Берёзы

«Она плохо, морозно-кусаче целуется и холодна до дрожи. Вот такая моя любовь.» Словно красный, багровеющий бархат, пятно крови топорщится на рыхлом снегу. Оно сочится в бело-кристальную чистоту, пропитывая её розовыми разводами, и мозолит глаза, приклеивая к себе взгляд. Костя смаргивает снежинку, так некстати приземлившуюся ему на ресницы, и в секундном молчании смотрит на эту красноватость, будто не понимая, что происходит. Негромкое покашливание и голос отдаются звонким откликом, будто ударом по стеклянному своду замороженного, как задняя стенка холодильника, прозрачного неба. Слова звенят в берёзах, отскакивают от тонких колонн их устремлённых вверх рябых стволов, пестрящих в глазах. — Юр, что это? Татищев напротив, метрах в трёх, стрирает с щёк снегом россыпь пятен болезненного румянца и неприязненно-угрюмо смотрит исподлобья: — Как что? Не видишь разве? — он поднимается с колен, припорошенный снегом и непроницаемый для Костиных слов, как глыба непрозрачного льда, и продолжает стоять, слегка сгорбившись. — Кровью харкаю вот, скоро совсем коньки отброшу. — Не говори так, — уже на автомате поправляет Уралов. Привык. За годы их общения, особенно последние тридцать лет, он этими мягкими, скругляющими углы словами каждый раз пытается сгладить страшные и ерошисто-резкие, как звук сухой, чикрнувшей по коробку спички, слова Челябинска о смерти. Его собственной смерти. С недавних пор она перестала казаться далёкой, её тяжкое, удушающее осознание лавиной нахлынуло на Костю и погрузило его квартиру, улицу за окном, весь город — всё в мире — в темноту. Юра снова мерзко-удушливо-хрипло давится кровью и мокротой, на равнодушном снежном покрове появляются новые пятна. Екатеринбург думает, что это неправда, будто жизнь человеческая — штука полосатая, чёрно-белая, как штрих-код на продукте из супермаркета. У всех разный, и полоски разной ширины — хорошая, плохая, хорошая, плохая… И так пока не оборвётся полосочка, коротенькая и жалкая по своей сути. Нет, жизнь — это пятна. Пятна на белом-белом снегу, одно большое, одно поменьше, в какую сторону повернёшь, в том и увязнешь. Пятен много, но белого всё-таки больше. Оптимизм. — Кость, мне помогать бессмысленно. Ты меня видишь на протяжении 280 лет, мог бы уже привыкнуть, что ничего хорошего я себе не делаю. — мрачно и болезненно-криво улыбается Челябинск, и его улыбка и побелевшие, кровоточащие дёсны, обнажившие чуть ли не корни зубов, режут взгляд, как разошедшаяся по швам глубокая рана. — Сколько пиздеца со мной в жизни происходило — каждый раз выручал только ты. Ты меня постоянно из любого дерьма вытаскиваешь, а я, может быть, уже не хочу, чтобы меня вытаскивали. «Я больше так не могу, брось меня поскорее», — слышит Уралов в звоне морозно-обледенелых берёз и треске снега под подошвами, а сам думает: «Гордый». Гордый и уставший. Юра никогда не попросит о помощи, пока не будет совсем хуёво. Пока очередной, совершенно внезапный приступ кашля, оборачивающийся лёгочным кровотечением, не перекроет поток кислорода к лёгким, и Татищева не задушит скомканный хрип. А потом перепуганные Катя с Серёжей будут навзрыд кричать и стучаться в двери квартиры Уралова, потому что только дядя Костя может помочь папе выбросить сигарету из сжавшихся в истерике побелевших пальцев и будет сидеть с ним всю ночь, вслушиваясь в шорохи одеяла и слабые вздохи, вглядываясь в колышущиеся, подсвеченные луной занавески. Тревожность. Екатеринбург чувствует только холод и тревожность. — Тебе заняться нечем? — кричит вроде Косте, а вроде с пустое высокое голубое небо, опаляющее космическим холодом, Татищев. — У тебя столько работы, а ты всё со мной возишься… — Ну и что, — Костя чувствует пощипывание в уголках глаз и в носу, передшествующее слезам, но знает, что на мозоре не плачут. Нельзя плакать, а то прозрачные дорожки слёз примёрзнут к щекам и будут ссаднить кожу. Плакать нельзя, но Костя, скрепя сердце, продолжает доламывать себе рёбра, кроша их, только чтобы достать и стиснуть посильнее трепещущее сердце. — А может мне нравится с тобой возиться?! Никогда не думал, что я это не просто так, по совести, делаю? Как-то уже плевать, что переходит черту. Продолжать, продолжать говорить дальше так, чтобы у Юры выступили слёзы, чтобы он чуть не плакал, размазывая их красными от мороза ладонями по впалым щекам. Уралов медленно приближается, из-под опушённых инеем ресниц наблюдая, как его голубовато-сизая угловатая тень ползёт наискосок по узловатым варикозным теням веток на снегу к ногам Челябинска. Юра отступает в тень берёз, стоящих за его спиной как группа молчаливо осуждающих родственников на похоронах, только в белом. — Ты не подумал, что я банально как друг тебе помогать буду?! А может быть ты для меня даже больше, чем друг, значишь?! — Не надо, Кость, хватит, — устало сипит Татищев, сгорбившись и зарывшись носом в облезлый искусственный волчий воротник куртки. Спустя секунду его снова корёжит кашель, и притоптанный снег у его ног окрашивается кровью сквозь пальцы, прижатые ко рту. — Нет, не хватит!..- Екатеринбург хочет продолжать, но распалённые, готовые сорваться с языка резкие и слишком значимые слова приглушаются и замирают в дрожащей груди, когда Уралов поднимает голову на раздавшийся в тишине перелеска звук. Птица, наверное свиристель. Звенит и звенит срывающейся в эхо одинокой заунывной нотой. И, кажется, задевает что-то в сердце и навязчиво тянет по нервам больную нежность и неуверенность. Юра тоже оборачивается на звук, и задирает голову, так что тонкая бледная шея со спутанным узором голубоватых вен обнажается и острый подбородок резко режет воздух, расчерчивая плоскость Костиного взгляда на расплывчатый мир вне и фигуру друга. — Март скоро… — сам не понимая что, говорит, Костя пытается слиться с этой невидимой в заснеженных берёзах птицей в её унылом безответном крике, царапающем горло в пустом лесу. Татищев отводит взгляд и хмуро шепчет, кривя тонкие губы: — Я не доживу. Бросает слова в разреженный воздух и поворачивается, чтобы идти в город, к гаражам, непрерывной полоской вьющимся вдоль заснеженной кромки леса, где над опустевшими жестяными бараками на окраине поднимается едкий дым чёрных-обугленных труб. Екатеринбург спешно нагоняет друга, повернувшегося сгорбленной спиной, и мельком замечает блеснувшие светлым дорожки слёз, обморозивших щёки, и утомлённо-потухший взгляд в пустоту. Откуда-то сверху, с вершин берёз, снова звенит птичий надрывный голос, Челябинск вдруг всхлипывает и хватается за рукав Костиной куртки. — Я не доживу, Кость. Ты же видишь, какой я сейчас. «Да, вижу, Юр, вижу». Рано или поздно всё равно наступает весна. Через скрип снега, долгие вьюжные ночи проступает звенящая капель растаявшего снега, стекающего с веток плакучих берёз.