Цветок пуансеттии

Рождество в Германии не так уж сильно отличалось от американского, но Эрик всё равно ощутил дискомфорт, когда вышел на улицу и окунулся в сверкающее золотыми лампочками месиво мокрых вечерних улиц. Календарь показывал двадцать четвертое декабря, Сочельник, и от царившей на улице суматохи Эрику становилось нехорошо. Уже несколько месяцев он жил с матерью в Дрездене подобно обычному высерку, как сказал бы Сквизгаар. Но ужасная неловкость, сковывавшая его по рукам и ногам при каждом выходе из дома, никуда не исчезла. А ещё здесь было гораздо холоднее, и Эрик по-прежнему неумелым жестом заправил под шапку длинные тёмные пряди. Лавона не увидела бы ничего странного в том, если бы он остался сегодня дома и помог приготовить праздничный ужин. Однако у Эрика имелись другие планы. Натягивая куртку, он чувствовал спиной недоумевающий взгляд матери и сжимался от страха. Лавона не стала спрашивать, куда он, такой затворник, намылился на ночь глядя, но легче парню не стало. Мать уже привыкла к тому, что он может целый день просидеть в своей комнате, отчего каждая попытка Эрика высунуть нос на улицу сопровождалась допросом. Поначалу он вполне понимал её тревогу — всё-таки, чужая страна, другой город. Теперь, когда они немного освоились, это стало раздражать. Лавона ничего не сказала и вернулась мешать тесто для штоллена. Эрик бы попросил облизать миску, как в детстве, но не сейчас. Ему чего-то не хватало. Наверное, того «ёбаного рождественского духа», о котором говорил Мёрдерфейс в своей передаче. Окраина Дрездена слилась в сплошной узор обёрточной бумаги с ангелами, колокольчиками и красными цветами, но Эрику от звеневшей в воздухе праздничной атмосферы было дурно. Спрятав руки в карманы, он протискивался между людей, торопившихся вынести все магазины в последний день перед праздником. То и дело в его массивную фигуру кто-то врезался, и Эрик замирал от ужаса, забывая, как по-немецки банальное «извините». Он не виноват, что любое взаимодействие с окружающим миром кончалось для него жутчайшим стрессом. Но ради того, чтобы купить подарок маме, он был согласен потерпеть. Вездесущий колокольчик мерзко звякнул над дверью канцелярского магазина, и Эрик выдохнул, оказавшись в тишине родной стихии. В этом маленьком магазинчике неподалёку от дома никогда не было людей. Но судя по зелёной мишуре над кассой, вихрь праздника пронёсся и здесь. Сделав вид, будто не видел консультанта, Эрик неспешно обошёл торговый зал. Ему нужно было прийти в себя после уличной сутолоки. Изобилие на полках невероятно соблазняло, но себе Эрик не собирался ничего брать, даже в подарок. У него ещё не закончились материалы, подаренные несколько лет назад отцом, а из-за депрессии парень не рисковал брать заказы. Рисование его всегда утешало, но он ощутил себя опустошённым, когда отослал очередной сумасшедшей фанатке по почте свой последний в этом году рисунок — очередную эротику с Пиклзом и Нэйтаном. Пиклз женился на тёте Марго, которая замещала Эдгара на должности менеджера Dethklok, когда он заболел. У Нэйтана росла прекрасная дочка от Эбигейл, Кьяра, которая должна была скоро поступить в старшую школу. Однако фанатки дружно игнорировали этот факт. И в своих больных фантазиях укладывали вокалиста самой брутальной метал-группы на свете в постель к барабанщику. Эрик не пытался их разубедить. Рисовать эротику прибыльно, а в новой стране ему нужны деньги. Лавона давала Эрику на карманные расходы из своих сбережений, но парню было стыдно жить за её счёт в двадцать один год. Он зарабатывал достаточно, чтобы мать успокоилась и перестала убеждать его найти нормальную работу. Странная просьба. Эрик всю жизнь положил на рисование, благо ничто этому не препятствует, когда твой отец — менеджер Dethklok. Парень просто не представлял, как можно заниматься чем-то другим. Эрик со вздохом скользнул взглядом по полке со скетчбуками — зачем покупать материалы, когда нет вдохновения? — и перешёл к стенду с картинами по номерам. Ему стоило большого труда сохранить невозмутимое лицо при виде этих картин. Эрик отлично помнил, как отец подарил ему такой холст-раскраску на двенадцатый, кажется, день рождения. Эдгар плохо разбирался в искусстве и не знал, что куда больше сын обрадовался бы простому альбому для рисования. Но картина с номерами, как вскоре выяснилось, неплохо расслабляла. Эрику понравилось мазать по холсту акрилом, хоть он и переживал, заезжая кистью мимо чёрной границы. Из месива линий и цифр постепенно рождалась картина, и это завораживало. Пареньку тогда хватило ума не следовать границам — иначе переходы между оттенками получались слишком резкими. Иногда Эдгар, невзирая на полное отсутствие способностей, присоединялся к нему, и они рисовали вдвоём. Для того, чтобы заполнять поля краской, не требовался дар живописца. Это был хороший способ провести время. Найти общий язык. Поладить. Та картина — натюрморт Матисса с красными рыбками — до сих пор висела в комнате Эрика в Мордхаусе. Эрик вытер острый нос рукавом куртки и обошёл стенд с картинами. Картины по номерам обычно