Правда или действие

Отдай мне юность до дна И ни с кем не делись Я жадина еще та Нескромный эгоист

Мой лучший друг — это плохой пример Что может быть лучше?

— Правда или действие? — девочка из дома напротив, кажется, Настя — Миша еще не запомнил — хитро улыбается ему под приглушенное хихиканье подружек. На минутку задумавшись, Миша стучит ногой в коричневом сандалике по темному, наверняка горячему еще асфальту. Правду выбирать страшно. Он гуляет с этими ребятами только неделю, они мало чего о нем знают, и сейчас обязательно пристанут с расспросами. Вроде "почему переехали?" — нипочему, работа у Мишиного папы такая. Или "страшно было из другой страны перебираться?" — очень страшно. Или "нашел себе новых друзей?" — не нашел, дома его друзья остались. Хотя "дома" — это, наверное, теперь здесь. — Действие, — выбирает Миша уверенно. Языком чесать и секретами делиться не хочется совсем, а вот делать глупости — сколько угодно. Миша легко по забору пройтись может, и шалаш в одиночку построить, и яблоки из частного сектора неподалеку своровать. Да тот же канал за домом по трубе перейти, или даже в крапиву по колено влезть. — Подержись со Стасом за ручки до самого конца игры, — приказывает Настя? Надя? Мише теперь все равно. Девчачий смех становится громче. Миша тяжело сглатывает. Вечно хмурый, постоянно влезающий в драки Стас из соседнего подъезда гораздо страшнее крапивы. Он почти на целых два года Мишу старше, и папа у него военный, и все задиры во дворе его боятся. Миша не задира, но боится тоже. Особенно сейчас. — Че, струсил? — спрашивает кто-то из пацанов. — Ага, не дождетесь, — Миша не трус, а потому пересаживается на скамейку напротив, с потрескавшейся голубой краской, и, тихо выдохнув, хватает чужую руку. Ждет, что сейчас ударят, но Стас не бьется, ничего не делает вообще. Только смотрит на заливающихся смехом ребят так строго, что все их веселье мигом обрывается. За руки действительно держатся до конца игры. Миша неловко поглядывает на Стаса, ерзает на скамейке неспокойно, а тому будто и дела нет, будто не его ладонь сейчас крепко держат дрожащими пальцами. На улице успевает потемнеть, включаются фонари у подъездов. Родители то и дело выглядывают из окон, громко выкрикивая имена детей, зовут ужинать, приказывают строгое: "домой!". Тем, кто остался в игре, приходится постоянно отгонять комаров, ежась от похолодевшего воздуха. Миша холода особо не чувствует. Ладошка, которой он сжимает руку Стаса, горит огнем, пальцы словно бы сводит, но хватки никто не ослабляет — правила есть правила. Даже если Настя, или Надя, или как ее там, давно уже ушла. Они неловко расцепляются, когда игра заканчивается, и все решают расходиться. Оба вытирают руки о шорты — Мише немножко стыдно за то, что он разнервничался до вспотевших ладошек. Но Стасу снова все равно. Он только усмехается довольно. — Ты смотри, не зассал, — говорит. И еще: — Приходи завтра ко мне в пятьдесят восьмую в плейстейшен играть. Миша приходит. Дома у Стаса классно. На полках в его комнате куча каких-то заумных книжек и собранные им модельки: танков, кораблей, пушек. Под потолком на ниточках — такая же пластмассовая авиация. А в углу самое настоящее, взаправдашнее пианино. Черное, с чуть облупившейся краской. Миша вживую такое видит впервые — ну, чтобы дома, прямо в комнате, а не в актовом зале школы, и не по телику. Телик у Стаса, кстати, отдельный, свой. Маленький, но приставку подключить и рубиться — хватает. Главное: не приходится беспокоить того самого папу военного, запершегося в гостиной за просмотром фильма на весь вечер. Миша его не видел, но слышал, и почти уверен: папа у Стаса строгий. А какой еще он может быть, когда небольшая Стасова комната вся, от пола до потолка — образцово-показательный порядок, журнальная картинка. Даже страшно. Переступая порог, хочется ноги об коврик вытереть, хотя грязные кеды Миша возле входной двери в коридоре снял. Самого Мишу родители пусть и просили убираться иногда, за беспорядок не ругали. Стаса ругают, наверное. Мишина комната по сравнению с этой — настоящая свалка. Но кристальная, жуткая чистота не мешает Стасовой маме разрешить им пить чай, заедая крошащимся, домашним печеньем — еще горячим — прямо там же, не переходя на кухню. Чай сладкий, печенье жуть какое вкусное, мама Стаса красивая и добрая. Мише она нравится. Мише в принципе теперь нравится Стас и все, что с ним связано. Кроме, разве что, Дмитрия Александровича, Стасова папы. Он, конечно, не плохой, можно даже сказать добрый. Миша помнит, как однажды дядя Дима отвез их со Стасом на дачу и разрешил пострелять по жестяным банкам из настоящей винтовки. Только поддельными патронами, как в тире. Это ведь не ерунда какая-нибудь! И вообще, папа Стаса всегда приветливый, дружелюбный… Когда не запирается за дверями гостиной по вечерам, когда — так Стас говорит — не пьет. Миша хотел бы дядь Диму не бояться, но есть в его улыбке что-то, что каждый раз заставляет поежиться, от чего хочется сбежать домой и никогда не возвращаться на порог привычной уже квартиры. Особенно, когда он строго обращается к Стасу, называя полным именем — "Анастасий". Услышав это имя впервые, Миша очень удивляется, типа, чего только не придумают. А Стас вполне спокойно, и все же будто оправдываясь, поясняет: — Хотели девочку. Настю. Получился я. Большое дело. В целом, полным именем Стаса никто никогда не зовет. Только школьные учителя и строгий, пугающий дядя Дима. Которому, впрочем, Мишу спугнуть не удается, слишком сильно нравится ему Стас. Так нравится, что до конца лета они проводят вместе почти каждый день, оказываясь на пороге чужой квартиры в девять утра, и расходясь ближе к одиннадцати вечера. Однажды Миша даже засыпает случайно в Стасовой комнате, когда они втихую смотрят запрещенное для обоих "Кладбище домашних животных". Миша жмется к Стасу и прикрывает глаза всего на секундочку — и совсем не от страха, вовсе нет, Миша этой жути со смертями и воскрешениями не боится, просто момент противный, честно — а просыпается уже, когда фильм закончился и Стас тормошит его за плечо. — Миш, вставай, — шепчет громко. — За тобой папа пришел. Мишу даже не ругают потом. Родители только радуются, что он хорошего друга отыскал, что привыкает к новой стране, к новым людям, но на будущее просят: "пойдешь кино смотреть — предупреждай, соня". И между делом интересуются, не хочет ли он пригласить "Стасика" к себе с ответным визитом. А после проведенного вместе времени обсуждают Мишиного друга с таким восторгом, что сам Миша едва не начинает ревновать. Хорошо, родители вовремя подмечают смену его настроения и объясняют: Стас может быть хоть идеально послушным, вежливым ребенком, но Мишу они больше целого мира любят. Просто одобряют сделанный им выбор. Еще бы не одобрять. Стас по их мнению "оказывает положительное влияние" на Мишу со всех сторон. В начале учебного года знакомит с новой школой, объясняет, что и где находится, какие правила, кто из учителей нормальный, а кого лучше избегать. Решает за Мишу муторную, отвратительно скучную и непонятную алгебру, дает списывать домашку по остальным предметам из собственных позапрошлогодних тетрадей. Стасу не сложно, Стас все это уже проходил. И Мишину школьную программу, и несправедливость учителей, и разборки с местной шпаной. Именно поэтому он теперь храбро оберегает Мишу от хулиганов, сбивающихся в стайки на школьном дворе, чтобы покурить. Казалось бы: новичок — легкая мишень, а на деле даже самые жуткие типы из одиннадцатого "Г" обходят Мишу кругами, настолько Стаса боятся. Знают, что он — бешеный. Наверняка не раз после драки убегали заплаканные, без — как минимум одного — зуба, и с криками "Кузьмин, ты больной?" Может, и больной, думает Миша, но он по крайней мере не пристает с глупыми вопросами и не заставляет никого курить за школой. Не берет для этого на слабо, не бросается идиотскими "ты че, не мужик?", не угрожает дать в глаз отказавшемуся. Справедливости ради, Стас, конечно, курит за гаражами, но никогда не принуждает Мишу ни к чему. Даже если бы захотел — незачем. Миша и сам готов пробовать все новое, все неизведанное вместе. С сигаретами так и выходит. Мише тринадцать, когда они топчутся на углу школы во время новогодней дискотеки. Из открытого окна актового зала Звери орут про "сильную любовь", елочные огни бросают на снег разноцветные отсветы через стекло. Едкий мороз забирается под тонкую ткань рубашки. Сейчас должно быть, минус пятнадцать, но Мише все равно. Мише жарко. Он только что танцевал свой первый медляк с девочкой из параллели — ему даже разрешили опустить ладони пониже спины! — и теперь чувствует себя самым крутым на целой планете. Ну, не круче, пожалуй, Стаса. Он, вообще-то, и пригласил девчонок, а теперь вот стоит, дымит как паровоз, с довольной улыбкой опираясь на холодную кирпичную стену. Миша неотрывно следит за сигаретой в тонких, дрожащих пальцах, за тем, как Стас затягивается глубоко, как выдыхает облако серого горячего дыма в морозный воздух. Красиво, думает Миша, и, наконец, признается, что тоже хочет попробовать. — Ну на, пробуй, — пожимает плечами Стас, только сигаретой не делится. Снова обхватив тонкий фильтр губами, затягивается и, дернув Мишу к себе за плечо, выдыхает дым в шокировано распахнувшийся рот. Пальцы Стаса, ледяные, как снег, вдруг оказываются на Мишином затылке, холодят шею, вызывая мурашки, тянут ближе. Губы его задевают Мишины — всего на долю секунды, это и касанием то назвать нельзя — но тут же ускользают. Миша вдыхает глубоко, втягивая сигаретный дым, и с удивлением понимает: не противно, даже круто. Только закашливается он все равно. Стас смеется беззлобно, треплет его по волосам, и тушит Мишину первую, разделенную с ним на двоих, сигарету об угол здания. Где-то за окном "сильная любовь" сменяется на "районы, кварталы". Миша прыгает за Стасом через хрустящие сугробы обратно на тропинку, ведущую к школе, и трет отчего-то горящие огнем губы. Ему четырнадцать, когда Стас впервые предлагает попробовать алкоголь. Миша валяется с ангиной уже почти неделю, когда приходит сочельник католического Рождества, а значит и канун шестнадцатого дня рождения Стаса — единственного за всю жизнь, который принято отмечать заранее. На всякий случай. Никто ведь не знает, будет ли именинник в настроении, если ранним утром проснется с воспоминаниями о прошлой жизни и поймет, что вынужден теперь искать свою родственную душу. Миша о родственных душах знает все. Ну, только в теории, конечно, не на практике. На практике он боится собственного шестнадцатилетия — да и завтрашнего Стасова праздника почему-то тоже — как огня. А по части теории папа журналист, объездивший полмира и снявший целый документальный фильм на эту тему, объяснил в подробностях, что и как работает. Просыпаешься утром в шестнадцать, и, если помнишь свою прошлую жизнь, с этого момента, осознанно или нет, стремишься к человеку, память о котором четче и яснее всего. Будь он в прошлом твоим другом, врагом, любовником — не важно, потому что теперь вы навечно связаны. И связь эта раскрывает себя в — Миша нос скривил, когда папа объяснял ему семилетнему — поцелуе. Именно поцелуй способен разбудить его или ее — папа еще во время лекции Мише объяснил, что по-разному бывает — воспоминания о тебе, да и о прошлой жизни тоже. А если сам ничего не вспомнил, живи себе спокойно и жди. Может, кто-то, для кого ты предназначен, тебя найдет. Задачка, в общем, несложная. Гораздо проще всех тех, что Стас бесконечно решает за Мишу, помогая с домашкой по алгебре. Миша про себя усмехается: вот бы Стас и эту сверхъестественную, непонятную хрень с судьбой за него решить мог. Чтобы проще и не так страшно. Потому что страхов хватает. Вдруг Стас проснется завтра утром, и голова у него будет забита исключительно поиском девчонки, которую он в глаза не видел? Или