. На губах застыла короткая усмешка, а щёки приобрели красивый живой оттенок (благодаря температуре). Ничто не улизнуло от глаз Казухи. Он тихо наблюдает со стороны, заранее прикусив язык на случай родившихся вопросов или хотя бы одного такого: как давно странник умеет заниматься рукоделием. Кадомацу готов. Хвоя пышно раскинула лапы, и бамбук пришёлся по цвету. Руки странника знающе составили композицию: всё почти светилось звёздным блеском, и неважно, если то был лишь плод воображения Казухи. Но даже так кадомацу не шёл ни в какое сравнение с поселившимся уютом в комнате. На фоне он казался не более, чем белым картоном – пустышкой. Казуха отметил лишь краем глаза, но странник рассматривал бамбук с несвойственной ему влюблённой поэтичностью где-то мгновение, прежде чем усмехнуться и повернуться с гримасой триумфа. С того момента мысли полностью забились той несуществующей сценой, которую легче было обозначить как фантазия. Казуха горько улыбается. – Что же плохого в том, чтобы радоваться мелочам? Разве ты не испытывал счастье, когда участвовал в создании кадомацу? – он нежно проходится взглядом сначала по чертам странника, а затем спускается к талисману. – Хочу сказать, что это просто потрясающая работа. Ты пахнешь именно так. Пахнешь удовольствием. Неужели ты никогда не любил? Странник захлёбывается собственным возмущением. Он лениво закатывает глаза и встаёт с места, придерживая край сумерской шляпы, чтобы послать Казухе пропитанную фальшивым весельем улыбку. – Я просто кукла, не забывай. Мне чужда любовь и у меня нет сердца. Но если ты перестанешь допытывать меня неинтересными вопросами, я сделаю услугу и помогу отметить этот новый год. Поэтому не утруждай себя лишними заботами, а ещё лучше прекрати любезничать. Казуха не остаётся застигнутым врасплох. Он понимающе кивает и больше не удостаивает своего партнёра по странствию ответом. А даже если б и ответил – странник уже успел удалиться в никуда и вряд ли бы услышал, оставив после себя мило лежащий кадомацу с красивым бантом. К нему самурай отнёсся с большей внимательностью, спрятав там, где не найдёт ни одно животное, пока убежище будет пустовать без стенающихся странников. ...Или лишь одного из них. В конце концов, среди двух ищущая справедливости душа была одна. Казуха давно привык ютиться в бессмысленном ожидании – странник никогда не ставил в известность о своём дальнейшем пути, и путешествие, охватывающее его цели, оставалось для Казухи желанным в неизвестности. Но он никогда не задавал лишних вопросов, предпочитая принимать всё таким, каким оно есть. Кто он такой, чтобы вмешиваться в чужую свободу? Возможно, странник вернётся через пару часов. Возможно, через день. Или лишь через несколько месяцев. Но пока тот держал слово, Казуха искренне надеялся увидеть его накануне нового года. Порочная честность – именно то, чему он больше всего доверял в страннике. А может быть, Казуха был просто ослеплён влюблённостью, чтобы критиковать его недостатки. Он ведь всегда и несмотря ни на что возвращался. Порой неся на себе железные запахи крови, что преследовали швы одежды днями. В такие моменты глаза безымянного странника особенно наполнялись толстым слоем беспросветной тьмы, как будто он боролся с тяжёлыми мыслями, узрев то, что не должен был. А на все вопросы отвечал загадочно и коротко, приобретя в голосе напряжённую остроту, как после зимней прогулки. Казуха догадывался, что скрывается за дикими взглядами и невесёлыми улыбками. Он встречал на своём пути множество людей, чтобы с уверенностью рассказать, какие были убеждены в справедливости мести. Если он внесёт свою лепту в эту несчастную жизнь, то лишь чтобы показать искреннюю беззаботность бренности. В следующий раз, когда Казуха застал на пороге знакомый запах, он нёс в руках фестивальное кимоно глубокого морского цвета, крепко прижимая к груди. И даже не посмел спустить с рук, когда торопливо заключил в объятия мягкое тело, позволив страннику обмякнуть на плечах всем своим весом и тяжело выдохнуть. Свободные рукава самодельного хаори упрямо выскальзывали из хватки, однако Казухе было всё равно. Он не подумал извильнуться или не мог, то и дело унимая собственное сердце и предательски обагровевшие щёки от непредсказуемой близости. Он был счастлив. И когда хватка усилилась до стона, и когда потребовалось отступить на пару шагов назад, чтобы удержаться на ногах, это счастье оставалось одинаково сильным. Казуха был счастлив по-человечески просто, снова и снова наслаждаясь воссоединением, как страдающий от жажды человек при встрече с оазисом. Но он отказал себе в большем, чем просто безмолвные объятия.***