изобиловали мелкими деталями, кричащими цветами и дурацкими сюжетами. Китч, который не стыдно повесить на стену и хвастаться, что ты без пяти минут художник. У Эрика такие картины вызывали аллергию, но в этом магазине было из чего выбрать. Тут имелись даже копии картин известных художников. Эрик неспешно перебирал коробки и разглядывал миниатюры в углу. Сислей, Климт, Гоген… Нет, для Лавоны это будет слишком ярко. Слишком много раздражающих деталей. Нужно что-то спокойнее. Позади были запрятаны «Девушки на мосту» Эдварда Мунка. Наверное, продавец посчитал её скучной, но Эрику этот сюжет показался просто идеальным. Бирюзовое небо, изумрудный куст, чёрная вода, бежевый мост и три женские фигуры на нём. Цвета приглушённые, линии плавные, никаких лишних деталей. Эрик считал творчество земляка Токи мрачноватым, но эта картина была прекрасна. Он молча положил картину на прилавок и отсчитал деньги. В местных деньгах Эрик, как всякий художник, до сих пор немного путался. С картиной под мышкой он заторопился домой. Другого человека праздничная иллюминация, шум, запахи глинтвейна и корицы соблазнили бы погулять и потратить все деньги на рождественской ярмарке, но Эрик хотел успеть спрятаться в комнате до того, как ему бы стало дурно от тревоги и перегрузки. Слава богу, их дом уцелел от украшений. Лавона слишком устала после переезда, чтобы по-настоящему подготовиться к празднику, а у Эрика не было настроения. Ему даже красный цветок пуансеттии в вазе казался лишним. После смерти Эдгара прошло уже несколько месяцев, но Эрик до сих пор не находил смысла чему-то радоваться, хоть бы самому простому. Например, печёному гусю на ужин. Они жили в обычной квартире на верхнем этаже человеческого муравейника — Лавона не видела причин шиковать на пенсии — и Эрик не мог к этому привыкнуть. Он обмирал каждый раз, сталкиваясь с соседями на лестнице или в лифте. В Мордхаусе тоже яблоку негде было упасть, но там все люди были знакомыми и привычными, будто семья. Лавона первое время находила силы посмеиваться над робостью сына, но Эрику было не смешно. Он просто не представлял, как это — поздороваться с соседом или спросить дорогу на улице. У жизни затворником было куда больше недостатков, чем плюсов. Теперь Эрик понимал мать, которая всё время настаивала на том, чтобы он ходил в школу и в университет, как другие дети. Однако переубедить Эдгара у неё не получалось — он мерял по себе и был уверен, что социализация не принесёт его ребёнку ничего, кроме страданий. Двадцать лет Эрик прожил в заботе и комфорте, беспокоясь только о том, как бы родители не нашли те эротические рисунки. И сейчас, разглядывая свою унылую и бледную, словно плохо выпеченная оладья, физиономию, понял — рано или поздно придётся повзрослеть. В коридоре уже пахло корицей и горячим вином. Эрика это немного раздражало — всё вокруг словно кричало ему отринуть тоску и радоваться вместе со всеми. Даже Лавона уже намекала, чтобы он хоть на один вечер снял свою скучную маску. Но Эрик не мог просто так снять приросший к нему траур. Мать возилась на кухне, и Эрик, воспользовавшись этим, отнёс картину в свою комнату. Она до сих пор казалась парню тесной конурой по сравнению с его комнатой в Мордхаусе. А ведь их соседи жили в этих муравьиных ячейках всю жизнь. И зачем им только понадобилось переезжать? В ожидании, когда мать позовёт его ужинать, Эрик тяжело плюхнулся на кровать и уткнулся в телефон — проверить корреспонденцию, как он это называл. Дэтфон остался на память о Мордхаусе. Теперь всё прошлое осталось здесь, в украшенном шипами телефоне. Сломается он — и ничего у Эрика больше не будет. Оповещение FaceFriends пиликнуло сообщением от Кьяры. В Америке сейчас час дня, и Кьяра наверняка вся в заботах — украшения можно было доверить клокатирам, но она сама предпочитала наводить праздничную красоту. Как ктошианец из сказки про Гринча, Кьяра обожала Рождество. Эрик больше любил День Благодарения. Впрочем, он всегда находил повод поцапаться с девочкой, которой досталось упрямство отца и обезоруживающее очарование матери. «Где праздничные фотки, толстяк? — писала она. — Я думала, ты уже съел все имбирные пряники на окрестных ярмарках!» Эрик не обиделся — девчонка, которую он считал вроде надоедливой младшей сестры, подшучивать над его весом начала сразу же, как научилась говорить. «Настроения нет», — неохотно напечатал он. Разговаривать не хотелось, но ответить стоило хотя бы из вежливости. «В смысле?! Ах да… Я всё понимаю. Извини». Эрик словно наяву увидел, как она виновато поджимает губы и отводит в сторону по-кошачьи зелёные глаза. «Это пройдёт», — написал он и почувствовал, что в носу опасно щиплет. Каждый раз, стоило Эрику задуматься о своём горе или вспомнить отца, на глаза просились слёзы. Он ничего не мог с собой поделать. Лавона его убьёт, если он выйдет к ужину с красными глазами. «Я кстати посмотрела по трек-номеру, — словно почувствовав настроение Эрика, попыталась отвлечь его Кьяра. — Подарки должны прийти завтра». «Только не говори, что ты отправила мне книгу по похудению», — написал он и фыркнул. Кьяра