Я люблю твои грехи.

      — Вы не можете ненавидеть меня, я знаю, это грех, — с весельем подмечает Гоголь, когда слышит недовольный вздох по ту сторону.       — Ненависть — это не грех. Не неси чушь. Гнев — это грех, а я не гневлюсь на тебя. Но я бы не хотел тебя здесь видеть. Желательно — никогда, — Сигма тараторит, почти запинается и даже сомневается в своих словах, но нет, это так, он помнит эти грехи как ясный день. И все же, это было сказано лишь чтобы отмазать себя.       — И тем не менее, вы всегда здесь и ждете именно меня.       Господи помилуй, нет… сердце, перестань так биться. Сигма хватается за свой металлический крест, который в обычное время без дела висел на шее, и только некоторые моменты… некоторые моменты…       — А именно моих касаний, не так ли? Все время ложите руку близко к окошку, ведь знаете, я обязательно ее возьму, — он будто мурлычет и показушно берет того за руку, оглаживает второй, оставляет отпечаток крови, что была на перчатке, но стоит пройти еще секунде, как священник тут же забирает руку, чуть ли не пискнув.       Неужели Бог позволит Сигме соблазниться? Нет, это всего лишь уловка демона. Но почему же руки потеют, а пульс учащается до бешенства?       — Я не… — уже хочет оправдаться юноша, прижимая к себе руку, но…       — Не хотите выйти ко мне? — вопрос по интонации будничный, словно давний друг предлагает вместе выпить кофе.       А Сигму все больше поражает наглость этого исповедника… Хотя, он почти никогда не говорит о себе и откуда приходит весь в крови… его ли это? Но предложение заставляет жадно вдохнуть воздуха.       — Нам нельзя видеть лица друг друга. Смысл этого обычая в том, чтобы сохранить анонимность, а не…       — Нет, я спрашиваю у вас не это, — снова эта пауза, которая всем своим нутром говорит, чтобы переосмыслили все заново, — Я спрашиваю о вашем желании визуально испытать меня.       В точку. Он попал в саму суть их игры, и почему Сигма так добровольно тут оказывается каждый раз. И, по правде говоря, он хочет видеть его и даже попробовать на ощупь, какой владелец этого страстного голоса и этих пакостных, но таких сладких слов. По какой-то причине кажется, что, если их анонимность полностью сойдет, всему будет конец. А Сигма соблазнен безвозвратно, жадно хочет продолжение. И говоря обратное, он не врет, потому что сам в это верит.       Слова Николая словно искажены, словно он снова пытается сказать что-то другое, нежели то, что говорит. Из-за них появляется тепло внутри священника.        — Извини, нет, — он беззвучно набирает побольше воздуха в легкие, чтобы продолжить говорить уверенно, — Я знаю, что ты… следишь за мной. Но это не значит, что я хочу видеть твое лицо. Я боюсь, что увижу настоящего убийцу… Монстра воплоти, — он врет, если бы боялся, не приходил бы и сюда. Истинное желание снова комом встает в горле.        И все же пытается оттереть след крови с кожи. Противно.       — Вот как, — ему понимающе вздыхают лишь через какое-то время молчания, — А вы такой красивый и милый по утрам… а еще я знаю, с чем вы уходите после наших разговоров.       До этого смущаясь от комплиментов и уже собираясь сказать спасибо, он резко сводит в недоумении брови. Может быть, он что-то не то сказал, этот Гоголь? Или, наверное, что-то сам потерял и обвиняет сейчас Сигму? Нет… он сказал во множественном числе. Хотя есть и другой вариант. «Что-то» возникает во время их разговоров. Но что это за вещь такая?       — Что?..       — Ха-ха… — легко смеется парень, вперемешку со стуками и копашениями.       Сигма отчетливо представляет это по звукам. Как Николай подложил локоть на отступ и подпер подбородок. И знает, специально создавал шум, чтобы все действия были предельно очевидны. Однако, по какой-то странной причине, священник все равно пытается вглядеться в пустоту напротив.       — Это наша любовь, святой отец. Та самая, которую влюбленные дают друг другу. Но то, что вы уносите с собой каждый день, означает только то, какой вы черствый и непригодный для своего статуса.