Ему явился сон. Погружённый в объятия всеохватывающей тьмы, свет не отражал ни собственных лучей, ни блеска. Он бледен, аморфен и мёртв, как и всё сущее в нём. То, что гноилось в сознании подобно старому шраму, словно яд медленно растекалось по венам, наворачивая круги в опасном расстоянии от сердца. Вспышка. Ещё одна. В одно мгновение, – он моргнул, всего лишь моргнул – ныне привычная завеса чернее чёрного тьмы сменилась лазурью, припудренной у горизонта зарёй. У края неба, где проваливалось солнце, в красном контуре стоял силуэт, что приглашающе протягивал руку. А странник, вопреки прошлым испытаниям, почувствовал надежду. Нужду такую же, как необходим для человека кислород, вода, любовь и изобилие счастья. И тонкое ничто, рождённое нигде и созданное из ничего, сначала скрутилось в нём узлом, а затем разжалось и затрепетало. А он не мог поверить – на месте песочной засухи появился ручей, – лишь росток надежды среди череды ветоши. Медные огни, растекающиеся кривым пятном по полосе горизонта, небольшим куполом застыли над островом Амаканэ. Огненная точка, такая же тёплая, как градиенты в алых глазах Казухи, и одновременно окружённая таким же всепоглощающим холодом тьмы вокруг, как рука странника в его небольшой ладони. Он умиротворённо тащился позади, сливающийся одним пятном с простором неба, а на его плечах морского цвета хаори, болтающееся с ветром. Вокруг кипящего жизнью фестиваля кружил аромат инадзумской выпечки, тлели сгорающие в пламени фонари у ларьков, и тандзюку на бамбуке, бесстыдно выставленные на обозрение всему проходящему мимо, дрожали. Но Казуха не смотрел. Он попросту не замечал. Волны ненавязчиво цеплялись за пятки, наваливались на берег и закидывали в гэта песок. Какая душа поэта не содрогнётся? Лишь та, чей взор устремлён на нечто более красивое, чем звёзды и волны. Казуха широко улыбнулся, встречая беспечный взгляд бывшего предвестника. Милая улыбка странника становится кривой. – Как у тебя хватает смелости смотреть на меня этим...а, неважно. Можешь стоять на месте симпатичной статуей сколько угодно – я просто поволоку тебя за собой, – он усиливает хватку руки и меняется местами с ошарашенным Казухой. – В конце концов бессмертным время – точно море по колено! – П-прошу прощения?! – его перебивает мощный толчок вперёд, когда странник под торопливый шаг ныряет в толпу, образовавшуюся по возвышенности перед ларьками с сувенирами. Лица здесь, прикрытые масками и цветным гримом, не отражались в памяти ничем, кроме пятен. Оглядываясь назад в прошлое, Казуха бы предпочёл всмотреться в каждое, чтобы проявить уважение. Смешалось всё: голоса, запахи, огни, цвета и смех. Пробираясь, словно через толщу воды, Казуха ещё попытался что-то крикнуть страннику вслед и, не получив ничего стоящего из своих попыток, доверился руке в его ладони, следуя за ней, как за путеводным огнём. Приходилось биться с кем-то плечами, клацать зубами и терпеть боль придавленных пальцев ног, шепча извинения больше как мантру, нежели вежливость. Второпях его могли принять за бредящего старика, щурящегося от какофонии и резкости света. По правде говоря, иногда тень странника впереди действовала почти успокаивающе...нет, она такой и была. Она всегда такой была. Только оказалось трудным определить точное время отсчёта, да и впрочем в том не было острой нужды. Потому что уже в следующую секунду странник сбавляет шаг, постепенно выпуская руку Казухи из своей, и самурай ощущает её непривычно тяжёлой. Шум рассеивается, а толпы остаются позади, рассасываясь у самого края острова, где плотно сплетались деревья. – Ты бы видел себя со стороны, – не упускает шанс поехидничать он. – Я предполагал, что так будет. Ты в беспорядке, Каэдэхара. Посмотри на меня. Вдали от эпицентра толпы, Казуха легко вдыхает и, поскольку его попросили, он обращается расслабленным, немного нелепым взглядом к страннику. Однако глаза Казухи зацепились не за его фигуру, не за ухмылку или его покровительственное выражение. За спиной странника, на поверхности воды под обрывом, жёлтыми серпообразными разводами дрожал отражающийся свет звёзд, фестивальных огней, танцующих некрасивые формы, и луны, что освещала косяки рыб под прозрачной толщей. Пока позади кипела жизнь, мир Казухи критически сузился до них двоих и оставил немного места для пейзажей природы. Таких, как этот и тысяча, тысячи подобных, балующих его воображение. – Новогодняя ночь сегодня особенно красива, – подчёркивает самурай, глядя сквозь синюю ткань волнующихся рукавов. – Мы можем приблизиться к обрыву? Оттуда ветер приносит изумительный запах. И людей в этом году гораздо больше, чем ожидалось. Литература привлекает отмечающих...