Дорога в темноте

Форт Эн, год спустя Телефон тренькнул вновь, завибрировал и соскочил с тумбочки. Эммануэль всё-таки решил открыть глаза.       Потолок над ним сиял, засвеченный розовато-нежным: кое-кто опять забыл задёрнуть шторы. Или не опять.       «Не будь идиотом. Никто не будет встречать Новый год за рулём». Сейчас он проснётся. В гостинице. В Эдмонтоне. Сходит в душ, хочется верить, позавтракает и тронется в Эн. А может, ещё подремлет часок».       Вчерашний рейс из Оттавы прибыл в Эдмонтон с трёхчасовым опозданием. Чёрт бы побрал ледяные дожди. Но к вечеру, в крайнем случае — к ночи, он будет…       «Даже не верится».       Судя по очень глухому удару, от не то чтобы неминуемой, но весьма вероятной смерти телефон спас мохнатый тапок с оленьей мордой, один из двух, подаренных Джастином на прошлый Новый год. Второй погиб в неравной схватке с енотом, зашедшим на огонёк к Эммануэлю весной. Носить тапочки Эммануэль так и не приучился, как ни бился с ним Джастин. Эммануэль всё время мёрз. Быть может, чуточку преувеличенно — особенно когда Джастин поблизости. Сложно не преувеличивать, зная, как ощущаются большие канадские руки начальника местной канадской полиции у него на ступнях… или не менее канадский рот, обладатель которого не смущался, даже если Эммануэль не был в душе часов эдак… много как.       Свой собственный подарок, обещанный Джастину чуть ли не в день их знакомства, год назад Эммануэль подарить не успел: канадская служба доставки далеко не всесильна. Особенно в зимние праздники. Особенно в Эн. Пришлось показать Джастину, что его ждёт, пальцами, сопровождая каждое движение подробным пояснением на английском. Иногда он увлекался и перескакивал на французский — и понимал, что Джастин совсем его не слушает. Кажется, в ту ночь Джастин узнал о себе кое-что новое. Голос он сорвал; как хорошо, что у него был выходной.       Сегодня Эммануэль планировал прибраться и приготовить что-нибудь грандиозное к ужину, потому и поставил будильник пораньше. Почему не задёрнул шторы, он сказать не мог. Точнее — мог бы, но ответ заставил бы его покраснеть до ушей, несмотря на то, что в доме кроме него никого не было. Джастин никогда не задёргивал. Эммануэль временами думал: будь воля Джастина, тот вообще запретил бы шторы в Эн. Джастин вставал с рассветом в любое время года, даже летом, и, кажется, не знал, для чего люди завешивают окна — ведь в окна можно смотреть на что-нибудь. Например, на снег. Сколько вечеров провёл Эммануэль, сидя с ним на диване в тёмной комнате и глядя на снег… Если подумать, не так уж много, но каждый был на вес золота. Как и любой вечер, который Джастин проводил с ним.       Джастин ничего не рассказывал о том, что собирается делать дальше. Со своей — и их общей жизнью. Собирается ли. Но это не было главным вопросом, волновавшим Эммануэля. Разумеется, Джастин время от времени говорил о детях, говорил о Софи, — Эммануэль сам хотел, чтобы он говорил о них, чтобы меньше чувствовал себя неразделённым в собственной разделённости. Джастин не смирился, так и винил себя в двуличности и избегал разговоров о семье как мог тщательно, полагая, что это к лучшему. Но он любил их. И тщательность давала сбои. Тогда Эммануэль брал его лицо в ладони и повторял раз за разом, что ценит его как есть, всего. Вместе с его семьёй, вместе с его болью. Со всем, что его составляет.       И это помогало — на какое-то время.       То, что случилось потом, случилось с началом школьных каникул. Джастин несколько недель ходил сам не свой, точнее — старался не попадаться Эммануэлю на глаза. Искал причины, как будто в этом была необходимость. То ссылался на отпуск Христи, то на половодье, глупых туристов, нагуливающих жир медведей, на что-то ещё, так и не усвоив, что Эммануэль не будет донимать его расспросами, когда он устал. Или не хочет говорить.       «Ты мог сказать мне, что происходит», — думал Эммануэль по утрам, просыпаясь один и глядя в незашторенное окно, думал с нежностью и печалью. Ничего бы не изменилось. Это — то, что каждый должен пережить сам. Но это не означает, что каждый должен быть один в такое время.       Потом Джастин уехал. Вместе с Софи и детьми. Его не было около месяца, из которых в Оттаве он провел лишь половину: так сказал Стивен, а ему, несомненно, выболтала Христя, которая что-то знала, но, вопреки обыкновенному, держала рот на замке.       Именно тогда Эммануэль начал ставить будильник, чтобы просыпаться с ним вместе. Где бы он ни был. Он старался задвинуть подальше мысли о том, что… Джастин вернётся, вернётся в Форт Эн, в этом сомнений не было. Но вернётся ли он к нему? Не слишком ли это для Джастина — вернуться к тому, кто стал поводом для всего — для мыслей, для одиночества? Эммануэль раз тысячу напомнил себе, что Джастин — взрослый человек, не приученный жизнью принимать бездумных решений. Но то, как много решений он принял, думая слишком много, пугало. И восхищало одновременно, если быть честным. Но пугало всё-таки больше. Эммануэль считал себя слишком слабым, чтобы делать так много ради других. Быть может, это и уберегло его от нагромождения лжи — и себе, и близким. Но не это ли причина того, что у него так мало близких людей?       Он даже позвонил Брижит по видеосвязи и высказал всё — на французском, то и дело сбиваясь на канадский английский Джастина в совершенно неожиданных местах. Брижит слушала молча, откинувшись в кресле. Эммануэль узнал на экране собственный кабинет в их парижском доме. В кадр попал и бокал со следами вина. Её волосы были сухими, она ещё не была в душе, подумал Эммануэль и почувствовал как наяву (а разве не наяву?) её запах — едва уловимо полынный, тёплый, с нотками усталости и «Кот-дю-Рон». Она долго молчала в экран, наклонившись к Эммануэлю и положив подбородок на руки, и походила на школьницу. Она купила новый торшер, его свет так ей к лицу, думал Эммануэль, не в силах оторвать взгляда.       Потом она улыбнулась — одними глазами, — и сказала, что скучает. Что приедет осенью — посмотреть его тапочки. Привезёт фотографии и его книгу, чтобы получить автограф из первых рук.       Эммануэль смотрел в экран до середины ночи — ещё много часов после того, как она отключилась. Прежде чем понял, что экран пуст. Прежде чем понял, что так и не рассказал ей про битву с енотом. Прежде чем понял, что не сказал ей, как любит её.       Она — знает. Как знает он сам.       Знает ли Джастин?       Эммануэль не знал. Но знал, что хотел бы.       И он сказал ему об этом, когда Джастин вернулся — один, ещё две недели спустя. Похудевший, заросший щетиной, потный и такой уставший, как будто проделал весь путь от Эдмонтона пешком. Чуи красовался помятым бампером, но больше повреждений не обнаружилось. Ни на ком из них. Кажется, Джастин готовился ко всему — только не к тому, что его вытащат из-за руля и как есть потащат куда-то, обнимая, не давая отстраниться, сталкиваясь коленями… Они едва не упали с крыльца. Но до постели так и не дошли. До ванной тоже. Эммануэль забыл, что собирался с ним сделать по возвращении. Имели значение только три слова, которые он говорил — а может, выкрикивал, — на всех языках, которые знал, чтобы этот глупый канадец услышал и, наконец, понял.       Они не занимались любовью. То, чем они занимались, было куда более интимным процессом и вряд ли вообще имело название. Когда Джастин выключился прямо на полу, привалившись к стене, с непросохшими дорожками от слёз на щеках, Эммануэлю ничего не оставалось — только сходить за подушками и одеялом. Тогда же он окончательно понял, что его собственные слова значили для него самого. Он взглянул в глаза страху, собственной уязвимости, не перед Джастином — перед временем, просто жизнью, смертью — как её обязательной частью. Пережить этот страх ему помогла мысль о том, что даже это у них — одно на двоих.       Слова любви не имели значения — те, что Джастин так и не произнёс. Не после того, что они разделили.       Тогда же он осознал: Джастин всё-таки вернулся. Пусть и далось ему это непросто. Пусть дорога его была долгой.       Вернулся к нему.