прислала загадочно улыбающийся смайлик. «Ладно, если серьёзно, постарайся за каникулы не съесть себя до смерти. Я понимаю, что тебе сейчас тяжело, но блин… Ты был такой красавчик, когда похудел!» «А сейчас я опять всё порчу, да?» — он саркастически усмехнулся. «Слушай, ты горюешь уже полгода. Это ненормально. Сходи к доктору наконец. Твоя мама наверняка тоже беспокоится и хочет тебе помочь». «Мы с ней ругаемся каждый день», — возразил Эрик. Кьяра не ответила. Когда разговор становился неудобным, она просто откладывала телефон подальше, а не пыталась утешить собеседника. Насчёт матери Эрик преувеличил, как сделал бы на его месте всякий человек в подавленном состоянии. У него всегда были трудные отношения с Лавоной. Она любила его, но делала это как-то грубо, и порой Эрик чувствовал себя пластиковым пупсом в руках маленькой девочки. Лавона не пыталась понять его увлечений или увидеть в нём человека, и обнимала Эрика так же часто, как ругала. Когда Эдгар был жив, они почти не пререкались, но и не были так близки, как хотелось бы Лавоне. Отца Эрик любил, а мать уважал и побаивался. Сейчас же она стала его бесить, особенно своим запоздалым стремлением отучить от затворнической жизни. Она заставляла Эрика ходить в магазин, платить за квартиру и желать соседям доброго дня. Не потому, что не могла сделать это сама, а исключительно из желания вовлечь излишне замкнутого ребёнка в незнакомую ему обычную жизнь. Эрик при каждом таком выходе в люди чувствовал себя котёнком, которого бросили в холодную воду. Простой поход за едой превращался в сущий кошмар. Двадцать лет Эрик жил в Мордхаусе, подобно принцу, и ни разу не интересовался тем, что происходило за стенами дворца величайшей метал-группы в мире. Даже рассказы родителей и тёти Марго он слушал без всякого любопытства. Эрик долго дулся, когда Лавона выдернула его из привычной обстановки, не дав оправиться от утраты. Но всё-таки это была его мама, единственный родной человек в этой стране. Эрику совесть не позволяла жить с ней, как с соседкой. Конечно, никто не мешал ему остаться в Америке, тем более, в двадцать один год уже можно распоряжаться своей жизнью. Эрик бы распорядился, если бы смерть отца не выбила его из колеи. Чтобы помочь ему справиться с депрессией, Лавона не придумала ничего лучше, чем уехать за океан, в чужую страну, где даже не говорили по-английски. Последнее не стало для Эрика таким уж шоком — немецкий он знал хорошо, но разговаривал с ужасным акцентом. Лавоне было не легче — она за время жизни в Америке родной язык почти забыла, но постоянно ругала Эрика за его произношение. Длинные слова он делил на маленькие кусочки, а букву «р» глотал, как в английском. И вообще гораздо больше походил на стереотипного толстого американского подростка, чем на немца. Каждый раз, обращаясь к кассиру, Эрик хотел провалиться сквозь землю. Телефон продолжал пиликать уведомлениями — в Мордхаусе вовсю шла подготовка к Рождеству. Все были такие счастливые, что Эрику становилось тошно. Праздник царил везде. Спрятаться от него в тёмный угол и отсидеться в безопасной тишине при всём желании бы не получилось. Поэтому парень бросил телефон на подушку и пришёл на кухню. Тёплые запахи вселяли успокоение. Лавона была в чёрном платье и на каблуках, и Эрику на мгновение стало неловко за свой охламонистый вид. Она даже сделала высокую причёску и накрасилась, отчего выглядела ещё старше. — Поужинаем, разберём подарки и пойдём спать? — спросила Лавона, вынимая из духовки противень с гусем. Голос её звучал непривычно миролюбиво, и Эрик кивнул. Теперь даже дома он был вынужден разговаривать по-немецки, и ему это не нравилось. Лавону его молчание не удовлетворило. — Или ты всё-таки хочешь чего-нибудь? Можем посмотреть фильм или послушать музыку, а, лягушонок? Эрик привычно увернулся, когда мать сняла прихватки-рукавицы и потрепала его по второму подбородку. — Чего-то ты какой-то варёный, дитя моё, — заметила она с тревогой и оглядела его, склонив голову. — Садись, поешь, может тебе полегчает. Лавона прекрасно видела, что у него нет никакого желания праздновать, и по щелчку пальцев оно бы не появилось. С другой стороны, Эрик не хотел портить матери праздник. Всё-таки, она наряжалась, украшала квартиру и приготовила уйму всего, пока он страдал в своей комнате. Поэтому парень с трудом придал своему лицу если не весёлое, то хотя бы спокойное выражение, и опустился за стол. Здесь, как и в Америке, было принято собираться за праздничным столом всей семьёй, и Эрику казалось, что они это правило не соблюли. Ведь с ними не было Эдгара. Боясь расплакаться под строгим взглядом матери, Эрик поспешно положил себе свинины с квашеной капустой. Немецкую кухню он никогда не жаловал — Лавона раньше под настроение баловала их с папой блюдами своей родины. Готовить она не любила, и это чувствовалось. Но еда, абсолютно любая, Эрика утешала — а сейчас ему срочно нужно было прийти в себя. Лавона улыбалась, глядя на него, однако Эрик догадывался — она чувствует себя так же неловко. На мгновение он обеспокоился, что ест слишком много, хотя