еще хуже: что, если его родственная душа какая-нибудь Настя из дома напротив, или Света из параллели? Стас ведь с разбегу, с головой во все эту романтическую фигню кинется, а про Мишу и думать забудет. Если уже не забыл. Целый день Миша, закутанный в шарф по самые глаза, погребенный под тяжестью пухового одеяла, смотрит по видику — папа не пожалел телевизор к нему перенести — новогодние фильмы, все части "Один дома", "Иронию судьбы", "Кошмар перед рождеством", и старается не думать о том, как Стас веселится сейчас с одноклассниками, с дворовыми ребятами, возможно, с той самой девчонкой, что год назад приглашал на танец на новогодней дискотеке. Кажется, ее звали Алиса, или Алена. Да не пофиг ли, в самом деле? Миша громко шмыгает носом, вытирает глаза салфеткой, сморкается и убеждает себя: это все от простуды, других причин быть не может. С чего бы еще сопли разводить? Трель дверного звонка в восемь вечера Миша едва способен услышать через сон. Ворочается, не желая просыпаться, и только различив знакомый голос: — Ну, дядь Леш, ну на часок всего. Ну какой день рождения без Мишки? …чуть не подскакивает на кровати. Приводить себя в порядок времени нет, потому что в коридоре раздается смешливое папино: — Повезло тебе, что тетя Маша в Украине у родственников, она б точно не впустила. Это из меня вы веревки вьете, потому что я сердобольный. А мама твоя, между прочим, меня убьет, когда ты с температурой сляжешь. После цоканье языком, скрип открывающейся шире двери, счастливое: — Спасибо, дядь Леш! Шуршание верхней одежды, стук опускающихся на пол ботинок и папино мягкое: — Да иди уже, он весь день небось тебя ждал. Миша возмущенно вздыхает, игнорируя саднящее горло: сдали как стеклотару, никакого уважения в этом доме! Ничего, Миша папе потом еще выскажет, а пока краснеет — радуясь, что румянец можно объяснить температурой — наскоро смахивает грязные салфетки с кровати в мусорную корзину, приглаживает волосы, и сам не понимает, с чего так суетится. Ну типа Стас его больным не видел или че? Хуже ведь бывало. — Привет, — раздается с порога. — С днем рождения, — сипит Миша досадливо тихо, но Стас, вроде, и так все понимает. Подходит ближе, опускаясь на край кровати. — У меня, правда, подарка для тебя нет, — Миша неловко сцепляет руки в замок на коленях, хмурится. — Не успел. Собрал ведь еще мелочь, чтобы купить новые струны для Стасовой гитары, и медиатор вместе того, который потерялся. — Да ладно, — отмахивается Стас. — Ты главное выздоравливай. Я зато с подарком, — щурится он загадочно. — Смотри, че принес. Гордо улыбаясь, Стас достает из рюкзака контейнер с большим, пусть и помятым, куском торта — еще даже свечки торчат! — а так же полупустою бутылку шампанского, алкоголя в котором жалкие шесть процентов. Шипучка — не бухло, честное слово, но для них — настоящее сокровище. Миша крутит в руках пузатую бутылку с темным стеклом, и ему отчего-то чудится, будто они со Стасом уже пили шампанское когда-то, только открывали его не штопором, и не всегда выдернув пробку руками. Миша почти может слышать звон металла, ударяющего по стеклу. Нож что-ли? Да нет, бред какой-то. Стоит еще раз померить температуру. Стас приносит с кухни бокалы — "Нам на фанту, дядь Леш, честно!" "Ну-ну." — разливает аккуратно, потихоньку, останавливаясь, чтобы подождать пока осядет пена. Они чокаются, как делают за столом взрослые, пьют, заедая и без того сладкое шампанское тортом, и ждут, когда же, наконец, вставит. — Не вставляет, — жалуется Миша в какой-то момент. Только чуть ощутимее горят щеки, слегка подрагивают ослабевшие пальцы, развязывается язык. — Тебе страшно? — спрашивает он у Стаса, толкая его плечо собственным. — Ну, насчет завтра. Они сидят теперь оба на Мишиной постели, положив под спины одну на двоих подушку, крутят в руках почти пустые бокалы. Стас молчит. Долго. — Страшно, конечно, — отвечает он, и, залпом допивая шампанское, будто нехотя признается. — Если бы мог, вообще бы спать не ложился, и домой бы не уходил. Сидел бы тут с тобой вечно, и чтобы вечно было пятнадцать. Миша вскидывает голову, отчего-то идущую кругом, встречает чересчур серьезный взгляд огромных Стасовых глаз, и, выдержав слишком долгую, почти комично долгую, паузу, вдруг не может сдержать смеха. Они оба смеются в итоге, до истерики, до коликов, будто Стас выдал сейчас нереально смешную шутку, будто не признался в собственной слабости, не разоткровенничался о своих страхах. А уже на следующий день становится совсем не до смеха. Все меняется. Стас не звонит несколько дней. Появляется уже после Нового года, вечером третьего января, очевидно, чтобы поздравить Мишу с прошедшим. Но, истуканом застыв на пороге квартиры, похоже, теряет дар речи. Всматривается в Мишино лицо так, словно призрака увидел. Пугающе жадно разглядывает все, до деталей, будто глазам не верит, будто Миша — самое невероятное, что Стас в своей жизни видел. Кажется, у него даже глаза слезятся. Но прежде чем Миша, перепуганный до чертиков, успеет спросить, что случилось, Стас подается вперед и сжимает его в чересчур крепких, медвежьих объятьях, чуть ли не до хруста. Гладит по волосам — движение странное, будто пытается пальцами что-то нащупать, а не найдя, выдыхает шумно. Миша застывает, обвитый его руками. — Стась, — тянет несмело. — Ты окей? — Прости, — бубнит Стас, пряча лицо у него на плече. — Соскучился. Знаю, странно. Странности на этом не заканчиваются. Стас становится замкнутым и задумчивым, скрытным, встревоженным. Крупно вздрагивает от громкого шума, подскакивает на месте, стоит неосторожно хлопнуть дверью, запирается в ванной, заслышав первый залп фейерверка. Твердо отказывается смотреть боевики, которые обожал раньше. Раздаривает всю свою пластмассовую артиллерию, флот, авиацию. И наотрез отказывается — хотя отцу решает пока не говорить, страшно — от будущей профессии мечты: полицейского. Даже учитывая, что подготовка к поступлению в академию МВД уже началась — идет полным ходом — что отец готов подключить какие-то там серьезные связи. — Чем займешься вместо этого? — интересуется Миша, перепрыгивая лужи на неасфальтированной дорожке парка, через который они вместе возвращаются домой из школы. Закатное, красное солнце, пробивающееся сквозь деревья не греет и не слепит глаз, но Стас все равно жмурится, поднимая взгляд. — Пойду на юрфак, — отвечает он, пнув попавший под ногу камушек, как-то слишком уж агрессивно. — Хочу стать человеком, у которого есть хотя бы возможность действительно помочь людям и защитить их права. Добиться какой-никакой справедливости. Миша отфутболивает камушек дальше, пасуя Стасу словно футбольный мяч, и одновременно с этим подкидывает новый вопрос: — А полиция разве не…? Договорить он не успевает. — Ты поймешь позже, — припечатывает Стас. Пинает многострадальный камень с такой силой, что тот пролетает несколько метров по грязи и шлепается в глубокую лужу, поднимая брызги. Миша не хочет позже. Миша хочет понимать уже сейчас. Ведь для всех и каждого абсолютно очевидно: Стас вспомнил свое прошлое, у него теперь есть родственная душа и черт знает сколько лет жизни. Мише за ним не угнаться, но порой хочется завалить его вопросами. Кого ты вспомнил? Кто она? Или он? Ты знаешь этого человека? И, что еще важнее: а меня ты помнишь? Я — часть твоей прошлой жизни? Мы тоже нашлись? Но Миша, конечно, молчит, потому что спрашивать о таком невежливо, даже если вы действительно самые лучшие друзья. Даже если любые проблемы, любое горе вы готовы делить пополам. Ему пятнадцать, когда они со Стасом впервые напиваются. До чертиков. Никому за это даже не прилетает, слишком удачный — если может хоть что-то быть удачным в сложившейся ситуации — подбирают для своей выходки момент. Запираются у Стаса вечером, в день похорон мамы. Папа остается где-то там, дома, на четвертом этаже соседнего подъезда, проводит поминки с гостями, а Миша сбегает, не замеченный за шумом голосов, плача, горя. Сбегает туда, где шума нет, где есть молчаливая поддержка, плечо, в которое можно вцепиться мертвой хваткой и разрыдаться. Да так, чтобы не стыдно, чтобы не чувствовать, будто обязан быть ради кого-то сильным. Стас притаскивает из отцовского домашнего бара бутылку чего-то дорогого, что дядя Дима явно привез из командировки, но сейчас Стасу и самому плевать, если он за такую дерзость оплеух отхватит. Пьют прямо из горла, передавая бутылку друг другу. На вкус — гадость редкостная, во рту горько, в горле жжется, зато в голове приятная пустота, а потому Миша продолжает глотать через силу. Крепко сжимает стеклянное горлышко обмотанной бинтами рукой — несколько дней назад, услышав, что тело выловили, об стену костяшки разбил. Взрослые твердят "хорошо, обошлось без перелома", а Миша считает, лучше бы и правда сломал, было бы на что отвлекаться. Единственный минус: пришлось бы ехать в больницу, а так теть Ира — мама Стаса, медсестра по профессии — сама его истерику успокоила, таблеток каких-то дала, руки обработала. И сидела потом с ним на кухне посреди окровавленной ваты, качала как маленького, по голове гладила — теперь стыдно жесть — шептала неразборчиво, что она рядом, что на нее можно рассчитывать. Что Мишу и папа, и бабушка любят, что они с дядей Димой никуда не денутся, что всегда поддержат, помогут. Мише этого не надо. Миша все бы отдал, лишь бы только мама была дома, а не на городском кладбище, три метра под землей. К горлу снова подступают рыдания. Миша облокачивается на плечо сидящего рядом Стаса и закрывает глаза. Хочется выть, хочется снова что-нибудь ударить, хочется… чтобы Стас обнял его и не отпускал примерно никогда. Миша чуть поворачивает голову так, чтобы можно было заглянуть в Стасовы невозможно огромные, влажные, покрасневшие глаза. Задумывается на секунду, видел ли он эти глаза настолько близко раньше, и едва улавливает чужое движение, когда Стас вдруг склоняется, выдавливая глухое, болезненное "Миш", прежде чем накрыть его губы своими. Всего на секунду. Мазнул — отстранился, будто и не было. Только вот Миша даже трезвеет немного. Смотрит на Стаса, удивленно моргая, и не знает, что сказать. — Извини, я… Я просто хотел узнать… — Стас жмурится, качает головой. — Не надо было сейчас. Миша ничего не отвечает, прячет лицо в сгибе Стасовой шеи и снова позволяет себе расплакаться. А наутро даже понять сложно: не причудилось ли? Не причудилось. Это Миша выясняет гораздо позже, уже после своего шестнадцатого дня рождения, в который он, между прочим, не вспоминает ровным счетом ничего. Стас приносит утешительный приз уже на следующий день. Протягивает Мише диск — целых восемь гигов — и просит включить, пока взрослых нет. Выполнить его просьбу не сложно, можно даже не бояться, что кто-то вломится, ведь у Миши теперь есть собственный комп в спальне, а еще защелка на двери для надежности. Догадываясь о содержании, Миша бегло, будто в паранойе, заглядывает по комнатам, проверяя квартиру так, словно папа или бабуля могли оказаться дома случайно, появиться из воздуха, и, только убедившись в обратном, возвращается к Стасу. На диске вполне ожидаемо — порно. Все восемь гигов. Не то, чтобы Миша совсем никак не мог добыть его сам. Но интернет у него — говно, и вплоть до нескольких дней назад, до шестнадцати, некоторые сайты дома были заблокированы. Папа то конечно понимал, что до порно Миша так или иначе дорвется, но частью секс-просвета, видимо, считалось "дорасти до того, чтобы понимать: как в постановке и как в жизни — не одно и тоже". Стасу в этом плане проще. Его батя дисковод от дискетника не отличит, какой уж там родительский контроль. — Посмотрим? — спрашивает Стас. Миша задумывается всего на секунду: нормально ли вообще смотреть такое вместе? Потом вспоминает рассказы друзей о том, что у пацанов, вроде как, принято, и кивает. На экране тощая, миниатюрная брюнетка с короткой