Правда или действие

Правда или смерть Хватит так смотреть Бросай эти игры Правда или жизнь Ты мне расскажи Что греет другим кровь

Теперь ты понимаешь, что я самый глупый спойлер Я расскажу тебе финал твоих историй Однообразных, мрачных, но удивительных Каждой по-своему

— Правда или действие? — спрашивает до жути довольный, хитрый Мишель Бестужев-Рюмин на очередном сборище. Все присутствующие к этому моменту немного пьяны и готовы к авантюрам различной степени идиотизма. Миша не исключение. Лениво потянувшись на диване, он, уже привычно, выбирает действие. А вскрывается правда. Потому что Мишель загадывает ему: — Поцелуй Полю. Потому что Стас, вцепившись в него мертвой хваткой, одними губами жестко приказывает "не смей, не лезь". Потому что Мишу все это, откровенно говоря, заебало. Заебали Стасовы дебильные игры, странные недоотношения безо всякой определенности, люди чужие в их постели заебали — да, ха-ха, иронично. Заебали Полины голодные взгляды, на которые запрещено отвечать, его неловкий флирт. Гребаные влажные сны о них обоих, путанные воспоминания, поломанное родство душ, в котором Стас все равно способен выбрать кого-то другого, кого-то еще. Заебало Стасово сумасшедшее собственничество, проявленное к Поле, его... фетиш что ли? На Полину неопытность. Когда Миша и сам ему достался таким же: наивным, готовым быть идеально заточенным под Стаса, готовым выучить его наизусть. Но больше всего, до скрежета зубного, до белого каления, заебали правила, которые никто никогда не соблюдает. Нахуй правила. Миша оборачивается, встречая полный бессильной ярости взгляд Стаса, и не может сдержать откровенно ядовитой ухмылки. Хотел себе невинный, нецелованный цветочек? Ну-ну. Они будто ведут молчаливый диалог, глядя глаза в глаза и закипая все больше с каждой долей секунды. Плевать, решает Миша, пусть потом хоть подерутся, пусть хоть весь мир схлопнется, он это сделает. Не потому даже, что грезит о Полиных губах уже несколько месяцев, а потому что "пошел ты нахуй, Стас". Он уверенно вырывается из Стасовой хватки и поднимается на ноги. Где-то на периферии шумят набившиеся в комнату пацаны, перекрикиваются Паша с Сережей — они потом тоже наверняка врежут, но так сейчас похер. Поля, застывший посреди комнаты напротив Миши, смотрит на него далеко не так, как смотрел ночью в кафе, задавая компрометирующие вопросы. Не так, как в тот день, когда он чуть не поцеловал Мишу, сидя на диване в гостиной. Поля выглядит испуганным, глядит неотрывно зачарованным, оленьим взглядом, и Миша напоминает себе снова: Стас никогда Полю не целовал. Никто его никогда не целовал, наверное. И не смотря на собственный гнев, на желание принести Стасу как можно больше боли, Миша обещает себе, что будет с Полей осторожен. Он задерживает дыхание, склоняясь, чтобы впиться в Полины губы, а выдохнуть уже не может. В глазах меркнет, ноги подкашиваются, голова взрывается от адской, невыносимой боли. Все происходит совсем, решительно не так, как было когда-то со Стасом — где-то на задворках разума мелькает мысль: папа говорил, бывает по-разному. Воспоминания, раньше казавшиеся путаницей из блеклых, словно выгоревшее фото, картинок, вдруг вспыхивают яркими красками, упущенными событиями. Проносятся одно за другим, наконец-то, выстраиваясь в правильном порядке, как кадры при монтаже фильма. Теперь Миша помнит все. Лучше бы забыть. Он отшатывается на несколько шагов назад, утыкается в подставленное плечо. Стас? Ваня с Веней мельтешат вокруг, задают вопросы, на которые Миша не способен ответить. В голове гудит, перед глазами черные точки. — Миш, — пробивается до боли знакомый, можно сказать, родной голос, — Миша, ты в порядке? Тонкие пальцы