в праздники ему разрешали отвести душу. Мать явно едва удерживалась от ехидных комментариев. Молчать, тем более в праздник, было неприятно, Эрик не знал, чем разбавить тишину. Ему нечем было развлечь мать, нечем прогнать суровую морщинку между её сердитых бровей. Будь с ними папа, он бы нашёл, о чём поговорить — даже когда он сошёл с ума, и Лавоне стало стыдно усаживать его со всеми за стол, Эдгар всегда знал способ разогнать неловкое молчание. Эрик вздохнул, и, не спрашивая разрешения, потянулся за добавкой. Лавона сделала вид, что ничего не видела, и за это парень был ей благодарен. Еда и рисование всегда возвращали его в чувство, но теперь, когда вдохновение уступило место чёрной пустоте, у него осталась единственная отдушина. Мать больше не донимала его предложениями похудеть, но порой намекала — заедать тоску не лучший вариант. Эрик кивал, говорил, что обязательно вернётся к заказам, а сам намазывал очередной бутерброд. Лавона не разрешала сыну заказывать фастфуд, но много готовила и постоянно заглядывала к нему в комнату, спрашивая, не хочет ли он поесть. Это выводило из себя, но Эрик понимал — мать искренне хочет ему помочь, пусть и таким способом. Застенчиво отводя глаза, он просил блинчики или макароны с сыром — то, к чему привык в Мордхаусе. Иногда Эрик помогал матери с готовкой, и в такие моменты ощущал некое подобие близости. В одну из попыток посадить его на диету Лавона где-то вычитала, что совместная возня на кухне неплохо помогает найти общий язык, и Эрик был согласен с этим советом. Прости, Кьяра. Похоже, он умрёт от сердечного приступа раньше, чем соберётся с силами навестить подругу в Мордхаусе. В честь праздника Лавона налила ему глинтвейна, и хотя этот напиток был воплощением красно-зелёного Рождества, легче Эрику не стало. Наглядевшись на не просыхающих Dethklok, к спиртному он стал равнодушен. Так же, как и папу, от вина его быстро начинало мутить. Но в тепле, которое спустя мгновение растеклось по груди и животу, несомненно было что-то приятное. Наверное, не будь Эрик обжорой, он бы спился в попытке перестать оплакивать отца. Лавона подняла указательный палец, будто что-то вспомнив, и ушла в комнату. Вернулась она с проигрывателем, и вскоре комнату заполнили вступительные аккорды «Волшебного танца» из фильма «Лабиринт». Эрик слабо улыбнулся. Как-то раз перед Рождеством, ещё очень давно, мистер Набблер показал ему эту странную киношку. Тогда Эрик немного испугался лохматого короля гоблинов в исполнении неотразимого Дэвида Боуи, но с тех пор думал, что в приставучей песне рождественского духа больше, чем в многострадальной передаче Дика и Мёрдерфейса. Лавона со смешком вытащила его из-за стола, и Эрику даже не захотелось дуться, когда мать попыталась потанцевать с ним. Обнимать женщину, стройную и пахнущую духами, было странно и как-то неправильно, но парень честно старался попасть в такт с её движениями и вспомнить, как он всегда неуклюже крутился под эту песню на каждом празднике, пытаясь повторить знаменитые па Дэвида Боуи. — На этом моменте Нэйтан всегда подбрасывал тебя в воздух, как в фильме, помнишь? — усмехнулась Лавона. — Да, а ты потом всегда брала меня на руки, — подхватил Эрик. — Ну, не всегда, — Лавона покачала головой, и возле её глаз залегли добродушные морщинки. — Потом ты стал для меня слишком тяжёлым. Я конечно сильная, но только Нэйтан мог тебя поднять. Помню, тебе было годика три, и ты почему-то просто обожал, когда Нэйтан со всей силы бросал тебя на кровать. Я всегда так боялась! Эрик улыбнулся. В этих воспоминаниях не было отца — во время праздничных танцев он исполнял роль диджея, потому что так и не научился ходить без трости. На свадьбе Эдгару пришлось ездить на коляске, усадив Лавону на колени. Эрик прижался к плечу матери, почти успокоившийся. Возможно, всё не так плохо, и он зря считал её стервой. На шесть минут, что играла музыка, всё показалось парню почти идеальным. Это действительно был волшебный танец. После хорошего куска штоллена на десерт Эрику стало немного легче. Лавона тоже выглядела подобревшей, и он не боялся её возможного гнева, когда принёс картину на кухню. — Ты у меня растущий мальчик, поэтому вот, держи, — со смешком произнесла Лавона, протягивая ему пакет. — С Рождеством, медвежонок. Эрик хотел бы отставить подарок подальше и никогда его не разворачивать, но, чтобы порадовать мать, с трудом придал своему лицу восторженное выражение и вытащил из пакета голубую рубашку с принтом в виде кексиков и облачков. Что ж, это было довольно мило… — Господи, мама, где ты это нашла?! — он улыбнулся, ошарашенный, и накинул рубашку поверх домашней футболки. Она была несколько просторной в плечах — словно Лавона надеялась, что Эрик растолстеет ещё сильнее. — Ну уж нет, это будет секрет, — чёрная родинка спряталась в морщинке на щеке Лавоны. Она кривовато усмехнулась и поправила Эрику рубашку, умелым жестом вытягивая стянутые в хвостик волосы из-под воротника. Тёмно-каштановый хвостик, похожий на кисточку для бритья, был не настолько длинным, как у Эдгара, но Эрик отращивал его так