кудрявой шевелюрой, почти мальчишеской фигурой и плоской, едва ли существующей грудью скачет на члене высокого, коротко стриженого, светловолосого мужика с нездорово острыми скулами и тяжелой челюстью. Стас от происходящего, судя по палатке образовавшейся из натянутой ткани штанов, в восторге. Миша смотрит краем глаза. Куда больше его интересует эта самая палатка Стасовых штанов, его тяжелое, сбитое дыхание, испарина на лбу, покрасневшие словно в лихорадке щеки, алеющая нижняя губа — Стас впивается в нее зубами, наверняка до боли — мерные движения руки, которую он все же опускает на собственный пах, поглаживая себя через ткань. У Миши и самого предсказуемо стоит колом. Не из-за стонов и хрипов горе-актеров на экране. Хотя тоже возбуждает, но нет. На Стаса у него встает далеко не впервые и без всякого порно. Только вот себя трогать при нем стыдно, неловко. Стас воровато поглядывает на Мишу, бросает секундные горячие взгляды, будто хочет удостовериться, что Миша заведен не меньше него. Миша заведен. Взведен как динатанор бомбы — с секунды на секунду, кажется, рванет. Он настолько увлекается наблюдением за лицом Стаса, за движением его руки, уже нырнувший под треники, за приоткрытыми губами, жадно глотающими воздух, что вторая рука Стаса, скользнувшая по Мишиному собственному бедру, и уверенно накрывшая член, сжимая через два слоя ткани, становится полной неожиданностью. Миша громко стонет, немедленно зажимая рот ладонью, и не может остановить движения бедер, толкнувшихся ближе, подставляясь под ласку. — Тш-ш-ш, — дрожаще выдыхает Стас. — Все нормально? Миша не знает, насколько происходящее нормально в принципе, но сложить из букв слова и задать вопрос — невозможно. — Не знаю, — всхлипывает он, тем не менее продолжая тереться о Стасову руку. — Мы же, ну… Миша срывается на очередной стон. Продолжать стандартным "мы же оба парни" не хочется. Во-первых, Миша знает, что это нормально. Во-вторых, для вопросов об ориентации уже поздновато, когда глубокой ночью дрочил и на воспоминания о декольте Даши из соседнего дома, и на вспыхнувшие под веками картинки с задницей Стаса, наклонившегося в раздевалке бассейна. Но все таки… — Да что такого? — выдыхает Стас придвинувшись ближе, обжигая ухо дыханием. Ладонь его отпускает Мишин член — заставляя стыдливо, разочарованно застонать — но тут же ныряет под резинку домашних штанов. — Все так делают. Не парься, Миш. Миша не парится, Миша горит. Утыкается лицом в плечо Стаса, зубами прикусывая футболку, толкается в настойчиво ласкающую руку. Сам спешит отплатить ответной услугой, переплетая собственные пальцы со Стасовыми, нырнув ладонью под резинку его белья. Надолго их не хватает. Стас, к Мишиному удивлению, кончает первым. Стоит Мише до него дотронутся — отлетает через несколько секунд. Стонет и выгибается на кровати он при этом так, что Миша и сам не способен больше держаться. Домашние штаны оказываются в стирке и домой Стас уходит, натянув Мишины шорты. Оборачивается на пороге, подмигивая, спрашивает с хитрым прищуром: — Повторим? Они повторяют. И снова. И опять. Каждый раз все больше переходя невидимые границы. Поначалу приспускают брюки, давая друг другу возможность не только почувствовать, но и рассмотреть. После доходят до поцелует и укусов в шею, мочку уха, плечо, ключицы. До губ так и не добираются, но Мише хочется. Давно уже хочется, с тех пор, как Стас выдохнул в его рот сигаретный дым морозным вечером у школы. На пятый раз Стас дергает Мишу ближе к себе, заставляя забраться на собственные бедра. Они трутся друг о друга до исступления, жмутся ближе, еще ближе, упираются лоб в лоб. Стасовы губы, яркие от возбуждения, приглашающе распахнутые, сводят Мишу с ума. Не способный больше сдержать свой порыв, он, наконец, целует Стаса, почти отчаянно: если Миша ошибся, если он единственный мечтал об этом годами, лучше получить по лицу, чем никогда не попробовать. По лицу Миша не получает. Поначалу не происходит совсем ничего. Стас только стонет почти испуганно, застывает на миг, и все же целует его в ответ. Мише достается примерно пять секунд невозможного кайфа, настоящей эйфории от осознания взаимности его чувств. А потом приходят воспоминания. Неразборчивые, спутанные, они заполняют собой все, погребают будто под лавиной, будто под толщей льда. Нет, не льда. Под лед когда-то зимним вечером ушла мама. Мишу накрывает снегом. Он вспоминает свое прошлое детство, родителей, таких же, но других, брата — в этой жизни ему родиться уже не суждено — академию, службу, Стаса. Стас из Мишиных воспоминаний едва узнаваем. Взрослый, статный, широкоплечий офицер, рявкающий указания низким, хрипловатым голосом. Но глаза: огромные, искренние, глубокие — те же. И руки с музыкальными длинными пальцами. И губы идеальной формы. Только высокие скулы там, в прошлой жизни, гораздо острее, глубже. Миша помнит себя, свое отражение в зеркале — слишком похоже на всех этих мужиков из Стасовой подборки фильмов для взрослых. И немного жутко, но вырасти таким Миша не боится, просто… странно знать, каким будешь. Каким был. В голове вихрем крутятся картинки. Васильков, товарищи: Ваня, Веня, Сережа, Матвей, юный Саша Мозалевский, Андрей Быстрицкий, оставшийся с ними до конца, тезка Миша Бестужев. Тайные собрания, большие планы, обреченное восстание. И где-то на периферии — слепое пятно, не позволяющее увидеть картину целиком, путающее, разрушающее общий порядок, смазывающее изображение. Хаотичной склейкой кадров перед глазами проносится поле боя, снег, пушки. Миша помнит ржание гусарских лошадей, залпы артиллерии, запах крови, крики, боль. Больно так, что Миша стискивает зубы и воет, цепляясь пальцами за ткань Стасовой футболки, пытаясь вынырнуть в реальность. Не получается. Вокруг все так же снег, забирающийся под кожу колючим холодом. Миша ненавидит холод. Голова — словно решето. Пульсирует, заставляя шею и затылок покрываться липкой, горячей, остро пахнущей металлом кровью. Больно. Страшно. Холодно. Кажется, эти три слова он и выстанывает, услышав, будто сквозь толщу воды Стасово обеспокоенное: — Миш, Мишенька, Миша, что такое? Он приходит в себя прижатый к Стасовой груди, заключенный в крепкие объятия, чуть ли не с головой укрытый одеялом — как Стас только изловчился достать его? — хотя за окном, и в комнате — жара, начало июня. Стас гладит его по волосам, целует в висок, еще секунду назад разрываемый адской болью, и не переставая шепчет: — Ты больше не там. Уже не страшно, уже прошло. А еще: — Все таки ты. Как хорошо, что это ты. Теперь, когда они со Стасом оба знают и помнят, жизнь становится гораздо проще и гораздо сложнее одновременно. Проще, потому что Стас, прошедший момент воспоминаний за полтора года до этого, оберегает Мишу от лишнего стресса, заземляет, учит справляться со страхом, с паникой, с неожиданными, оглушающими флешбеками. И стоит самому Мише, ровно как Стасу когда-то, дернуться от громкого "выстрела" выхлопной трубы или от грохота упавшей на пол книги, руки Стаса оказываются вокруг него сами собой, успокаивающие, укачивающие, защищающие от всего мира. Легче делиться секретными мыслями, планами в окружении других людей. К Мишиному русскому, родному украинскому — который он теперь использует только иногда дома с папой, а еще в поездках на родину — к английскому уровня десятого класса школы, добавляется французский из прошлой жизни. Они со Стасом используют его как тайный язык, специальный код, только для них двоих. Стасу теперь тоже проще, когда можно не таить прошлое, вспоминать его вместе, обсуждать. — Бля, — выдыхает Стас однажды между поцелуями, поглаживая кончиками пальцев Мишину щеку. — Я сейчас от тебя горю, но какие у тебя через пару лет будут скулы — пиздец, откачивать придется. Сам Миша, слыша его мягкий, бархатный голос вспоминает низкое рычание. И широкий разлет плеч, и то, каким Стас был высоченным. — Жесть, какой у тебя был голос, — стонет Миша, стягивая со Стаса штаны вместе с бельем. — От такого по команде встанет. И вообще, — он ловит Стасов поплывший взгляд, чтобы вполне серьезно признаться: — Ты тогда такой безумно красивый был… И сейчас красивый, а тогда… Я просто не знал как держаться. Но держался. Оба они со смехом вспоминают, какими были взрослыми — Миша даже взрослее Стаса на два года! — серьезными мужиками, способными на подвиг, но не способными хоть раз друг друга поцеловать. Ровным счетом ничего не успели. Струсили. А сейчас вот подрастают вместе, изучают мир и друг друга вместе, буквально наблюдают за тем, как превращаются в себя из прошлого. Миша по рассказам папы знает — такой шанс выпадает не многим. И они со Стасом этот шанс ценят, дорожат самой возможностью, наверстывают за две жизни разом, и хочется еще, больше, ближе, теснее. Миша вваливается домой после полуночи, заплетаясь в собственных ослабевших ногах, губы горят огнем, не только от поцелуев — на языке до сих пор горчит Стасов вкус, горло приятно саднит. Зеркало у порога отражает его сумасшедшие глаза, растрепанные волосы, шею, покрытую следами укусов. Миша усмехается собственному заебаному виду и на цыпочках направляется в свою комнату, избегая скрипучих половиц. Только папу этим не обмануть. — Мишаня, — зовет он из небольшой комнатушки, которую называет кабинетом. — Зайди по мне? Не сдерживая разочарованного вздоха, Миша кричит ответное "ща!", теперь уже вполне громко топает в ванную, полощет рот с зубной пастой, приглаживает волосы, умывается холодной водой, а на шею решает забить — ну, что тут сделаешь? Папа сидит за столом, изучая свои записи, возможно, работает над очередной статьей для какого-нибудь научного журнала. Не отрываясь от бумаг, указывает Мише на рядом стоящее кресло. Миша не то, чтобы реально раздражен, но языком цокает для проформы, а в кресло все таки валится — ноги до сих пор ватные. И так не хочется сейчас никаких разговоров по душам, хочется упасть мордой в подушку и думать только о Стасе, о его ярко-розовых губах, растянутых вокруг… — Вы со Стасом встречаетесь? — вовремя вылавливая Мишу из омута воспоминаний, спрашивает папа. Откладывает бумаги в сторону, чуть спускает очки вниз по переносице, смотрит на Мишу без осуждения, без толики давления, с искренним любопытством. И можно было бы отрицать, помяться, поувиливать, поскандалить даже. "Это допрос?", "а тебе то что?" и все такое прочее. Но на кой черт? Это же папа. Тот самый, который рассказал Мише о принципе работы родственных душ. Тот самый, который говорил "пол здесь не важен, Миш, любовь есть любовь". Это папа, готовый принять абсолютно все, а потому Миша честно отвечает: — Я не знаю. И только теперь видит уровень нелепости их ситуации. Они со Стасом можно сказать трахаются, бывает по несколько раз на день, а Миша понятия не имеет, как обозвать происходящее. Какое дать их отношениям имя? Они встречаются? Да вроде нет. Точно нет. Не обсуждалось. Они друзья. Это вот наверняка. Стас его самый лучший друг. Но губы и горло у Миши сейчас саднят далеко не от дружеских объятий. Нет, дружба тут просасывает, буквально. Миша тихо смеется и, заметив как напрягся отец, заставляет себя на минутку прикрыть каламбурошную. Вместо этого действительно впервые спрашивая себя: а хотел бы он со Стасом встречаться? Как встречаются между собой одноклассники и одноклассницы, как ребята со двора. Гулять за ручки — пусть и в темное время суток, когда никто не увидит — ходить на настоящие свидания, называть Стаса своим парнем. Звучит как омерзительно розовые сопли… Миша хотел бы. Отец хмыкает задумчиво. — Понял, значит что-то там у вас происходит, верно? Миша пристыженно трет покрытую засосами шею и соглашается. Знает: отец не станет ругать, даже отчитывать не будет, но все равно как-то стыдно. Неловко. Мало что Миша понимает в неловкости, осознает он часом позже, выслушав от папы краткую, сухую, но наполненную