касаются щек, приятно. Кто-то шипит, мычит от боли. Сперва Миша думает: это он сам. Но нет — звук исходит с другого конца комнаты. Миша заставляет себя открыть глаза, сосредоточить зрение. И жалеет тут же. Зачем только глянул? Стас, стоящий к нему спиной, наклоняется над сжавшимся Полей. Тот безумно, панически хватается за голову, вцепляется руками в волосы, хаотично спускается ладонями ниже, закрывая глаза, и Мише — сквозь туман, застилающий взгляд — чудится, будто по щекам Полиным стекают вовсе не слезы, а кровь. Будто Миша добился, чего хотел, раскрошил стекла Полиных розовых очков, сделав при этом гораздо больнее, чем планировалось. Стас прижимает бьющегося в его руках Полю к себе и… Целует? Не показалось? Охуеть. Сережа рявкает что-то приказным тоном, как двести лет назад, даже жутко. Теплая Стасова рука тут же хватает Мишину и силком тянет к выходу из квартиры. Он сам одевает Мишу в пальто, обматывает шарфом, как ребенка. Опускаясь на колени, быстро, но аккуратно, по одной ноге, заставляет Мишу обуть тяжелые ботинки, и уводит за собой прочь, вниз по лестнице, минуя лифт. Миша приходит в себя только на улице, жадно глотнув морозного воздуха. Он отталкивает Стаса тут же. Грубо, жестко, изо всех сил, как не отталкивал еще никогда. — Сука, ты все знал! — кричит Миша, даже не пытаясь контролировать эмоции. — Все это время ты знал, и ничего не сказал! Стас тяжело, загнанно дышит, закрыв лицо ладонями и расхаживая туда-обратно по снегу у подъезда. Плечи его дрожат. Читаемое мантрой "пиздец пиздец пиздец" срывается с губ, кажется, неосознанно. Миша кричит громче, не давая Стасу уйти от ответа, пусть слышит: — Ты с самого начала был в курсе, что со мной что-то неправильно! Что родственные души так не работают! И ты молчал! Полжизни, Стас! — голос жалко ломается на имени. Миша нагоняет Стаса, ловит за плечо, заставляя развернуться, и встречается с неприкрытым ужасом в покрасневших, широко распахнутых глазах. — Да, я знал, — признает Стас, несколько раз тяжело вздохнув, успокаиваясь. — Что-то, чем боялся делиться. Но далеко не все. Я не рассчитывал, что мы его найдем, ни в чем не был уверен. Выражение лица его меняется, враз становится уставшим, болезненным. Невозможные глаза теперь наполняются как будто бы вековой грустью. — Ты не помнил его, Миш, — выдавливает Стас горько. — Ты о существовании его не подозревал, пока я не упомянул. Что если бы он оказался только моей родственной душой, второй, ты бы это принял? Миша не знает. Миша нихрена уже не знает. — Особенно, будь у нас с шестнадцати все только на двоих, — с досадой качает головой Стас. — Ты мог хотя бы сказать, что он…, — Миша зависает, задумавшись. Что Поля что? Случился в принципе? Где-то там, двести лет назад? Об этом Стас говорил. — Да хотя бы, что… влюблен в него был, видимо, — выплевывает Миша. Стас хмыкает саркастично, с болью. — Не знал, как, — пожимает он плечами. — Блядь, словами, Стас! — Миша пинает сугроб, чтобы слить агрессию хоть куда-нибудь. Трет висок с нажимом — голова опять начинает гудеть. — Мне было шестнадцать! — внезапно срывается на ответный крик Стас. — Методички не выдавали, прикинь? Даже в документалке, которую твой отец снял, примеров вот такой херни не было! А я искал, поверь мне, — заверяет он уже спокойнее. — Я понятия не имел, что делать. — И не нашел ничего лучше, чем… — договорить Мише не позволяют. — Чем держать дверь лифта открытой, Миш, — Стас кивает часто, нервно, тянется в карман за сигаретами. — Потому что ты был прав: мы кого-то ждали. Тонкие Стасовы пальцы очевидно дрожат, даже крышку зажигалки — с сопливой, глупой гравировкой "03.01.1826, я и в аду тебя найду", Мишин подарок на двадцатилетние — откинуть удается далеко не с первой попытки. Но Стас все таки зажигает сигарету, затягивается, вдыхает дрожаще. — А теперь он нас обоих видеть не захочет, — говорит, кусая губы. — Спасибо, блядь, большое. Душевное. Он вполне однозначно, намеренно подчеркивает последнее слово. Миша даже отступает на шаг назад. — То есть я еще и виноват теперь? — возмущается он, шокировано вскинув брови. Стас смотрит на него волком и выдыхает низко вместе с сигаретным дымом: — Я просил тебя "не трогай", какого хуя ты полез? Миша бьет Стаса первым. Сигарета отлетает в сторону, потухая. Кровь брызгает из разбитой губы, исчезает, мигом впитавшись в темную ткань плотного пальто. Стас поднимает на него обескураженный, полный боли и неистовой злости взгляд. Таким… преданным он прежде никогда не выглядел, ни в одной жизни. Перед глазами у Миши в этот момент избитое лицо девятнадцатилетнего Стаса в плохо освещенной ванной папиной квартиры. Просипеть задушенное "прости" он не успевает. Они валятся в сугроб, метелят друг друга — не бьют толком, больше мотают по снегу. Стасова кровь ручейком устремляется к подбородку, капает от их возни, окрашивая алым белизну где-то рядом с Мишиной головой. Красное на белом. Холодно, больно, страшно. Миша ненавидит снег. Ненавидит холод и боль. Ненавидит Стаса сейчас и ненавидит с ним ссориться. Хочется вцепиться в него и разрыдаться как в шестнадцать. Вместо этого Стас хватает его за воротник пальто, прижимая к земле, и рычит прямо в лицо: — Ты понятия не имеешь, что натворил! Я просил тебя! Я просил! — он встряхивает Мишу несколько раз отчаянно. — Ты просто представить не можешь, что именно Поля сейчас вспомнил! Глаза Стасовы блестят так, словно вот-вот дойдет до самых настоящих слез. В голосе — искренняя, душераздирающая боль: — Ты в шестнадцать рыдал в моих руках от картечи, — пальцы на вороте ослабляют хватку. — Так вот, Миш, картечь — не самое страшное, что может случиться с человеком. Стас рывком отпускает его, поднимается на ноги, пошатываясь. Языком касается ранки на губе, морщится, сплевывает кровь. Достает новую сигарету. Миша неловко встает следом. — Как он умер? — спрашивает, глядя в Стасовы усталые, потухшие глаза. В ответ: настырное молчание. — Ладно, будь по твоему, — кивает Миша. — У нас иначе никогда и не бывало. С него хватит. Пора заканчивать эти игры, ведь вполне очевидно: все они теперь проиграли. Миша разворачивается и уходит в сторону метро. Стас не окликает его, не бежит следом. В общем, вот он, геймовер. Дома Миша решает не появляться. Не сегодня. Он заберет вещи в другой день, когда Стаса там не будет. А пока, бесцельно побродив по городу, не обращая внимания на время, набирает Ване. — Миш, вы как там? — обеспокоенно спрашивает тот вместо приветствия. Хорошо, не спят еще. — "Мы", — со злой усмешкой отвечает Миша, — больше никак. Можно я у вас пару дней перекантуюсь? Он ожидает уговоров, вроде: "не руби с плеча", "может, вам поговорить?", "нельзя же, чтобы все вот так закончилось", но Ваня только спрашивает что-то у Вени, приглушенно, неразборчиво, и предлагает: — Тебе такси вызвать? — Не, я сам, — мягко улыбается Миша: приятно знать, что есть еще на кого рассчитывать. — Спасибо. Он оказывается на пороге квартиры где-то через полчаса. — Ох, брат, — пораженно выдает Веня, оглядывая его пальто. Миша только сейчас замечает на воротнике пятна крови, тут же вспоминает боль предательства в глазах Стаса и трясет головой, избавляясь от мысленного образа. — Да, — поджимает губы, стягивая верхнюю одежду. — Помяли мы друг друга немного. Веня кивает, предлагая вешалку, терпеливо ждет пока Миша разуется, пока умоется в ванной, и ведет его… не на кухню даже — они с Ваней