же бессознательно, как толстел. Парню хотелось походить на отца во всём, словно таким образом он мог задержать его рядом с собой. — Я смотрю, ты тоже что-то мне подарил? — спросила Лавона, с любопытством покосившись на коробку с картиной. Эрик специально развернул её лицевой стороной к стене. С возрастом мать стала плохо видеть и не могла прочитать, что написано на обороте. — Да. Я долго не мог придумать подарок, но сегодня вечером на меня…снизошло озарение, — Эрик запнулся, не сразу вспомнив, как это будет по-немецки, и поднял картину. — Поэтому…вот. — Это что? — Между бровей Лавоны залегла очень недобрая морщинка. Разглядывая подарок, она упёрла руки в бока — поза, не сулившая ничего хорошего, и Эрик растерялся. — Картина по номерам. Раскраска. Я подумал, мам, — парень в панике принялся тараторить, чувствуя, что все его нехорошие догадки вот-вот сбудутся, — мы мало общаемся в последнее время… Может быть, у нас получится сблизиться, если мы будем раскрашивать её вдвоём! Лавона недобро сощурилась, и со своей высокой причёской показалась Эрику похожей на злобную ведьму. — Тебе не кажется, что это не самый хороший подарок? — произнесла она с ледяным спокойствием. — Я же не умею рисовать, ты забыл? Нельзя выбирать подарки из своих вкусов, мой мальчик. — Но, мама! — Как всегда, Эрик повторил свою любимую ошибку — попытался с ней спорить. — Это подарок для нас обоих! Нам же обоим сейчас тяжело! Мы должны поддерживать друг друга, а ты… Ты опять орёшь на меня! — Я?! — Тёмно-серые, раскосые глаза Лавоны расширились в неподдельном шоке, и Эрик понял, что сказал лишнего. — Ну знаешь! Я столько лет пахала на Dethklok и кормила тебя не для того, чтобы выслушивать оскорбления! Тем более в Рождество! Я думала, что воспитала тебя хорошим сыном, — прибавила женщина уже спокойней, но в голосе её по-прежнему звучал металл. — Ты меня очень обидел. Нижняя губа Эрика, такая же пухлая, как у матери, жалко задрожала. Картина с подрамником была тяжёлой, и держать её становилось всё труднее. — Мама, но я правда не хотел ничего такого… — Ничего не хочу слышать! — отрезала она. — Иди спать и забирай свой подарок. Рисуй, если это тебя успокаивает! Лавона оглушительно треснула дверью, выходя в коридор, и Эрик кинул ей в спину ненавидящий взгляд. Они испортили друг другу Рождество. Просто замечательно. Он скинул рубашку, борясь с желанием порвать её в клочья, и ступил в привычный, безопасный полумрак своей комнаты. Слёзы клокотали в груди, но Эрик сдерживался. Не хватало ещё опозориться перед матерью. Она и так достаточно часто дразнила его плаксой. Он задвинул картину за шкаф и сел на пол у кровати. Без всякого любопытства он пошарил в подарочном пакете, чувствуя что-то на дне, и вытащил узкий картонный конверт с несколькими купюрами по пятьсот евро. С практичностью немецкой натуры Лавона постоянно дарила ему деньги и одежду, ничего больше. И только на праздники. Мольбы и щенячьи глазки не могли её разжалобить. А вот папу не нужно было просить… Без всякого повода, порой неожиданно, он дарил Эрику игрушки, краски и просто своё внимание. Не было ничего приятнее, чем ощутить тепло полных, но сильных рук и уткнуться носом в большой мягкий живот. В объятиях отца Эрик чувствовал себя защищённым от всего на свете. И сейчас Эрику этого очень не хватало. «Моему любимому лягушонку», — было выведено на конверте уверенным почерком, напоминавшим готические башни Мордхауса. Парень почувствовал укол совести, но идти на примирение было уже поздно. Обычно они с матерью целый день дулись друг на друга и не разговаривали. Первой не выдерживала Лавона. Или Эрик в слезах приходил просить прощения. Мама утешала его, целовала в макушку и обещала больше никогда не ссориться. Какое-то время всё было идеально. Вот только раньше к заключению мира их подталкивал Эдгар. Больной и сумасшедший, он и то останавливал разьярённую Лавону здоровой рукой. Эрик сложил деньги и рубашку обратно в пакет и вздохнул. Он с детства купался в обожании взрослых, и строгость матери казалась досадным исключением. Возможно, если бы она баловала его как Эдгар, Dethklok и все остальные обитатели Мордхауса, включая фанатов, Эрик бы любил её. Но Лавона не боялась прикрикнуть или шлёпнуть, только больше настраивая Эрика против себя. В какие-то моменты она была простой нежной мамой, и за ласковые слова Эрик прощал её. А потом всё повторялось. Лавона заставляла его делать то, что он терпеть не мог — занималась с ним спортом, водила на долгие прогулки, готовила полезную и прискорбно невкусную еду. Эрик даже не пытался понять — это делается исключительно с добрыми помыслами. Должность помощника менеджера была изнуряющей работой, и у Лавоны не было времени играть с ним или водить на аттракционы. Зато это делал Эдгар — и Эрик долгое время не догадывался, что отец ворует время у сна и лечебных процедур, чтобы побыть с ним. Это его и подкосило. Когда Эдгара разбил инсульт, привычная картина мира пошатнулась и рассыпалась. Отец резко одряхлел, словно один страшный день обернулся для него десятком лет. В чёрном хвосте появились