фактами лекцию о том, как важно предохранение и согласие, проявленное с энтузиазмом. Миша все это время только кивает, горя щеками и умирая от стыда, но больше папа к нему с вопросами не лезет. Для него будто ничего не меняется. Как брал он их со Стасом на рыбалку, когда они были еще малявками, в то, первое лето, так и сейчас возит. Как засыпали они на заднем сиденье, друг на друга головы положив, так и сейчас спят, никто не тревожит, не боится оставлять их наедине. Наоборот — теперь, когда Стас с Мишей запираются в комнате, папа обязательно стучит прежде, чем войти, на всякий случай. И все бы хорошо, но нерешенный вопрос с определениями, понятиями, рамками продолжает Мишу волновать, так что, найдя подходящий момент, он все же интересуется: — Стась, а мы вот, ну… типа, встречаемся или…? Прохладный вечерний ветер задувает в открытую форточку, пробирается под тонкий плед, которым Стас с Мишей укрылись, развалившись довольные, обнаженные и тяжело дышащие на Стасовой кровати. Торопиться никуда не нужно — родители на даче, времени навалом — а потому можно спокойно раскурить одну на двоих сигарету и начать опасный, но важный разговор. Стас затягивается, выдыхает тяжело, приподнимается на локте, заглядывая в Мишины глаза. — Мы типа родственные души, Миш, — отвечает он как-то даже оскорбленно. — Типа, самой вселенной связанные. Миша раздражается. Чуть-чуть, самую малость. Потому что очевидные вещи он осознает, дело ведь не в этом, дело в: — Ну, значит, мы с тобой вместе? — спрашивает, и, понимая, что вопрос снова прозвучит глупо, спешит добавить: — Мы, выходит, пара, и для других людей не доступны, правильно? Стас прищуривается хитро: — А ты что, заинтересовался кем-то? — Нет! — чуть ли не выкрикивает Миша, опираясь на локти тоже. — Я наоборот, я… хочу обозначить какие-то рамки. Стас молчит недолгое время, зажимает сигарету в зубах, тянется освободившейся рукой к Мишиному лицу, гладит щеку невесомо, губы, и спрашивает тихо: — Зачем? — В смысле зачем? — Миша не сразу даже улавливает суть вопроса. — В прямом. Зачем тебе себя ограничивать? Миш, тебе шестнадцать, — в голосе Стаса какая-то необычная даже мягкость, забота. — Самое время экспериментировать, пробовать разное. Я не хочу пробовать, я тебя хочу, думает Миша. А говорит только: — Не понял. Стас выпускает сигарету изо рта, изворачивается так, чтобы затушить бычок об импровизированную пепельницу из жестяной банки, стоящую на тумбочке, и, вернувшись к Мише, поглаживает голую кожу его плеча, осторожно объясняя: — Мы ведь родственные души, и так и так вместе будем. Никто никогда между нами не встанет. Зачем отказываться от возможностей, открещиваться от куска своей юности? Он вздыхает как-то почти болезненно, кривится, отворачиваясь: — Меня вот в армию заберут через полгода, что ты делать будешь? Это они уже обсуждали, еще на Стасов выпускной, когда пьяные, но довольные, встретив рассвет, возвращались домой по пустым улицам города. Стас тогда заверил, что откосить не выйдет, что батя своего добьется, что Стаса в армейку хоть вперед ногами, но затащат. — Да я могу хоть все диагнозы мира у врача заверить, ему абсолютно фиолетово будет, веришь — нет? Миша верит. Сомневаться в этом он даже не пытался, как не пытается сомневаться в отбитости Дмитрия Александровича. Давно уже перерос тот период, когда видел в нем пусть и строгого, но довольно безобидного добряка-вояку. Теперь кристально ясно: у мужика вся башка засрана боевым величием и мощью России, жесткой военно-тюремной иерархией, гомофобией дебильной, да и вообще тем, какой должен быть "настоящий мужик". Когда они со Стасом были совсем мелкими, Дмитрий Александрович хотя бы считал, что сына офигенного растит. Даже если и лупил, то хотя бы не из жестокой ярости. А потом реальность неизбежным цунами смыла, разрушила все его высокие ожидания: Стас вспомнил свое военное прошлое, сравнил с настоящим, разочаровался, сменил профессиональный курс, раздал книги по военной тактике и те самые модели из пластмассы. Отрастил длинные волосы, увлекся музыкой, правовыми вопросами. Обзавелся Мишей, о реальной природе отношений с которым батя Стаса, наверняка, тоже догадывался, если в целом позволял себе задуматься о такой возможности. Короче, Стас никак теперь не вписывался в общую картину мира бывшего военного, а значит — по принципам Дмитрия Александровича — его надо было "ломать". Армия для таких целей подходила как нельзя лучше. Миша слышал один из последних их споров, пренебрежительное, мерзкое "где из тебя, пидора, еще мужика нормального сделают?", и саркастичное Стасово "ну, в закрытом заведении, полном гормонально нестабильных пацанов, естественно". Стасу тогда хорошо прилетело, синяк под глазом заживал с неделю. Что Миша будет делать, когда его заберут? — Ждать. — Миш, — Стас отворачивается, садясь на постели, Мишин взгляд против воли прикипает к острым, бледным лопаткам. — Жертвенность это не всегда хорошо. Не надо ради меня мучиться, ладно? — Да кто мучается? — не сумев подавить возмущение в голосе, Миша крепко хватается за Стасово предплечье, заставляя его обернуться. — Я реально не понимаю. Тебе меня мало? — Не выдумывай, — хмурится Стас обиженно. — Сам знаешь, ты для меня… — выдыхает он шатко, — все. Но мы с тобой навечно вместе, окей? И можем делать, что захотим. Зачем эти условности: пара — не пара. Можем же мы просто быть рядом, без ярлыков и ограничений? Нам ведь и так хорошо, правда? Миша думает, что правдой было бы сказать сейчас Стасу: "нет, херня полнейшая, я только с тобой хочу, мне нравятся рамки, нравятся условности, мне надо, чтобы только мы двое". Но правды Миша боится — вдруг Стас, обремененный ответственностью, испугается? Откажется от него ради… экспериментов? Вдруг уйдет? Такая правда кажется немыслимой, невыносимой, поэтому Миша выбирает действие — целует Стаса, молчаливо соглашаясь на любые условия, лишь бы не потерять. Поначалу действительно получается полная хренотень. "Открытые отношения" — так они со Стасом по итогу определяют свой статус — не кажутся удивительно невероятными и будоражащими, когда приключений на жопу способен для себя найти один только Стас. Миша, хоть и пытается в полсилы, ради самой затеи, пролетает по всем фронтам. Во дворе слишком близкие друзья, девчонки в школе все как одна — недотроги, а пацаны… Миша с трудом представляет, чем Стас занимается, чтобы найти желающих, но ему самому даже намекать ребятам на подобное стремно. У него только сейчас начали формироваться те самые скулы — получить по лицу и испортить симметрию не хочется вовсе. Стас, однако — черт его знает, какие там способы — цепляет для них и девчонок, желающих поразвлечься, и парней. Миша не трахается ни с кем из них. Поцелуи, обжимания, за жопу там подержаться, грудь полапать — это пожалуйста, это даже круто, даже весело. Особенно, когда Стас наблюдает за ним весь вечер чернющими глазами, а после падает на колени в Мишиной спальне и пытается взять его член глубоко, до горла. Пытается — слово ключевое, но все равно приятно. Еще лучше, когда на колени он заставляет встать самого Мишу, запуская пальцы в волосы, направляя. Когда позволяет доводить себя до приглушенных жалобных всхлипов, до слабеющих ног, до крупной дрожи. Миша вообще довольно быстро приходит к осознанию: отсасывать Стасу ему нравится даже больше, чем когда Стас берет в рот у него. И не потому, что у Стаса получается хуже, нет, крышу сносит каждый раз, просто Мише до дрожи в коленках нравится приводить Стаса к состоянию желе и знать — он на это способен, Стас глиной растекается в его руках, от его действий. Словом, Мишу в их сексуальной жизни все устраивает, он отлично осознает, что для своих шестнадцати количество опыта приобрел впечатляющее, если не сказать больше. И все таки чего-то не хватает. "Настоящего" секса, "взрослого", с проникновением — Миша про себя посмеивается: как будто при минете ничего никуда не проникает. У Стаса такой секс был — настоящий, традиционный, с девчонками. Он потом детально Мише расписывал, что да как, в красках передавал ощущения, нашептывая грязные детали на ухо, и рассказы такие неизменно заканчивались дрочкой, стоило ему заметить Мишино возбуждение. Стас и сейчас наверняка думает, будто Миша представляет себя на его месте, воображает, каково это, оказаться "по самые яйца" в какой-нибудь грудастой, податливой девчонке. Херня все это. Миша завидует самой черной, самой разрушающей завистью, но не Стасу. Чему там завидовать? Миша в прошлой жизни натрахаться успел, может, и не вдоволь, но достаточно. Нет. Просто он уже несколько месяцев мечтает о том, чтобы по самые яйца в нем самом оказались. И мечту эту исполнять надо поскорее: время поджимает, Стас должен уйти в армию с весенним призывом через несколько недель, делать что-то надо уже сейчас. Миша готов. Рассказать, попросить, попробовать. Если б только не было так позорно страшно. Потому что, окей, дрочка и минеты — одно. Пальцы, или еще чего покрупнее, в жопе — совсем другая история. И врать себе смысла нет: звучит довольно стремно. Но хочется. Не только, чтобы попытаться привязать Стаса к себе — Мише далеко до влюбленной восьмиклассницы, он все понимает, затея бессмысленная — не только, чтобы доказать, продемонстрировать, мол, он, Миша гораздо круче, гораздо ближе однодневных девчонок и парней. По крайней мере основная мотивация — другая, точно. Базовая причина на поверхности: он хочет Стаса. До безумия, так, что в глазах темнеет, и пальцы ног поджимаются. Стоит Стасу придавить его к постели собственным весом, жестко фиксируя запястья на подушке над головой, притереться бедрами плотно, укусить за шею, вырывая из Мишиной груди громкий, отчаянный стон, хочется, чтобы Стас был еще ближе, глубже, чтобы под кожу забрался, чтобы отодрал до крика, как в том порно, которое они раньше смотрели. Только лучше, по-настоящему. И если Стас уедет на целый год, а Миша вовсе не получит желаемого… Такой год превратится в бесконечную пытку. Решившись, Миша переходит к стратегическому планированию, как учил его отец журналист, как он сам привык делать еще на службе в прошлой жизни — и не важно, что тогда планы рассыпались шрапнельным градом. Начинает с разведки, изучения вопроса. Роет, короче. Гуглит. Много. В интернете чего только не пишут, как только не запугивают, но общий принцип физической подготовки Миша улавливает. Следует полученным инструкциям строго, опять же — по-армейски, не пропуская ни единого пункта, и, полный решимости, устраивается на кровати с собственными пальцами, а так же флаконом смазки из ближайшей аптеки. В первые несколько раз не очень-то и понятно, какие конкретно приятные ощущения должны возникать от происходящего, и чего там Миша внутри себя пытается нащупать. Один палец входит легко, с остальными сложновато, но не больно, если дать себе время. По итогам эксперимента: ощущения неопределенные, непривычные, тупо странные. Хотя если одновременно с этим подрочить и представить над собой задыхающегося от удовольствия Стаса... Мишу все более, чем устраивает. Гораздо круче ощущения становятся, когда представлять не приходится. Когда Миша, сидящий у Стаса на бедрах — уверенный в том, что сегодня папы точно-приточно не будет дома — тянет из рюкзака, брошенного прямо у кровати, тот самый, полупустой теперь, флакон смазки вместе с презервативами, и твердо заявляет, что готов. Стас стонет только от услышанного, впивается в Мишины губы кусачим поцелуем — аж в глазах темнеет — зажигается мгновенно, заводится, но бесконечно переспрашивает на рваных выдохах: "точно? ты уверен? тебе не страшно?" Стасину заботу Миша с детства находит безумно милой, но сейчас больше всего хочется, чтобы он уже осознал реальность, заткнулся и сделал что-нибудь, пока Миша от всех этих его вопросов сам не испугался, не передумал, и не сбежал домой, сверкая