Пепел и Парки

Ловкие, слишком ловкие руки оглаживали бока алого кителя, пальцы, подобные штыкам, вонзались в кожу. Особенно в шею. Прямо рядом с сонной артерией. Зубы, как осколки, резали плечо. Нет. Невозможно. Ни осколкам, ни зубам не пробить генеральской шинели. Но шинель уже давно лежит на стуле. И в тени стула, так похожей на тень гильотины, видны свисшие рукава. Но не видно головы. Бледное лицо с черными глазами, лицо смерти, приблизилось к его собственному. С поцелуем, зубы впились в его сухие губы. Как когда-то его собственные. Язык раздулся от жажды. Сердце лихорадочно дрожало, когда холодные ногти прикасались к коже между ребер. Живот скрутило от боли, когда на него легла ледяная ладонь. Пальцы, постукивая по животу - стук отдавался во всем теле, будто армия врага маршировала по его мясу и костям, - приблизились к пряжке ремня. Кусок металла, бесполезный, как разорвавшийся в руке револьвер, с грохотом упал. Он оглох от этого звука. И когда она вновь поцеловала его, почувствовал, как легкие наполняет мутная от пыли и крови вода пепельной реки… *** Теплое покрывало лежало на полу. За окном витал пепел. Нет, миазмы чумы. Он не на той войне. Блок, напряженный, как перед каждой битвой, сидел на краю кровати. У Катерины был морфий. Где-то можно было достать твирин. Что-нибудь другое, что могло бы спасти его. Но не сейчас. Уже пять лет Блок говорил себе: “Не сейчас.” После штурма. После наступления. После отступления. После конца войны. И еще одной. Когда будет положен конец эпидемии. Когда закончится гражданская война. Власти были правы. Генерал Пепел был худшим порождением войны. Зверем. Убийцей. И - хуже всего - он был сломлен. Он стал генералом в двадцать пять лет. И уже семь лет он был символом. Нет, хуже. Он был лидером. На нем держался фронт. На нем держалась страна. На нем держался Город. На нем держался генерал Александр Блок. За дверью что-то шуршало. Катерина снова бродила по Стержню. Дом чем-то напоминал сам Город. Чума-хозяйка бродит по нему, и никто не знает куда она зайдет. Комендант спит или мертв, и правда не имеет значения. Генерал сидит с револьвером в руке и не может ничего сделать. А явившийся из воздуха инквизитор играет в свои игры. Блок поднялся с кровати и оделся, а затем сел за письменный стол. Он почти не спал уже год. Еще одна ночь, подобная прошлым. На подушке остались седые волосы. Но вряд ли те, кто назвал его Пеплом, знали, что через несколько лет от костра его души останется холодная зола, а черные волосы побелеют. Отчеты. Старые письма. От матери. От отца. Он не видел их восемь лет. И не увидит больше никогда. Приказ о расстреле капитана Равеля. Он жил когда-то здесь. Здесь живет его дочь. А дочь Блока никогда не родится. *** Она хромала на одну ногу. Когда она задрала штанину, он закрыл глаза. Это не спасло его от запаха гнилого мяса. Когда она поцеловала его, его легкие наполнил горький дым. Он пытался дышать. Она продолжала его душить. Запах гари, запах дыма, запах горелой плоти забивали ноздри и горло. Она говорила о дорогах, ногтем чертила на его спине карту и шептала ему на ухо числа. Он слышал крики тех, кто погиб из-за его ошибок. Тех, кого вражеская артиллерия разметала по округе, пока они пытались вытянуть из грязи обоз. Тех, под чьими ногами взорвались мосты. *** - Генерал, пришла девушка, говорит, что у неё новости от одного из врачей. - Впустите. Передайте штабс-капитану, чтобы готовил орудия. Но стрелять только по моему личному приказу. *** У неё были глаза отца. И улыбалась она так же, как он, когда плюнул генералу в лицо. Злобно и печально. Она была не первой, кто пытался убить монстра, рожденного войной. У всех них - девушек, его ровесниц, были такие глаза. Одни мстили за разбитые им армии. Другие - за казненных солдат. У Лонгина была сестра? Или, быть может, невеста… Она танцевала, оплетенная побегами твири, поразительно ловко удерживая перед лицом огромный бычий череп. Она не была человеком. Не был человеком и он.