приятное чувство, но нам едва в преимущество. В ответ ему последовало мечтательное мычание, и странник, судя по всему, отследил взгляд Казухи, потому что уже через мгновение слепо вглядывался во мрак берега под скалой, не комментируя неповиновение. Возможно, из-за собственных размышлений о сказанном, а, возможно, из-за скрытой любви к чему то, а к чему – думать не стал. – Разве не ты говорил, что некоторые дни в жизни людей должны быть особенными, кабукимоно? Этот мир лишь обманчиво красив, – он выходит вперёд, куда попросил Казуха, подзывая его рукой. – А приятным чувством не насладиться со стороны. Я даже не хочу пытаться протиснуться сквозь толпу. Казуха просиял, сунувшись за странником с пустой головой, чтобы жадно пригреться у его бока. На полпути в его горле застревает сначала тысяча вопросов, а затем не остаётся ни одного. Он, не веря своим ушам, задумчиво хмурится и прокручивает в голове обращение словно на замедленной плёнке. И снова. И снова. И снова. Пока странник не замечает рассеянность в глазах Казухи и не отвлекает его дружелюбной колкостью, упорядочив хаотичные мысли. – Кабукимоно...– повторяет вслух. – Чем я заслужил такое обращение? – Хороший вопрос, – распевается, утягивая Казуху за собой на влажную траву под сакурой от осевшего тумана. – Я всего лишь иронично удивился твоей поэтичности, кабукимоно. Разве тебе не подходит? Казуха вдумчиво и излишне внимательно рассматривает края кимоно на фигуре странника, неизбежно потемневшего на пару тонов от впитавшейся влаги. Несмотря на его собственную ручную работу, даже такую неумелую и простую, как эта, всё равно детали хаори, хакама и поясов, смотрелись на страннике почти потусторонним образом. Таким, что он невольно сам влюблялся в обыкновенную ткань. Но знал – когда увидит кимоно без странника в нём, то вряд ли посмотрит дважды. С другими людьми всё работало не так – если одежда их красила, дополняла и была выражением индивидуальности, то с ним дела разворачивались самым необъяснимым образом. Это странник красил одежды. Это странник дополнял любую невзрачную ткань. Это странник выглядел в грязных обносках так, будто они были самой чудесной вещью, которую Казуха когда либо поимеет честь узреть. – Ты правда так думаешь? Тогда я не против быть кабукимоно, пока это не делает меня тем, кем я не являюсь, – смеётся он, а странник только закатывает глаза, бормоча что-то неразборчивое. Прямо сейчас. Тот самый момент – чувствует сама душа, само сердце указывает и так рвётся в груди, что стучит в ушах. Момент действительно подходящий, чтобы наконец осуществить давно задуманное. Казуха бы назвал это своей далёкой мечтой. Такой же далёкой, как звёзды на небе. Сколько бы раз не переживал подобное вновь и вновь, нужда преподнести это по особенному для кого-то такого же особенного наглухо забило голову, как ржавый гвоздь. Возможно, именно поэтому он несвойственно себе нервничает. Возможно, именно поэтому, когда перебирается с колен ближе к страннику, путается в собственных рукавах. А главное – другой смотрит на него так пристально и бесстыдно, что остаётся лишь прятать потеплевшее лицо в плечах. И ведь у него почти получается! Но он этого не делает. Казуха решительно устанавливает зрительный контакт и упирается руками в бёдра бывшему предвестнику для того, чтобы показать серьёзность собственных намерений. Однажды странник сказал, что не имеет ничего против, если Казуха будет прикасаться к нему своевольно, но он во второй раз за всё прошедшее время делает это без разрешения. И, кажется, редкость сего факта всерьёз не остаётся незамеченной, потому что уже в следующий миг странник смягчает свой тяжёлый взгляд. Более того, Казуха может поклясться, что на секунду увидел ту же влюблённую улыбку, что и когда-то давно. И самурай расслабляется. На его щеках навечно зафиксировался розовый цвет. – Я бы хотел кое что дать тебе, странник. – Если это подарок, то лучше оставь его себе, – отказывается и накрывает ладонь Казухи своей. – Я не нуждаюсь в материальных вещах. Это кимоно стало большим исключением, если ты уже успел о нём подумать. Самурай скромно смеётся, упрямо покачивая головой, чтобы опровергнуть сварливость странника. Он отнимает одну руку и тянется ей к лицу напротив, чтобы обжечь холодные щёки тёплым поглаживанием, на которое бывший предвестник реагирует с детским невежеством: только широко раскрытыми синими глазами. Казуха рассмотрел в них свой силуэт, как в мутном зеркале, но даже там обнаружил, что глубоко пристыжен смущением. – Увы, этот подарок не то, что возможно оставить себе, – объясняет Казуха. И, не получив в ответ ничего, кроме тяжёлого вздоха, он решает, что может закончить. – Мне больно смотреть на человека, который не знает собственного имени. Я считаю, что каждый его достоин. И в твоём должна содержаться отрада свободы...