пятками. Типа, фантазии фантазиями, а когда Стасов член буквально упирается ему в задницу через слои ткани, Миша вдруг вспоминает о том, насколько природа Стаса не обделила, и опасения действительно возвращаются. Напрасно, между прочим — до попыток впихнуть в Мишу это безразмерное восьмое чудо света они добираются еще не скоро. Ведь когда пальцами его трахает Стас выходит как-то… иначе? Приятнее? Круче? Насколько круче, что первые три раза заканчиваются преждевременным Мишиным оргазмом, и его же, Мишиной, досадой. Стас, на контрасте, после каждого захода выглядит чересчур довольным для человека, которому так и не дали. Ну кто ж знал, что когда он возбужденный до дрожи, пьяный ощущением контроля, нависнет над Мишей и станет глубоко вколачиваться внутрь своими этими длинными музыкальными пальцами — без особого труда нащупывая точку, которую Миша отыскал далеко не сразу — продержаться будет задачей практически нереальной. До отправки Стаса в часть остается неделя, когда Миша твердо решает: теперь сумеет. Будет думать про алгебру, про грустные фильмы, про мертвого голубя на обочине дороги, которого видел вчера, но не даст себе кончить раньше, чем почувствует Стаса внутри. Силы воли у Миши, оказывается, не занимать. Держится как кремень. Только Стас понимает его скованность по-своему: пугается, суетится, обращается с такой осторожностью, будто он, Миша — из хрупкой пластмассы, как миниатюрные модели самолетов, что висели под потолком Стасовой комнаты в детстве, сожми чуть крепче — тут же рассыпется. И в решающий момент, уже прижавшись головкой члена, Стас продолжает сыпать вопросами: "Все хорошо, Миш? Ты уверен, Миш? Ты ведь скажешь, если что-то не так, правда?" Правда, думает Миша, но не отвечает, вместо этого с нетерпением выбирая действовать, и подается бедрами навстречу, принимая Стаса в себя. Стонут оба. Надломлено, пораженно, чуть ли не испуганно. Миша, привыкая к новому, растягивающиему ощущению, изо всех сил старается расслабиться, не зажиматься. Стас, застывший над ним, пальцами впившись в простыни с такой силой, что на руках вздуваются вены, запрещает себе двигаться. Взглядом бегает по Мишиному лицу, не отрывая глаз, считывает каждую реакцию, держит зрительный контакт, на пробу подаваясь бедрами чуть вперед. Миша цепляется за его предплечья, и хочется отвернуться, зажмуриться, смутившись под таким пристальным вниманием, но вместо он этого уверенно смотрит на Стаса в ответ и кивает, побуждая двигаться. Поначалу ощущения, прямо говоря, не очень. Странно, но не то, чтобы совсем неприятно. Немного, самую малость больно, о чем Стасу Миша решает пока не сообщать. Если бы еще тот не считывал его реакции с девяностопроцентной точностью — долбаные родственные души. — Больно? — спрашивает, застывая. — М-м-м, — стонет Миша, пытаясь двигаться самостоятельно. — Чуть-чуть, щас пройдет. — Миш, — задыхается Стас. — Не надо, чтобы больно. Остановимся? Он действительно пытается отстраниться, но Миша скрещивает лодыжки за взмокшей спиной, силой удерживая Стаса рядом. — Я тебе, блядь, остановлюсь. Не смей, — и целуя, смеется в самые губы: — Стась, все хорошо, просто дай мне привыкнуть. Стас кивает, но все таки выходит почти до конца, добавляет смазки, а потом медленно погружается обратно. Становится легче, настолько, что Стас может спокойно двигаться, Миша расслабляется, подается бедрами навстречу, они, давно привыкшие друг к другу, с легкостью находят общий ритм. И когда Стас, все еще пытающийся контролировать себя и ситуацию, снова спрашивает: — Больно? …На очередном Мишином стоне. Миша отчаянно вертит головой, и всхлипнув, выдыхает: — Хорошо. Он не врет. И Стас верит, наконец, отпуская себя. Наращивает темп, двигается быстро, глубоко, дрожит весь, целиком — Миша кожей ощущает, как его колотит. Не думая, тянет Стаса ближе к себе, крепко обвивая руками шею, зарывается в длинные волосы на затылке пальцами, тихо радуясь, что успели, пока к призыву не обрили. Позволяет уткнуться в собственную шею лицом, возвращая нежность и заботу, которую Стас проявил чуть раньше. Вновь движется навстречу. Стас теряется в ощущениях, влажно ведет губами по Мишиной шее, нашептывает неразборчиво нежности вперемешку с пошлостями. О том, какой Миша нереальный, лучший, как он ощущается, как в нем тесно, жарко, охуенно. И казалось бы только, откуда слова сейчас берет? — Никогда, ни с кем так, — выдыхает Стас задушенно. — Блядь, как же я тебя люблю. Миша не сдерживает громкого стона. Ему кажется, он сходит с ума. Ему кажется, он от одного признания этого, от шепота горячего, низкого, кончит сейчас, от Стасова рычания на ухо. Они никогда еще не говорили о своих чувствах вот так. Стас мастер подобрать момент — Миша едва языком ворочает, совершенно не способный ответить. Только кивает заполошно, еще крепче прижимая Стаса к себе, гнется к нему и от него. Всхлипывает, задыхаясь, от каждого движения, и кончает так, что едва не отрубается, почувствовав ладонь Стаса вокруг собственного ноющего члена. — Пиздец, — заключает Миша минутой позже, стоит отдышаться. Стас, на котором он полулежит, обвив рукой и ногой, счастливо-затрахано улыбается, очевидно, соглашаясь. — И я, блин, вообще-то, тоже тебя люблю, — шепчет Миша чуть слышно, целуя Стасово плечо, притирается щекой как кот. — Прости, что сразу не сказал. Мне из-за тебя напрочь башку снесло. Стас смеется. Запускает пальцы в его волосы, по привычке массируя тот самый висок, в который когда-то прилетело шрапнелью. Как хорошо, думает Миша, что они успели вот сейчас, перед годом расставания. Как плохо, что тогда, в прошлой жизни, не успели перед двумя столетиями. Позже он обязательно еще сожрет себя, накрутит, мол, мало, недостаточно, надо было раньше решиться, столько еще до армии смогли бы попробовать. Но это потом, когда Стас уедет. А пока Миша наслаждается его присутствием последние несколько дней и держится молодцом, запрещая себе расклеиваться. Спустя двое суток, утром, ловит в личке ВК фотку бритого Стаса. Не под ноль, слава богу, но очень коротко, достаточно коротко, чтобы Миша горевал по утерянному. Подпись к фото гласит: "Остался без длинных волос." "Хорошо хоть ноги у тебя все такие же длинные," отвечает Миша, усмехнувшись. Думает еще добавить "и то, что между ног, тоже", но отчего-то мнется, сомневается слишком долго — минут пять-десять. Короче, момент безвозвратно утерян. Стас уезжает еще через несколько дней. На сборном пункте они с Мишей обнимаются так тесно, что дышать становится нечем, разлепляются только после характерного театрального покашливания со стороны Дмитрия Александровича. Тетя Ира плачет. Миша обещает себе, что не будет плакать вовсе, весь год не будет. Он беззвучно рыдает в подушку тем же вечером. Первый месяц от начала Стасовой службы и до присяги Миша переносит очень тяжело. Стас почти никогда не пользуется телефоном, в увольнительные ему нельзя, и навещать его тоже не стоит — неадекватный батя договорился, отправили в часть под Краснодаром, вечность в автобусе от Екатеринбурга трястись, а там Стас к КПП выбежит минут на двадцать, и смысла? Приходится ждать. Сначала присягу, потом первую увольнительную. Ждать тяжело. В особенно одинокий, слишком длинный день, сидя у реки, где они со Стасом когда-то строили кривые, неспособные выстоять и часа, шалаши, Миша — уверенный, что Стас вряд ли скоро увидит его сообщение — отправляет смс с текстом: "Ты мне опять снился. Надеюсь, армейская форма сидит на тебе так же хорошо, как та, прошлая." Стас отвечает на следующий день. "Бля, Миш," пишет он. "Пожалел бы. Я тебя в форме вспомнил, а подрочить смогу только в сортире после отбоя." И добавляет чуть позже: "Пиздец, это только начало, а я уже так соскучился." Миша тоже скучает, и ждет встречи. Присяга проходит слишком стремительно. Не стремительнее той, с которой Миша ушел, оставив без подписи присяжный лист и молчаливо послав Николая Романова в задницу двести лет назад, но пролетает время быстро. Стас зато — ровно как тогда — тучи чернее. Под глазами, полными то ли грусти, то ли злобы, темные круги, кожа бледная. Выглядит, в общем, неважно. Чувствует себя, походу, еще хуже: дерганный, наэлектризованный, весь целиком — комок нервов. Присягать современной армии Стас не хочет, он и имперской присягать не стал бы, знай раньше то, что знает сейчас. А тут уж вовсе — цирк. Желания завещать свою жизнь государству — ноль, провести год, покорившись системе, попросту смывающей время молодых людей в канализацию — тоже. Стас даже повыебывался бы по этому поводу, обязательно, но ему не двадцать восемь как когда-то, он не поручик Кузьмин. Ему восемнадцать, и его сумасшедший отец обещает устроить проблем — ладно бы только самому Стасу — если откажется подчиняться. Миша едва успевает о чем-то со Стасом поговорить, как-то его подбодрить и утешить, не то, что насладиться присутствием. Тетя Ира делает несколько фото на память. Дмитрий Александрович поторапливает события, увозит их от Стаса неоправданно скоро, всю дорогу откалывает сальные, армейские шутейки, и вообще доводит Мишу до белого каления. Больше он с родителями Стаса в часть ездить не будет. Только отдельно. Миша снова ждет, пока выдастся шанс. Еще и лето, на учебу не отвлечься. Он проводит вечера с дворовыми ребятами, отнекиваясь от настойчивых, почти назойливых приглашений Даши из соседнего дома "зайти посмотреть кино, когда родители уедут за город". Помогает отцу с работой, пока не засыпает над заметками. Как минимум раз в неделю забегает на чай к тете Ире. Ей тоже сложно, но она храбрится. — Мишенька, мальчик мой, ну не стоит так переживать, — говорит тетя Ира однажды. Она треплет Мишу по волосам, устраивая тарелку с его любимым домашним печеньем по центру стола, накрытого новой, накрахмаленной скатертью. Миша неопределенно шмыгает носом. Стас не выходит на связь уже несколько недель, срывается очередная увольнительная, тает надежда на скорую встречу. Дмитрий Александрович связывался с командованием части: говорят, наказали за что-то, но тетя Ира пытается найти светлые стороны: — Не похоронили же мы его. Сами не заметим, как время пролетит. Сложно сказать, Мишу утешает или себя. Все верно, конечно, Стаса хоронить ему еще не приходилось, первым умер. А вот быть похороненными вместе — вполне вероятно. Миша сомневается, что нашел бы какую-то достоверную информацию по этому поводу, но предположить, что всех убитых офицеров тогда сгрузили в общую, братскую могилу — логично. Отгоняя мрачные мысли, он показательно безразлично пожимает плечами: — Да все нормально, мам, я не переживаю, соскучился просто. Рука Мишина застывает в середине движения, так и не дотянувшись до печенья. Случайно оброненное "мам" повисает над головой дамокловым мечом, но тетя Ира только улыбается ему тепло и пододвигает тарелку ближе: — Все сложится, вот увидишь. Оно и складывается, просто не слишком удачно. Где-то через неделю Стас признается: его наказали за драку. Извиняется, просит не переживать, уверенно заявляет: "скоро встретимся!" и дает несколько прозрачных намеков, мол, в их договоренности все неизменно: Миша волен делать, что захочет. Миша хочет ремнем Стаса отходить — далеко не в сексуальном плане — за вспыльчивость и ненормальную тягу к справедливости. Но вместо этого, тоже вспылив, принимает, наконец, Дашино приглашение. Первый гетеросексуальный секс проходит на четверочку — самому кого-то трахать Мише нравится, с девчонками оказывается неплохо, женская грудь вообще зачет. В целом: очень даже ничего, можно еще. Чувство вины, пришедшее после, Миша в себе душит за несколько дней — Стасу его поступок больно не сделает, чего тогда себя мучить? Стас, вроде как, этого для Миши и хотел: бурной юности, разнообразия, историй, которыми можно делиться. Вот, Мише теперь есть чем. Но при встрече секс — далеко не первая тема, которую стоит затронуть. Важнее