***

Эммануэль не понял, что произошло раньше: его сердце догадалось обо всём само и забилось где-то в районе горла, или он увидел в кухне то, чего не было, когда он заглядывал сюда в последний раз.       На столе, поверх мятой белой скатерти (он точно помнил, что не успел постелить её с вечера — только выстирал и повесил на спинку стула у батареи) лежал растерзанный сверток с шерстяными носками — подарок от Энж, не иначе. Крошки от штрицеля в пластиковом контейнере красноречивее некуда свидетельствовали о том, что другого её подарка Эммануэлю уже не достанется.       Ботинки сорок четвертого размера неприкаянно валялись возле раковины. Шторы на кухне были раздвинуты, но вид на замерзшее озеро загораживал Чуи, припаркованный вплотную к веранде. Ничего удивительного: что настоящий канадец может созерцать с тем же воодушевлением, что и снег? Только свой транспорт. Немытый и наверняка доехавший на парах в бензобаке.       Хозяин Чуи сидел спиной к двери. Джастин не обернулся на звук шагов, и по расслабленной позе Эммануэль заподозрил, что тот попросту спит. Он едва не возмутился вслух, но вовремя укусил себя за язык. Выходит, он ехал всю ночь… Выходит, он встретил Новый год за рулём, в компании Чуи, лишь для того, чтобы встретить первый день с… ним?       Но когда он со всей осторожностью обошёл стул, чтобы заглянуть ему в лицо, то увидел смеющиеся глаза и улыбку — слишком самодовольную, чтобы распознать за ней хотя бы тень чего-то, похожего на вину.       — И ты опять сожрал весь штри…       Пол вдруг ушёл из-под ног. Эммануэль опомнился на коленях у Джастина, который вблизи всё-таки выглядел слегка помятым — совсем как скатерть.       — Я люблю тебя, Маню.       — И ботинки свои разбросал.       — Я люблю тебя.       — И я не успею ни черта приготовить, если ты меня прямо сейчас не отпустишь…       — Хэй.       Джастин коснулся пальцем его губ. Он не мог обмануться: только не он. Точно не в том, по какой причине Эммануэль решил не слышать его. Слов, которые не были важными — по своей форме — ни в один из моментов их общей жизни, такой хрупкой и драгоценной. Но не по сути, нет.       Эммануэль хотел бы доподлинно знать, чего нём больше: горечи от понимания, что он сам подтолкнул Джастина ещё на один маленький шаг к тому, чтобы облечь чувства в слова, которые Джастин и так не раз беззвучно произносил, когда думал, что он не видит. Или радости от… Он знал: для Джастина это признание имеет значение. Как шаг, как итог. Его личного пути, который и дальше не будет легким, но это неважно, раз этот путь вёл его к нему. Он хотел сказать, что знает, но промолчал, оставив ход Джастину. И Джастин сделал его: убрал палец с его рта, чтобы заменить на губы.       Выдохнуть в них:       — Я здесь.