седые нити, правая рука навсегда согнулась и прижалась к груди. Едва научившись ходить, Эдгар был вынужден снова опуститься в кресло. О работе не могло идти и речи, но Оффденсен разрешил семье Джомфру остаться в Мордхаусе. Переезда и Эдгар, и Эрик в тот момент бы не пережили. Эрику больно было видеть, как его любимый человек разрушается и гаснет на глазах. Восемнадцать лет Эдгар защищал его, а теперь Эрику пришлось заботиться о нём. Избалованный и испорченный, он не позволил себе остаться равнодушным. Ведь с одной рукой Эдгар не мог даже приготовить себе бутерброд. Эрика это поначалу бесило — рисовать целыми днями не получалось. Да и Лавона не оставляла его в покое — одна она не справлялась, но не хотела перекладывать заботу о муже на кого-то чужого. Она пришла в ярость, когда Dethklok со свойственной им беспечностью предложили отдать бывшего менеджера в дом престарелых. С отцом стало тяжело. В голове у Эдгара что-то лопнуло — теперь он, весь красный, кричал на сына и замахивался кулаками, если тот не успевал подмешать лекарство ему в кофе. Эрик вздрагивал и не узнавал отца. Но потом кровь отливала от его головы, давление приходило в норму, и Эдгар становился прежним собой. Они жили почти мирно, и, кажется, сблизились ещё больше. Эрик находился рядом с ним целый день — причёсывал, брил, помогал одеваться и ни на секунду не позволял отцу забыть, что любит его, даже такого. Они продолжали болтать о всяких пустяках, как и прежде. Эрик показывал отцу новые рисунки, рассказывал об успехах своего художественного блога, который создал для него Эдгар, и вывозил отца на свежий воздух. А вот в действиях Лавоны появилась холодная отстранённость сиделки. Эрик был готов заплакать, когда здоровая рука осторожно обвивалась вокруг его талии. Доктор Dethklok всегда говорил пациентам правду. Даже с таким уходом Эдгар не протянет долго. Слишком много потрясений выпало на его долю. Эрик не понимал, о чём идёт речь, но утыкался носом в седеющие волосы отца и загадывал одно-единственное желание — чтобы Эдгар остался с ними. Эрик продлил его мучения на два года. Лавона не понимала, отчего он тоскует по отцу — после смерти Эдгара она вздохнула с облегчением. Сумасшедший паралитик был уже не тем человеком, которого она любила. Но Эдгар до последних дней любил их обоих. Перед тем, как заснуть, Эрик последний раз проверил почту. Весь Мордхаус засыпал его пожеланиями счастливого Рождества, а Кьяра написала, что съела последнюю конфету из адвент-календаря и добавила грустный смайлик. Эбигейл переняла у Лавоны эту милую немецкую традицию. Эрик отлично помнил рыцарский замок, который его мама старательно вырезала из картона и обклеивала фольгой, чтобы с задней стороны приклеить к двадцати четырём окнам коробочки с конфетами. До Сочельника они, к сожалению, редко доживали. А потом Лавона стала считать Эрика слишком взрослым для сладкого подарка. Под утро, сквозь сон Эрик услышал, как Лавона стучала каблуками в коридоре, а потом щёлкнул замок и всё стихло. Ну и хорошо. По крайней мере, она не будет ругаться с утра. Лавона иногда уходила погулять на пару часов, и Эрик не беспокоился. Он точно знал, что она гуляла, ничего больше. От неё не пахло чужими людьми, и возвращалась она всегда подобревшей. Но никогда не брала его на эти прогулки. Эрик сидел за столом в пижаме и макал ломти штоллена в кофе, когда на лестнице загремели ключами, и открылась дверь, впустив холода. Парень поёжился — меньше всего он сейчас хотел видеть мать — но выглянул в коридор. Ещё обидится, что он не вышел её встретить. Пыхтя и ругаясь, Лавона втащила в прихожую просто огромную коробку — Эрик ума не мог приложить, как мать её дотащила. От холода она вся раскраснелась, снежинки быстро таяли на чёрной пушистой шубке. — Ходила на почту, — отрывисто буркнула Лавона. — Будь добр, отнеси это к себе в комнату. Сейчас будем подарки разбирать. Она выглядела злой, но не злилась. И всё же Эрику стало не по себе. Ведь это была та самая посылка из Мордхауса. Эрик в один миг позабыл о своём плохом настроении. Вооружившись ножом для затачивания карандашей, он распорол почтовый скотч и нетерпеливо зарылся в обёрточную бумагу. — Тише, тише, — остановила его появившаяся на пороге Лавона. — Давай вместе посмотрим. Там и для меня должно что-то быть. Эрик подвинулся — дышать с матерью одним воздухом всё ещё не хотелось, хотя сердиться Лавона не собиралась. Внутри коробки оказалось множество разноцветных подарочных пакетиков и неизвестных вещей, заботливо обёрнутых в бумагу. Эрик развернул самый большой и не удержался от восторженного возгласа. — О боже, Токи прислал моего плюша! Я так хотел его забрать! — Будешь спать с плюшем? В двадцать один год? — Лавона приподняла бровь в беззлобной насмешке, когда Эрик прижал к груди белого игрушечного тюленя. — Да, — буркнул Эрик, поглядел на неё исподлобья и потянулся к другим пакетам. Кьяра прислала ему тёмные очки, словно у Нео из «Матрицы». «Будешь надевать их на улицу, толстяк, — писала она в открытке. — Чтобы выглядеть круто и не было перегрузки». Эрик мысленно передал ей