глубокий смысл, который, пусть и не наделит тебя сердцем, но вернёт то, что было положено тебе с самого начала. Надеюсь, это не звучит высокомерно с моей стороны, но, пожалуйста, прими его. Отныне ты Хацуюмэ. Как явившийся однажды вещий сон. Если бы у него было сердце, оно бы пропустило удар. Нет, даже сейчас что-то непонятное в нём скрутилось на мгновение, и на миг, всего лишь на миг затрепетало, подобно пролетающим мимо лепесткам вишни, за которые постоянно цеплялся взгляд. А что, если это что-то в нём было вишней? Или ветром? Или Казухой? Ведь однажды ему явился сон. Погружённый в объятия всеохватывающей тьмы, свет не отражал ни собственных лучей, ни блеска. Он бледен, аморфен и мёртв, как и всё сущее в нём. То, что гноилось в сознании подобно старому шраму, словно яд медленно растекалось по венам, наворачивая круги в опасном расстоянии от сердца. Когда алый закат окатил его мягким светом, а чужие губы напротив, изогнутые в лаконичной улыбке, прошептали неразборчивую милость, он испытал потребность потянуться ближе и зарыться по ранее неведомой причине в объятия. Но досада...как бы не старался заглянуть кому-то в лицо, его встречало не более, чем плоское пятно. Однако странник больше не нуждался в ответе на вопрос, который служил для него причиной отчаянно вглядываться в силы грёз и скрывать ярко горящую страсть. На самом деле, он больше всего на свете сейчас не желает вспоминать этот сон, пока его корни крепко переплетены с реальностью и даже черпали из неё вдохновение. Пока Хацуюмэ – вещие сны накануне нового года – въелись в его существо руками этого самурая, он больше не мог позволять так умело сводить себя с ума. Он бы предпочёл, чтобы Казуха ощутил всю тяжесть рвущихся чувств на себе. Хотя, разве он не уже? Странник не отказывает себе. Пока Казуха предпринимал отчаянные попытки привлечь внимание впадшего в раздумья странника, он лукаво хмыкает и подаётся вперёд, аккуратно притягивая к себе самурая, воспользовавшись предплечьем его руки, что ещё согревала щеку. Притягивает, чтобы с силой прильнуть в поцелуе, сокращая расстояние до закипающего в трении пространства меж телами. И жмётся сильнее, сильнее и сильнее, руководствуясь силой собственных чувств, пока не затрещат кости и не ослабнут мышцы. Руководствуясь силой чувств Казухи. Руководствуясь чем-то ещё необузданнее, чем влюблённость, ещё необузданнее, чем любовь, потому что иных способов выразить всё, принять каждую часть суетящихся в нём впечатлений – нет. Нет ничего, кроме мажущих касаний губ, руки Казухи на щеке, хватка которой ненароком превратилась в рычаг между разумом и эмоцией, и его опьяняюще дрожащих вздохов, когда им с неопытности приходилось встречаться зубами. Когда приходилось отстраняться для жадных глотков воздуха, и когда приходилось подавлять стоны от низких смешков странника, мелькавших где-то посреди поцелуя в бреду. Если в конце Хацуюмэ необратимо сожмёт их в одно существо, то так тому и быть, по крайней мере его дикий голод навсегда умолкнет, а души никогда не разлучатся. Удивлению Казухи не было предела. Вернее, ему не даже находилось начала, потому что каждое касание Хацуюмэ в преддверии близости сопровождалось другим, более безумным чувством, чем предыдущее. Это было похоже на искреннее счастье от сбывшейся детской мечты и счастье от обретения нового выдающегося желания, которому он был рад посвятить всё своё свободное время во исполнение. Если кто-то и получит честь заглотнуть его целиком, то пусть им является странник. Казухе лишь в радость сопутствовать ему в открытии ныне запертых дверей обыденной человечности. И пока на фоне постепенно разражался перламутровый, рассеивающийся свет фейерверков, оттеняя фигуры, им наверняка было что обсудить, касаемо следующей точки, в которую они удержат путь. Лишь после того, как небо обронит в отражение вод солнечный свет и после того, как обеспокоенные сердца найдут путь к единству. На предрассудке, почти сонно и нехотя, Казуха шепчет хриплым голосом в грубые губы то, что так давно и навязчиво вертелось на языке весь вечер, но не имело шанса быть оглашённым: – Счастливого нового года, Хацуюмэ.