всего — вторая в рейтинге важности после десятиминутных объятий — Стасова "выходка", как называет случившуюся драку Дмитрий Александрович. Миша бегло осматривает родное лицо, с радостью понимая: если какие-то ссадины и украшали Стаса сразу после драки, то давно зажили, не оставив следов. Вопросов, естественно, без того куча, но сводится все к: — Понимаешь, вот здесь, — Стас указывает на собственную голову, покрытую камуфляжной кепкой, — я до сих пор поручик, старший лейтенант, если говорить современным языком. И мало того, что гоняют меня там всякие придурки, пороху не нюхавшие, но возомнившие себя офицерами, так еще сержанты, мелочь пузатая, чето выебываться пытаются. Невозможно. Миша вздыхает, тяжело, досадливо, потому что понимает, конечно. Как не понять: у них со Стасом даже звание одинаковое, подобное отношение бесило бы однозначно. Проблема в другом: Дмитрий Александрович и так старается превратить жизнь Стаса в ад на ближайший год, стоит ли ему помогать? — Матвея на тебя нет, — смеется Миша беззлобно, толкая Стасово плечо. — Матвей бы меня поддержал, — вполне серьезно отвечает Стас, неловко спрятав руки в карманы. Миша делает мысленную пометку: осмотреть костяшки позже. — Он дедовщину не одобрил бы, а я ведь за мелких вступился, не позволил их лупить. Миша знает: удержать гнев Стаса, особенно гнев справедливый, иногда абсолютно нереально — здесь они похожи — а потому не осуждает: сам разве лучше? Он отлично помнит, как в прошлой жизни на два года был отстранен от службы вместе с Сережей, с братом. Так что никаких споров. Просит только: — Постарайся не лезть, пожалуйста, в драки, — и уточняет, подчеркивая, прежде чем Стас успеет возразить: — Один. Без меня. Заявление его не голословно. Сколько раз — стоило Мише вытянуться, окрепнуть, чтобы быть способным за себя постоять — они вместе метелились с мудаками из школы, или из соседнего, враждебно настроенного двора. Не говоря уже о прошлой жизни... Влезть в какой-нибудь пиздец за правое дело им обоим всегда подсознательно не терпелось — хлебом не корми, дай изобразить спасателя — но оба знают: лучше делать это вдвоем, плечом к плечу. Стас, в общем, обещает постараться, и тут же признает, что лезть вряд ли будут к нему самому. У него теперь как в школе репутация бешеного, нарванного. Никто не хочет связываться — себе дороже. На том разговор и заканчивается. А история про начало Мишиных сексуальных похождений все равно откладывается до вечера. Переодев Стаса в гражданское — оккупировав для этого одну из примерочных торгового центра — они весь день шляются по городу, смотрят местные достопримечательности, и никак не могут наговориться, а ближе к вечеру оказываются в темном зале кинотеатра, на последнем ряду. Миша не способен уследить за сюжетом фильма, даже лица актеров запомнить тяжело. Потому что Стас — боже, ну почему он такой пиздлявый ящик, когда дело касается сексуальных тем? — тихо, хрипло нашептывает на ухо свои первые впечатления от сегодняшней встречи. — Ты за последние три месяца так вымахал, Миш, — говорит он. — У тебя теперь такие плечи широкие, жесть, откуда все это? На твои бы плечи сейчас мои ноги. А скулы? Боже, теперь, наверное, когда ты сосешь, они совсем проваливаются, да? Посмотреть бы. Миша срывается с места. Вскакивает на ноги, почти грубо хватая Стаса за руку и тащит в ближайший туалет. Не лучшие условия, конечно, мерзко пахнет хлоркой — хотя могло быть и хуже — но Миша заталкивает Стаса в самую дальнюю кабинку и, не жалея джинсов, опускается на колени там же, готовый исполнить его желание. Стас впивается зубами в собственную ладонь, чтобы оставаться тихим, гладит Мишино лицо свободной рукой, ощупывая щеки, скулы, словно пытаясь буквально почувствовать, насколько глубоко они теперь проваливаются, и, кончив, едва не прокусывает кожу до крови. Переодевается обратно в форму прямо там. — Даже круче, чем я вспоминал и представлял, — улыбается он Мише через зеркальное отражение, поправляя воротничок. — Ты практиковался что ли? — Не, я с другими парнями вообще нет, — отвечает Миша, не задумываясь, занятый осмотром коленей. Стас застывает. Миша тоже. А стоит поднять глаза, встречаемся с вопросительным взглядом. — Так, а с девчонками че? — хмыкает Стас. — Ну, — Миша пожимает плечами, вспоминая тот вечер, когда Даша притащила его к себе домой. — Мы же договаривались, что можно. И краснеет, отчаянно. Хотя казалось бы, с чего? Стас целует его. Впивается жестко, почти до боли. Жадно вылизывая рот, в перерывах на вдохнуть просит: — Расскажи подробнее. Миша рассказывает красочно в силу своих возможностей, ну, то есть почти бесцветно. Второпях, пока бегут от центра до вокзала. Такого таланта к горячим разговорчикам, как у Стаса, у него, конечно, нет. Описывает сухо, коротко, но Стасу, вроде, хватает, он даже расстроен, что "теперь уже ничего не успеть". Поцеловать Мишу на прощание перед отъездом и то не получится — на платформе слишком людно. Так что, утянув его в крепкие, почти отчаянные объятия, Стас только шепчет: — Буду о тебе таком ночи напролет думать. Миша думает тоже. И ночами, и днями. Радует одно: Стасу теперь телефоном пользоваться разрешают гораздо чаще. Так что Миша в курсе его служебных, серых будней, нелепых историй, идиотских приказов командования, полной бесполезности современной армии. Стас же получает вести из дома, дворовые сплетни, отчет о состоянии тети Иры, описание Мишиных экспериментов с готовкой — Миша еще тогда, после смерти мамы увлекся, а теперь вот есть время практиковаться чаще — плюс жалобы на учителей, и даже фото заданий по алгебре, которые Стас до сих пор решает за него. "Как ты экзамены сдавать собираешься?" пишет однажды. "Насосу," отвечает Миша, ухмыляясь. "У меня ж хорошо получается." "Что ты там у Жанны Сергеевны отсасывать собрался? Там только яд можно," приходит через минуту. "А кто про нее?" бегло набирая, скалится Миша. "Я про директора." "Миш, забей. С твоими способностями можно ехать сразу в деканат МГУ и получать диплом любой специальности." Только со специальностью Миша давно определился. Никакого МГУ, никакой Москвы. Он пойдет следом за Стасом в СПбГУ, на юрфак. Решение такое Миша подсознательно принял еще когда вспомнил свою прошлую жизнь. Стасово "позже поймешь", его недовольство политической ситуацией в стране, недоверие полиции — все обрело смысл, стоило Мише очнуться и понять: история либо до смешного циклична, либо за двести лет ничего не изменилось, либо оба варианта разом. Словом, надо было что-то менять, как и два столетия назад. Только в этот раз, по возможности, с большей удачей и меньшими потерями. Правовая деятельность в таком случае казалась, и кажется до сих пор, вариантом более подходящим для современных реалий. Стас до своего ухода в армию тщательно готовился к поступлению. Сам, без репетиторов — Дмитрий Александрович не то, что не оплатил бы, не позволил бы — и обещал Мише, что постарается не растерять все знания к дембелю, чтобы поступать можно было вместе, в один и тот же год. Планы строились… ну, скажем, слово "наполеоновские" Миша не считает корректным, но грандиозные так или иначе. Осталось только дождаться. На день рождения Стаса, ожидаемо, не отпускают — Миша долго решается, и все же шлет ему в качестве подарка голое селфи из отражения зеркала в ванной, на котором красноречиво упирает язык в щеку, оттягивая ее изнутри. Стас потом пишет, что сдрочил все ладошки. На Новый год увольнительную так же не дают. И третье января Миша тоже проводит один, впервые с того дня, как вспомнил. Раньше они со Стасом не отходили друг от друга целые сутки, чтобы ни случилось. Вспоминали прошлое, ребят, обсуждали свою смерть. Стас в этот момент становился особенно задумчивым, взгляд его казался невыносимо тоскливым. — А как ты погиб? — Миша решился спросить только на второй год. — Ты никогда не рассказывал. Стас посмотрел в его глаза со странной, отчаянной болью, и задумался над ответом слишком долго для того, чтобы по итогу выдать абсолютно тривиальное: — Да что там рассказывать. В тот же день, ранение в голову. Он отвернулся почти смущенно, как будто стыдился собственной смерти. Может, хотел чего-то более… значимого? Казни там, пафосных речей, последнего слова? Мишу же до странного утешает тот факт, что они со Стасом оба погибли от шрапнели, умерли в один день. Словно финал сказки, только трагичный. На контрасте тревожит другое: воспоминания Мишины иронично ничуть не лучше, чем состояние его черепа на момент гибели — сплошные дыры. Все путается, теряются целые фрагменты, серьезные отрезки событий. Последние дни восстания Миша помнит особенно смутно. Пропадают даты, мгновения, даже люди. Стас однажды, рассказывая забавную историю о праздновании Нового года — того самого, наступившего посреди их бунта — упоминает неизвестное, режущее слух имя, показавшееся женским — не Мише жаловаться, конечно, у него парень Настенька — и, подметив замешательство, тут же отразившееся на Мишином лице, уточняет: — Ну, у Муравьевых, Сережи и Матвея, младший брат был, помнишь? Миша не помнит. В отличие от Стаса, чьи воспоминания пришли четкими, точными, с соблюдением всех временных рамок, Мишина память — сплошная путаница. Но отчаиваться или переживать по этому поводу он не собирается. Может, они со Стасом вот такие родственные души — бракованные. Зато нашлись, зато вместе. Стас сообщает, что получил увольнительную уже в марте. Миша еще никогда не испытывал такой радости от автобусной тряски, длящейся тридцать часов. В этот раз он встречает Стаса даже не на городском вокзале: горя от нетерпения, Миша добирается до самой части и ждет у КПП. А увидев, наконец, направляющуюся к нему тонкую фигуру, застывает на месте. Прошло всего полгода, но как многое успело измениться! Миша сказал бы, что Стаса теперь не узнать, и, отчасти, это правда. Он действительно не узнает подростка Стаса, которого отправлял в армию весной, которого видел в сентябре прошлого года. Тот Стас как будто исчез, растворился, приняв новый образ, и сейчас в мужчине перед собой Миша видит скорее Анастасия Кузьмина, офицера, командира пятой мушкетерской роты. Только форма современная, и не по званию. Стас теперь выше, плечи и спина шире, расправленные строгой военной выправкой — двести лет такой не было — скулы острее, взгляд как будто тоже. Преображение его — явно не заслуга дебильного армейского института. Благодарить нужно время и их прошлую жизнь, к образу из которой Стас стремится с каждым днем. Особенно теперь, подстегнутый смутно похожей атмосферой. Он больше не прячет руки в карманы и шагает навстречу какой-то новой — хорошо забытой старой — уверенной походкой. В глазах его — тот же восторг, что Миша сейчас ощущает сам. Стоит сильным — сильнее, чем раньше или кажется? — рукам обвиться вокруг Мишиного пояса, над ухом раздается восторженный шепот: — Миш, я едва тебя узнаю, точнее… — Я понял, — прерывает Миша со смешком. — Ты тоже. И уже собирается отстраниться — сентиментальности затягиваются, люди смотрят, сейчас не так поймут, в смысле поймут все ровно так, как оно есть — но Стас его не отпускает и решает сказанное дополнить: — Высокий, плечи эти, ноги длиннющие, скулы. Боже, Миш, мог бы, прям сию секунду бы тебя трахнул. Голос его, вроде мягкий как раньше, но теперь глубже, ниже, заставляет самого Мишу с надеждой присмотреться к ближайшим углам и деревьям, подыскивая укромное местечко, а после разочарованно выдохнуть: терпеть придется до города, где у них квартира снята, спасибо папиному щедрому спонсорству. Стас отстраняется, мельком смотрит за спину, проследив направление Мишиного взгляда, и случайно замечает что-то другое, вызвавшее его интерес. Наклонившись к Мише с улыбкой, он заговорчески шепчет: — Пацана там у входа видишь? С родителями общается. Как тебе? Миша узнает эту Стасову игру, и правила ему известны. За