привет — Кьяра отлично знала, что после каждого выхода улицу он чувствовал себя уставшим до смерти. В подарке Дика оказался графический роман о Боуи и шёлковая рубашка с психоделическим узором — Эрик перенял от продюсера любовь к пёстрой эпохе глэм-рока. «Надеюсь, что не ошибся с размером», — с трудом разобрал он дрожащий старческий почерк. Набблеру было уже за семьдесят, и к Эрику он относился с дедовской нежностью. Нэйтан прислал пачку отличной чёрной бумаги и одеколон. Сквизгаар — набор уходовой косметики, который тут же отобрала Лавона. Мёрдерфейс — книгу по похудению, как иронично. Пиклз — конфеты с ликёром. Эбигейл, святая женщина — невероятной красоты путеводитель по искусству модерна. Тётя Марго — маленькие килограммовые гантели. «А то совсем себя распустил», — гласила открытка. Эрик читал открытки, полные самых добрых пожеланий, и сердце его сжималось от тоски. Каждого из этих людей он любил почти так же крепко, как родителей, и они отвечали ему взаимностью. Возможно, обитатели Мордхауса были не самыми тактичными и воспитанными, но Эрик скучал по ним. Иногда ему казалось, что все они любят его гораздо сильнее Лавоны. — Чарльз, похоже, опять ничего тебе не подарил, — пробурчала она, комкая обёрточную бумагу. — Право слово, для него тебя будто не существует! За двадцать один год ни цента не прислал ребёнку! «Не очень-то и хотелось», — подумал Эрик, вспомнив неприветливое лицо первосвященника Церкви Чёрных Часов, но вслух произнёс: — Мам, подожди… На самом дне коробки лежал плоский чёрный пакет с принтом в виде шестерёнки. Лавона поперхнулась воздухом — Эрик, в недоумении нахмурившись, вытащил несколько пухлых файликов с какими-то бумагами. — Неужто завещание на Мордхаус? — фыркнула она, но голос её дрогнул. Невольно женщина подвинулась к Эрику и сощурилась, заглядывая в открытку, исписанную твёрдым убористым почерком. — Я знаю, что ты очень скучаешь по папе, — медленно, пытаясь поверить своим глазам, прочитал Эрик, — поэтому решил подарить тебе кое-что, чтобы облегчить твою тоску… — Странно, — протянула Лавона себе под нос и с непонятным Эрику страхом покосилась на файлики. — А что там? Открой! В последний момент Эрик подумал, что не очень-то рад этому подарку — вид бумаг внушал смутную тревогу. Но послушно вытряхнул содержимое файликов на пол. А в следующую секунду замер на вдохе, когда с бумаги на него взглянуло чёрно-белое лицо отца. Это был Эдгар, без сомнения — но чужой и какой-то другой. Эрик бы не посмел утверждать, что засыпал в детстве, забравшись на живот к этому человеку со сжатыми в нитку губами и безумным холодным взглядом. И, самое страшное, в руках этого Эдгара было ружьё. — Последний раз лидер террористической группировки «Отомстители» был замечен при нападении на Мордхаус, — Эрик складывал буквы в слова, но отказывался верить в прячущийся за ними смысл. — Как нам известно, теперь техно-гений Эдгар Джомфру работает на Dethklok. Вопрос, что же заставило его перейти в другой лагерь? Пытки? Разработанные секретной лабораторией технологии? Сам понял, что Dethklok это «правильная сторона», пусть и причина смерти брата? Либо же он просто неискоренимый фанат? Наше издательство этого не узнает… Эрик мог поклясться, более тягостной тишины он никогда не ощущал. — Мама, что это?! Эрик обернулся к матери и не узнал её. Бледная, как полотно, она не отводила от бумаг испуганного взгляда, и раскрытые губы её дрожали. Парень первый раз видел мать в таком шоке. Кажется, Лавона не могла сказать ни слова и лишь комкала чёрную маечку, что ей подарила Эбигейл. — Грёбаный Оффденсен… — с трудом прошептала она после невероятно долгой минуты, вперив в бумаги остекленевший взгляд. — Надо же к Рождеству такое подогнать… Эрик ничего не понял — и принялся усердно изучать бумаги. Это оказались газетные вырезки, скрины и фотографии со скрытых камер тридцатилетней давности, на которых Эрик с ужасом узнавал отца вместе с каким-то жутким типом в металлической маске и тощим пацаном, чьё лицо наполовину скрывала, о господи, маска из кожи… покойного дядюшки Эрика? Дядюшки Эрика, которого он знал только по фотографиям… Про которого тётя Марго рассказывала столько смешных историй, когда папы не было рядом… Остатки уютного мирка, который парень хранил в своём сердце, рушились с каждым новым снимком. Все эти бумаги рассказывали об Отомстителях — пустившей корни по всему миру подпольной организации, чей главарь поставил себе целью уничтожить Dethklok. И этого человека, по чьей воле погибли сотни невинных жизней, Эрик знал как расторопного менеджера, заботливого мужа и любящего отца. Эрик отказывался верить своим глазам, но не мог просить Лавону сказать, что это неправда. Он понимал, всё это нельзя сфальсифицировать за одну ночь — хотя Чарльзу под силу было и не такое. Но ещё больше Эрик поразился, увидев среди этого архива фотографию мамы. Из компании пятерых женщин в черных комбинезонах, с широкими немецкими лицами ярко выделялась стройная девушка с высокой причёской. Уперев руки в бока в знакомой Эрику позе, она сурово смотрела перед собой. Эта Лавона почти