последние полгода они со Стасом в край разошлись, отправляя друг другу фото и расписывая истории о сексе — или типа того — с другими людьми. Стас, очевидно, демонстрирует Мише новую свою победу на фронте послеотбойной дрочки. Миша окидывает парня быстрым взглядом с головы до ног, оценивает внешность — да, красивый — а заодно сверяет: волосы темные, вьющиеся, росту маловато, черты лица мягкие — в общем, можно выдохнуть, на самого Мишу совсем не похож. — Ну, симпатичный, очень даже, — пожав плечами, тихо соглашается Миша. Стас хитро, довольно улыбается ему. А уже на автобусной остановке рассказывает: — Отдрочил мне вчера в туалете после отбоя. Бинго. — Что с руками делать совершенное не знает, — продолжает Стас, — ты в тыщу раз лучше, но горячо же, да? Миша, прикрыв глаза на мгновение, представляет: того красивого паренька с КПП, его наверняка тонкие плечи, руки. Хрупкие пальцы вокруг Стасова члена, неловкие, неумелые движения. И Стаса, откинувшего голову на холодную белую плитку, задыхающегося, с закатывающимися от удовольствия глазами. Горячо. На удивление, не от вспыхнувшей в груди жаркой, обжигающей ревности, как бывало раньше: Стас даже имени своего вчерашнего случайного партнера не помнит, домой вернется — забудет лицо. А может, оно сотрется из его памяти еще быстрее. Кивнув, Миша и сам гордо делится тем, что позавчера трахался с девчонкой, которую встретил на дне рождения одноклассника. Не особо весело получилось, сосать как Стас она не умеет, и слишком тихая, зато сиськи что надо. Стас, наслушавшись о Мишиных похождениях, вжимает его в дверь съемной квартиры, едва переступив порог. За всю увольнительную они даже в город не выходят, залюбливают друг друга — пусть только руками и ртами — до изнеможения, так что Миша потом обратную дорогу до дома в автобусе тупо спит. И все равно — ненасытные, что с них взять? — оба считают дни до дембеля. Спустя еще три месяца, когда Стас возвращается, Миша, благодарный вселенной за невероятную удачу — командировка отца пришлась кстати — тащит его к себе домой, толкает на кровать в своей комнате и без промедления седлает его бедра. Разговоры, обсуждения — потом. Мише нужен Стас, вот сейчас, немедленно. Он впивается в Стасовы губы жестким, кусачим поцелуем, стягивает с него одежду почти мстительно, потому что та не дает доступа к Стасову телу, к его горячей коже. Миша ерзает на крепких бедрах, толкается нетерпеливо, заставляя Стаса задыхаться. — Миш, — просит он задушено, стонет сквозь зубы. — Миш, потише, я так раньше времени… Миша прерывает его, вновь накрывая яркие, алые губы своими. Целует мягче, при этом все же стягивая со Стаса брюки вместе с бельем — даже не до конца, до колен — и, уже успевший раздеться сам, направляет в себя Стасов член. Готовился. Ждал. Стас цепляется пальцами за его бедра до боли — точно останутся синяки — и едва ли не шипит: — Миш, блядь, я не шучу. Опасения его оказываются напрасными. Да, кончает Стас довольно скоро, но и Миша тоже. Оба слишком взведены, слишком долго ждали друг друга. Миша считает: он ждал даже больше. Конечно, секс с девчонками у него был, много, но не с парнями. С ними никак не получалось абстрагироваться, перестать сравнивать, прекратить скучать по Стасу вместо того, чтобы втягиваться в процесс. Так что Миша регулярно трахал себя пальцами вот на этой самой кровати, представляя рядом Стаса и скуля в зажимающую рот ладонь, потому что всегда было недостаточно, не то, а теперь вот, отмучился. — Вау, — шепчет Стас, уперевшись лбом в Мишино плечо, поглаживает кончиками пальцев спину по линии позвоночника: вверх-вниз, почти щекотно. — Когда я уезжал, ты так смущался еще, боялся, а тут… Господи, заездил, я ног не чувствую. Тренировался все таки? В вопросе нет ни ехидства, ни ревности, ни обиды, и Миша не обижается тоже. В их ситуации спрашивать о подобном вполне логично. — Нет, — отвечает он, целуя Стасову шею. — Я с парнями так и не… Ни с кем кроме тебя, короче. Стасовы руки сжимаются вокруг Мишиного пояса, плотно, почти собственнически, он трется о шею лицом как большой кот, и Миша уверен, что может чувствовать его улыбку. В этот момент они, кажется, оба безумно счастливы. Трудности начинаются позже. Теплым июньским вечером, когда Миша, закопавшись в учебники, напрочь теряет счет времени, дверной звонок надрывается настойчивой трелью. Миша слышит папины шаги, его тихую ругань — "кого там черти принесли?" — звук отпирающегося замка, скрип петель. Бегло взглянув на часы и поразившись тому, насколько засиделся, напрягается вдруг — почти полночь. — Пап? — зовет он, понимая, что шума закрывающейся двери так и не услышал. В коридоре подозрительно тихо. Миша аккуратно выглядывает из своей комнаты, готовый защищать отца и защищаться сам. Дверь действительно все еще открыта. И отец в порядке. Он стоит на пороге, прижимая к плечу голову совершенно поникшего Стаса. Руки у того в разводах засохшей крови, под ногами дорожная сумка, не застегнутая толком, полная вещей. — Я ему сказал, куда поступать собираюсь, — бубнит Стас еле слышно, звук глушит плотный вязаный кардиган на отцовском плече. — И про Мишку тоже. Мне некуда больше идти. В голосе его слезы. — Ну тихо-тихо, — отец успокаивающе похлопывает Стаса по затылку, по спине. — Все хорошо. Маме твоей я сам позвоню. Стас кивает, отстраняясь, и только после Миша может видеть, насколько плохо прошли переговоры с Дмитрием Александровичем, чтоб он, сука, сдох. — Мишаня? — зовет отец громко, но, заметив, что Миша уже и так в коридоре, только улыбается грустно. — А, ты здесь. Помоги Стасу в ванной и дуйте на кухню. Чаю попьете и спать, хорошо? Миша аккуратно берет Стасову руку, покрытую кровью, и ведет за собой — словно Стас без него потеряется в квартире, где, можно сказать, вырос — заперев дверь ванной, обнимает крепко, позволяя уткнуться окровавленным лицом — похер на футболку — в свое плечо, гладит по отрастающим волосам. Стас ничего не говорит, он почти даже не двигается, только дрожит всем телом, и Миша берет заботу о нем на себя. Моет Стасовы руки от разводов крови, проверяя костяшки — целы, значит… — Почему ты никогда не бьешь в ответ? — вопрос риторический, вырывается скорее от досады, Миша и так все понимает. Да, Стас теперь здоровый лось, и при желании наверняка смог бы отбиться от Дмитрия Александровича несколькими точными ударами, но… — Миш, он мой отец, — хрипло шепчет Стас. Именно. Больше они эту тему не трогают. Миша усаживает Стаса на бортик ванны, промокает ссадины перекисью водорода — хорошо хоть зашивать ничего не надо — осматривает нос, как мама… в смысле как тетя Ира учила — не сломан — дает свою одежду, переодевается в чистую футболку тоже, и тянет Стаса за собой на кухню. Папа — оставив для них на столе горячий ромашковый чай и малиновый пирог, который Миша испек вчера — исчезает в своем кабинете, позволяя им побыть наедине. Чай ожидаемо успокаивает. Стас будто оттаивает весь, свободнее опирается на спинку стула, расслабляясь, щеки его горят здоровым румянцем, уходит дрожь. Позже, уже зарывшись в одеяло, он ныряет под Мишины руки, сложенные на груди, в немой просьбе — "обними меня", ластится, скрывает лицо в сгибе Мишиной шеи. Поджимает колени, сворачиваясь под боком, как маленький, укрываясь от всего мира. Миша не против. Миша, привыкший к Стасовой вечной опеке, только рад стать для него защитой тоже. Пусть даже на пару часов, пусть даже завтра утром Стас снова уверенно встанет на ноги и откажется проявлять уязвимость. Сегодня, сейчас, Миша будет охранять его сон. Экспресс подготовка Стаса к поступлению идет туго, гораздо хуже, чем они рассчитывали, ведь не поступить — страшно. Слишком многое теперь от этого зависит. Отец, бесконечно волнуясь за них, помогает, чем может — а возможности его, оказывается, значительно превосходят Мишины ожидания. Выделяет им со Стасом деньги и на поездку в Питер для поступления, и на съемное жилье, и даже обязуется оплатить как минимум первое полугодие обучения. Миша и Стас задаются вполне закономерным вопросом: "откуда бабки?". — Твоя мама и я, — поясняет отец, обращаясь сперва только к Мише, — открыли накопительный счет на обучение наших детей, когда ты был совсем мелочью. Там много набралось, мы… — отец задумывается, глядя в окно своего кабинета, машет рукой, будто то, о чем он говорит, уже не важно. — Мы больше одного ребенка тогда планировали, но тут уж как вышло, сами понимаете. Миша со Стасом понимают даже больше, чем хотелось бы. Глядят друг на друга в молчаливом горе по человеку, которого нет. По кому-то, чья жизнь не повторилась, не продублировалась, по Мишиному младшему брату — к счастью, отец о нем не может ни знать, ни помнить. — Маша б щас, наверное, согласилась, что сыновей у нас теперь двое, — треплет он по волосам Стаса, прячущего вмиг повлажневшие глаза. Больше вопросов никто не задает и от помощи не отказывается. Миша даже рад, что в этой жизни его семье выдается шанс материально заботится о Стасе. Как будто таким образом можно отплатить за бесчисленные моменты, когда более состоятельный Стас давал ему деньги в долг двести лет назад. Съемная квартира оказывается очень уютной, самостоятельность — непривычной, делить жилплощадь со Стасом — неожиданно охуенно: никаких бытовых ссор, никаких притирок, что, собственно, почти не удивляет. И вовсе не из-за родства душ. Хотя оно тоже способствует, наверное, но Миша считает: со Стасом настолько легко, потому лишь, что они росли вместе, привыкшие. Экзамены пугают. Страшно: вдруг ничего не выйдет, вдруг придется возвращаться домой, жить в двух шагах от Стасовых родителей, непонятно чем заниматься целый год — это, если Мишу тут же в армию не загребут, конечно. Список поступивших на сайте универа смотрят сквозь прижатые к глазам ладони, разведя пальцы. И пока Стас скачет по комнате позади него, тормоша за плечи с криками "поступили!", Миша завороженно смотрит на страницу юрфака СПбГУ, взглядом прилипнув к строчкам фамилий начинающихся на "С". — Стась, — зовет он тихо. — Стася? Необычное, интимное обращение работает — Стас замирает как по волшебству, обнимает его поперек груди, выглядывает из-за плеча встревоженно, выдает вопросительное: — М-м-м? Миша улыбается его сконфуженному виду, обхватывает пальцами острый подбородок, мягко, но крепко, и, заставив Стаса повернуть голову к монитору, пальцем тычет в идущие друг за другом фамилии: "Соловьев В.Н. Сухинов И.И." — Да ну нафиг, — выдыхает Стас пораженно. — Может, совпадение? Не совпадение. Ваню и Веню они встречают на первой же паре. Общий язык находят слету, как и не было двухсот лет. О прошлом не говорят, на всякий случай, вдруг ребята ничего не помнят. Но Миша предполагает, что с памятью у них все окей — слишком быстро отстреливаются шутки и отсылки, слишком просто им всем в компании друг друга. Сидя рядом с бывшими черниговцами на галерке, Миша чувствует себя так, будто в аудиторию с минуты на минуту войдет Гебель, и вздрагивает от одной только мысли. Женщина в очках с широкой оправой, которая начинает лекцию, на бывшего командира похожа меньше всего. Миша выдыхает, готовый к новой, учебной — не служебной — жизни, со старыми, впрочем, товарищами и сослуживцами. Все складывается практически идеально. Они со Стасом находят подработку в крохотной, но милой кофейне недалеко от дома, родители — отец и тетя Ира — звонят раз в неделю проверить, как идут их дела, Ваня и Веня бесконечно тусят у них дома, словно квартиру снимают на четверых. Хотя их съемное жилье в разы лучше, пусть технически и однушка — студия, снятая на Венины деньги. Барон, чтоб его. Ну и, конечно, куда без студенческих тусовок, юношеского безрассудства и походов по местным клубам. В один из таких вечеров к бару, рядом с Мишей, подсаживается красивая, явно уверенная в себе блондинка с короткой стрижкой. Она, кажется, старше. И вообще не Мишин тип, и не Стасов вроде тоже, но девушка так откровенно — пусть и очень умело — флиртует с Мишей, что не призадуматься о перспективах невозможно. Стас придвигается ближе к Мише, и, окидывая блондинку оценивающим взглядом, на ухо заявляет: — Если ты ее не трахнешь, это сделаю я. Фраза не нова, для них с Мишей такие обсуждения — обычное дело. Только вот произнесена она в клубе, за громкой музыкой шепота не расслышать, и Стасу приходится почти кричать. Ровно в этот момент треки сменяют друг друга, и девушка, явно услышав Стасову реплику, улыбается ему, качая головой. Ваня с Веней покатываются со смеху, пока блондинка, оперевшись на стойку, не предлагает так же громко, перекрикивая шум: — Да ладно вам, мальчики, можно ведь поделиться. Смех прекращается. Стас вопросительно смотрит на Мишу, ожидая отмашки, зеленого света. Миша кивает. Из клуба на такси они уезжают через несколько минут. Оказывается, стонать Стасу в губы, пока на тебе скачет красивая, пылкая девушка, довольно приятно. Не менее приятно в такие моменты у него отсасывать. Миша, засыпая, укрытый навалившимся со спины Стасом, последней осознанной мыслью признает: ему понравилось. А когда наутро их обоих будят поцелуями в щеку и почти деловым: — Мне пора бежать. Спасибо, мальчики, было здорово. Визитка на тумбочке, можем повторить. …Приходит осознание. Ему действительно, правда понравилось делить Стаса с кем-то, быть тем, кого делят. Но ведь Миша надеялся, что теперь, когда армия, когда подростковая горячесть и желание независимости остались позади, они со Стасом будут вместе, только вдвоем. А выходит… Миша и сам этого не хочет? Мысли путаются. Весь день он будто не может собраться. Задумавшись, чуть не сжигает блинчики — не перевернул вовремя — и Стас, давно привыкший, что обычно с Мишей такого не случается, заглядывает в комнату, почуяв запах гари. — Все хорошо? — интересуется он, прилипая к Мишиной спине. — Не знаю, — честно отвечает Миша, разливая новую порцию теста на сковородку. Стас испуганно застывает, несмело поглаживая его между лопатками. — С папой что-то? — Да не, ты чего? — пожимает плечами Миша и, услышав обеспокоенное: — А что тогда? Ты сегодня весь день как зомби. Понимает: разговора не избежать. Тяжело вздохнув, Миша выключает плиту и оборачивается лицом к Стасу, заставляя того отойти на шаг. — Просто… — голос дрожит, поднимать эту тему Мише страшно. — Я думал, что когда ты вернешься из армии, когда мы уедем из дома, мы будем только вдвоем, понимаешь? А теперь… Стас кивает медленно, будто обрабатывая информацию: — А теперь? — не подгоняет, но подталкивает. — А теперь я и сам не знаю, чего хочу, — разводит руками Миша. Стас отступает назад, опирается на край обеденного стола, задумывается. — Ну смотри, — говорит он, — вчера же было весело, так? Тебе ведь понравилось, правда? Чертова правда. Миша хотел бы выбрать действие. Просто уйти, ничего не ответив. Или поцеловать Стаса, отвлекая, будто и не начинал неловкий разговор. Но все это глупо. И спорить глупо. Стас был там, Стас своими глазами видел, насколько Мише башку сносило, насколько он от происходящего кайфовал. Остается только признать очевидное: — Понравилось. Но, — все таки решается дополнить свой ответ Миша. — Я мог бы жить и без этого. А тебе почему так важно, чтобы в наших отношениях всегда был кто-то еще? Слова вырываются против воли: накопленные за годы вопросы, неоправданные ожидания, ревность, возможно, даже обиды, находят выход в Мишиной речи, и остановить себя уже не получается, как бы ни было страшно. — Зачем вот эта дверь, открытая нараспашку? — искренне недоумевает Миша, задумчиво потирая лоб. — Я себя чувствую иногда так, будто кота завел: стоишь в дверях — ни туда, ни сюда. Или как в лифте ебаном, где ты, — указывает он на Стаса, — двери держишь. Зачем? Я не понимаю, Стась, мы ждем кого-то? Стас бледнеет в секунду, белее мела становится, смотрит на Мишу не мигая. Отворачивается, закашлявшись, находит на столе сигареты, зажигалку, и, ни говоря ни слова, выходит на балкон. Миша идет следом. Стас курит в открытое окно, ежится от холодного октябрьского воздуха и отчего-то выглядит почти болезненно печальным. Обиделся, решает Миша. Или, может, испугался, что расстанутся, что Миша от него уйдет, недовольный ситуацией. Он подходит ближе, теперь уже сам прижимаясь грудью к чужой спине, опирается подбородком на плечо. — Стась, — шепчет, — ну прости, вспылил. Миша трется стремительно замерзающим носом о Стасов затылок, зарываясь в отросшие волосы. Целует шею, скорее даже ощущая, чем слыша тяжелый вздох. — Я не врал, вообще-то, — продолжает он тихо. — Я правда запутался. Но ты же знаешь: я без тебя не могу. И если тебе так хорошо, если тебе так нужно, я готов, — Миша с трудом находит подходящие слова, — понять, присоединиться даже, потому что ты прав: мне нравится. Только… Он останавливается, надеясь, что Стас не обидится снова, и припечатывает с напускной уверенностью: — Нам нужны некоторые правила. Стас шмыгает носом, тушит сигарету. Поворачиваясь к Мише лицом, вглядывается в глаза его с дикой какой-то тоской. — Ты правда готов на это согласиться? — спрашивает. — Готов делить меня с кем-то? Миша усмехается в ответ. Грустно, но вроде бы даже искренне. — На что согласиться? — переспрашивает, намеренно игнорируя последний вопрос. — На отношения с самым важным в жизни — в двух жизнях — человеком? С некоторыми условностями, которые позволяют нам трахать все, что движется. Звучит кошмарно! Сарказм Стас не упускает, улыбается несмело, прикрывая глаза, устало опираясь спиной на оконную раму. Миша перед собой честен: в их договоренности все еще нет ничего кошмарного, ничего непоправимого, ничего ужасного. Просто это не совсем тот вариант, который он представлял, но ради Стаса Миша готов идти на компромиссы. На улице начинается ливень. Стас захлопывает окно, и уводит Мишу назад в квартиру, а там через кухню, где остаются оставленными без внимания блины, по коридору, и в спальню. Тянет за собой на постель, раздвигая ноги, и все дискуссии прекращаются. Этой ночью Стас впервые принимает Мишу в себя — так он раньше ни с кем не пробовал — и от его чувствительности, от какой-то не присущей Стасу неопытности, от почти жалобно сведенных бровей и обрывистых стонов, Миша теряет голову. Тем не менее вспоминает, как Стас осторожничал с ним больше года назад, и старается сделать этот первый опыт настолько удачным и комфортным, насколько возможно в принципе. Двигается размеренно, давая время привыкнуть. Стас под ним до боли цепляется за плечи, подается навстречу, мечется по постели, отзываясь полу-стонами, полу-всхлипами на каждое столкновение бедер, на каждое касание. И словно в бреду шепчет о то, как ему хорошо. Миша верит. Ему самому никогда и ни с кем не было лучше, чем со Стасом. Они придумывают правила следующим утром, по-деловому усевшись друг напротив друга прямо так, голышом, на постели. Список выходит следующий: 1. Никакой монополии на посторонних. Собственничество можно проявлять только друг к другу. 2. Всегда возвращаться домой, независимо от того где ты, и с кем ушел. Засыпать только вместе в общей постели. 3. Никакого раздельного секса с левыми людьми в этом доме. Только если участвуют оба. 4. Приводить левых партнеров домой можно только для секса, только для совместного, и только единожды. 5. Никаких разборок при посторонних. Первое правило Стас нарушает через три года. Через два, поступив на стажировку в молодую, но перспективную адвокатскую контору, они встречают Сергея Муравьева-Апостола. Стас, увидев его впервые, застывает, как громом пораженный, пугается до дрожи, что само по себе странно, ведь в прошлой жизни с Сережей Стас дружил, возможно, ближе, чем Миша. Оцепенение его, к слову, проходит довольно скоро, со второй встречи Стас ведет себя в компании Муравьева… естественно? Привычно? Совсем как когда-то. Сережа тоже помнит все с шестнадцати. Нескольких шуток и намеков хватает, чтобы заподозрить его в хранении особо важных исторических архивов на жестком диске именуемом "серое вещество". А признается сам, безо всяких допросов, задержаний и давления. Они отмечают победу в первом для Миши и Стаса судебном процессе, когда Сережа, тяжело опустив пустой шот на стол, фигурально выражаясь закидывает удочку: — Да, это вам, конечно, не тысячным полком вшестером командовать, но тоже попыхтеть пришлось. И смотрит после выжидающе, то ли с надеждой, то ли со страхом: ебанет или не должно? Стас, оборачиваясь к нему, смешно округляет и без того безразмерные глаза, открывает рот в удивлении. Миша уверен: не потому даже, что Сережа признал очевидное — они ведь догадывались — шокирует уровень смелости, открытости. Соответственно высокий уровень алкоголя в крови мог бы быть всему виной, если бы Миша не помнил, насколько угашено-отважным Сережа был в прошлой жизни, большую часть времени абсолютно трезвый. — Твоя правда, подполковник, — разрывая напряженную тишину, подмигивает Миша с хитрой улыбкой. — Вот че ты выслужиться успел? Был бы капитан, я б про очевидность сейчас пошутил. Кто первым бросается обниматься, позже будет сложно даже вспомнить, но Миша уверен, что он сам. На радостях они едва друг друга не душат. Напиваются вдрызг, Миша со Стасом рассказывают Сереже о Ване с Веней, расспрашивают о Матвее. Он тоже переродился, хотя ни черта и не помнит. Стас заметно расстраивается по этому поводу — понятное дело, далеко не чужие люди, Матвей был для него важен — и порывается задать еще какой-то вопрос, но отчего-то сдерживается. Он так и не решается до конца посиделок. Вместо этого, ближе к рассвету, Миша и Стас радостно принимают Сережино приглашение в его компанию, где позже находят абсолютно незамутненных опытом прошлой жизни Мишеля Бестужева-Рюмина, Пашу Пестеля, и еще нескольких незнакомых по лицам, но известных по именам декабристов разной степени осведомленности. Жизнь кажется сбывшимся сном, до жути безупречным. Миша даже свыкается с договоренностью, которую они со Стасом негласно заключили еще в подростковом возрасте. Больше, чем просто свыкается, он теперь открыто наслаждается той свободой, которую они со Стасом друг другу дарят. К своим двадцати Миша абсолютно заражается Стасовым цинизмом и безэмоциональностью в вопросах секса. Трахаться с кем угодно — кроме Стаса — для него теперь едва ли интимнее рукопожатия. Многочисленные однодневные партнеры и партнерши сливаются в толпу незнакомцев, личности и внутренний мир которых волнуют Мишу примерно настолько же, насколько волновало бы его душевное состояние и хобби секс игрушек, поселившихся в прикроватной тумбе их со Стасом спальни — никак, это абсурдно. Посторонние люди, к которым у Миши нет никаких чувств — точно такие же объекты сексуального интереса. С одним лишь исключением: им, в отличие от игрушек, хочется делать приятно. А в остальном Миша не запоминает имен, не узнал бы даже лиц, столкнувшись с кем-то из случайных любовников на улице. Вместе со страхом эмоциональной привязки, страхом потерять Стаса однажды, уходит и ревность. Теперь, представив Стаса с кем-то, Миша скорее загорается интересом, сам подначивает его переспать с незнакомцами, когда замечает направленные на Стаса голодные взгляды: в клубах, в кафе, в тренажерке, куда их затащил Паша. И, стоит Стасу исчезнуть с очередным удачным уловом, Миша в нетерпении ждет подробного рассказа, даже представляет, как это могло бы выглядеть. А иногда и представлять не нужно. Когда, к примеру, они приглашают потенциальных сексуальных партнеров к себе, и Стас отчаянно стонет в Мишины губы, пока кто-то дерет его прямо на их с Мишей общей кровати. Больше ничего не екает, не пугается, не бросается в панику. Миша пьет Стасово удовольствие, заряжается от него, загорается, делится собственным, и не чувствует никакой угрозы. Пока не появляется он. Поле шестнадцать.