не отличалась от его матери — разве что перекинутые на обширное декольте волосы были гораздо длиннее. Да и на памяти Эрика она никогда не одевалась так откровенно. Он повернулся к матери с немым вопросом в глазах. — Я тоже была Отомстителем, — призналась Лавона и отвела глаза. Эрик никогда не замечал, чтобы мать выглядела виноватой. —… но я и мои подруги не хотели причинять Dethklok никакого вреда, — после паузы, тянувшейся целую вечность, тихо произнесла Лавона, с преувеличенным интересом разглядывая ковёр. — Я хотела родить от Нэйтана детей и завоевать с ними весь мир. Эрик застыл с раскрытым ртом. — Первая попытка провалилась, и тогда я пошла за помощью к твоему папе. Там, в бункере, мы и познакомились, а не в никакой научно-проектной лаборатории. Мы тебе врали. Лавона всхлипнула, детским жестом утирая глаза ладонью, и Эрик невольно придвинулся к ней. — Так это…правда? — просипел он, обводя «подарок» Чарльза дрожащей рукой. — Это должно было когда-нибудь вскрыться. Но мы хотели, чтобы ты был счастлив. Чтобы ты не знал, что твой отец — террорист, а мать — сумасшедшая сектантка. Боже, как мы были глупы… — застонала Лавона, схватившись за голову. — Мы боялись, что Dethklok расскажут тебе о нас, ведь они видели нас, знали всё… И твой друг Токи разбил мне об голову бутылку, когда я была в шаге от своей цели. Губы Эрика задрожали. — Прости… — выдавил он сквозь подступающие слёзы, и, невзирая на протесты матери, крепко обнял её. — Я... я же не знал, через что тебе пришлось пройти! Я думал, у тебя такой характер… Прости, мама, прости! — Ничего, — пробормотала Лавона в плечо Эрику гнусавым голосом и со всей силы стиснула его бока. — Это прошлое. Нам стоило рассказать раньше. — Нет, не прошлое! — горячо воскликнул Эрик, вырываясь из железных объятий матери. — Почему Чарльзу понадобилось вспоминать всё сейчас?! Почему он ждал папиной смерти? — Просто Чарльз достиг сотого уровня злопамятности, — мрачно усмехнулась Лавона и заправила Эрику за уши растрепавшиеся прядки. — А если серьёзно… Ты же знаешь, они с Эдди всегда ненавидели друг друга. И тебя Чарльз ненавидел тоже. Он терпел всю нашу семью только потому, что не нашёл лучшей замены себе, чем Эдгар. Твоему папе пришлось годами сидеть в тюрьме в Мордхаусе, чтобы дослужиться до этой должности. — Но в Мордхаусе нет тюрьмы… — Папа её замуровал. Он сделал это ещё до встречи со мной, когда стал менеджером. Та ночь, когда Отомстители напали на Dethklok, разлучила нас. Семь лет я работала на ранчо, и из-за травмы головы меня считали плохой работницей. А потом за мной приехали клокатиры… Эрик не решался её перебивать. — Эдгар удерживал меня в Мордхаусе силой. Он влюбился, когда я появилась в его бункере, и надеялся на ответное чувство. Ну что ж, у него это получилось. Поначалу он вёл себя странно, даже пугающе. Но теперь я понимаю, что Нэйтан не смог бы стать мне таким хорошим мужем. И у меня есть ты… — в мокрых глазах засветилась почти незнакомая Эрику нежность. — Поверь, колонию эксплоуженитов я бы не потянула. Она погладила Эрика по щеке. Он не стал уворачиваться, но пробурчал: — Лучше бы ты рассказала мне это раньше. Я бы восхищался тобой. — Я думала, кто-нибудь из Dethklok давно проболтался тебе. — Мне никто ничего не рассказывал! Даже Токи! Господи, я не могу поверить, что он так с тобой поступил… Эрик задержал дыхание и осторожно прикоснулся к затылку матери. Лавона вздрогнула и перехватила его запястье. — Вот значит как… — протянула она, многозначительно поджимая губы. — Они ничего не говорили тоже из любви к тебе, я поняла. В голосе Лавоны снова появилось металлическое звяканье — она ревновала. Но Эрик больше не видел смысла обижаться. Впервые в жизни он чувствовал себя виноватым из-за того, что был таким холодным с матерью. Надо было это исправить — Эрик лишь сейчас заметил, какая она уставшая и уязвимая. Лавона слишком долго притворялась сильной. — Мне жаль, — произнёс он и привлёк мать к себе. Может… Давай это выкинем? — Так и знала, что ты это скажешь, — ответила Лавона с уставшим смешком и собрала бумаги в стопку. — Сладкая ложь приятнее горькой правды? — Почему?! Вы сами годами подавали мне эту ложь как правду! И сейчас мне кажется, что Чарльз меня надул, и это всё это какой-то ужасный розыгрыш! Будто мне… нам с тобой, — в последний момент поправился он, — недостаточно плохо! — Это правда, — негромко, но твёрдо повторила Лавона. — Это тоже память о папе. И о дяде Эрике. Эрик краем глаза взглянул на очередную фотографию и почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота. Лавона сложила бумаги обратно в пакет и потрепала ошеломлённого сына по волосам. — Знаешь… Пока я ходила на почту, у меня было время подумать. Прости, что я накричала на тебя вчера. Я правда ничего не понимаю в рисовании, но… Как думаешь о том, чтобы открыть твою картину? Нам обоим сейчас нужно расслабиться. Эрик смахнул непрошеную слезинку и улыбнулся. — Только расскажи мне о папе. Как он тебя отыскал? В уголках глаз Лавоны залегли добродушные морщинки. У них ещё был шанс всё исправить. 19.12.2022 — 25.12.2022