перенесли чай в зал. — Так уютнее, — поясняет Веня. Ваня ждет в комнате, с ногами забравшись на диван и что-то быстро чиркая в скетчбуке. Протягивает руку для приветствия, будто они не виделись несколько часов назад. — Поговорить хочешь? — спрашивает, стоит Мише устроиться рядом, завернувшись в выданный Веней плед, и приняв из его же рук горячую кружку. — А надо? — тянет Миша, сделав глоток. — Только если есть желание, — не отрывая взгляда от рисунка, спокойно говорит Ваня. Миша решает не молчать, рассказывает все. Сухо, сбивчиво, путаясь во фразах: кто кому чего сказал. Но общую суть передает, даже если сами воспоминания о разборках со Стасом заставляют его трястись, теперь совсем не от холода. — Короче, он отказался мне говорить, как Поля умер, — вздыхает разочарованно, — а я разве не имею права знать? — Имеешь, — соглашается Веня, откинувшись на спинку кресла, почесывая макушку и как-то подозрительно стреляя глазами в Ванину сторону. — Слушай, а ты гуглить не пробовал? — невозмутимо интересуется Ваня, все так же уткнувшись в свой рисунок и явно не замечая Вениных намеков. — В смысле? — искренне недоумевает Миша. — В прямом. Вдруг, он личность какая-то историческая, — звучит безразлично-ровный ответ. — Вдруг? — переспрашивает Миша, оглядывая этих двоих с подозрением. Окей, может, в целом, Ваня и прав. Миша знает: он был декабристом, как и Стас, как Поля, как эти двое, но не из числа же первых лиц, что он там найдет? Дату смерти? И так известно. Только вопрос Ванин кажется странным, будто он и сам… — Ладно, хватит ломать комедию, — Веня отставляет кружку на стол, нервно потирает лоб, смотрит на Ваню в немом ожидании. Тот кусает ноготь на большом пальце, мнет края страниц, и все же, кивнув, откладывает скетчбук на стол. На белом листе — поле и лес, пушки, гусарские лошади. Миша узнает местность. — Мы все помним, — заявляет Веня, едва дождавшись отмашки, разводя руки в стороны. — Надеюсь, наше молчание ты за предательство не сочтешь. До сегодняшнего дня боялись говорить. Острая тема, сам понимаешь. Мише бы захлопнуть как-то раскрывшийся в удивлении рот, но не получается. Пиздец, ночь открытий. Нет, он, конечно, догадывался, но столько лет молчать… Они со Стасом давно уже отмели эту теорию. — То есть вы типа… родственные души? — заторможено выдает Миша по итогу, чувствуя себя так, будто сейчас самый настоящий синий экран смерти перед глазами случится: слишком много новой информации для отчасти все еще нетрезвого ума. — В некотором роде, — цокает языком Ваня. — Не понял, — признает Миша. У них со Стасом — господи боже, вспоминать о нем сейчас горько — не у единственных судьба буквально злодейка? — Видишь ли, Миша, — покачивая ногой и глядя куда угодно, но не прямо в лицо, вытягивает из себя Веня. — Мы, вообще-то, оба… Ну, не по мужикам, короче. Мише кажется, он заперт в кабинке адского аттракциона, и очень хочется выйти, куда угодно, да хоть в окно, только бы мир перестал кружиться. — Я нихуя не понимаю, — признает он честно, устраивая кружку на столик рядом с Вениной. — Вы типа родственные души, но… слишком родственные? Типа не иронично слишком бро, чтобы…? Миша прикрывает глаза от нелепости собственного вопроса, но как еще это сформулировать? — В целом, да, — со смехом подтверждает Ваня. — Ну типа, мы живем душа в душу... — Без преувеличений, — подхватывает Веня, указывая в сторону… друга. — Именно, — соглашается тот, — я доверил бы ему свою жизнь, не раздумывая, но трахаться? — Ваня комично указывает обеими руками куда-то в район паха. — Хер чего. У меня с большим успехом на мундир офицерский в музее встанет. — На Веню мундир надевать не пробовали? — откуда находятся силы юморить, Миша без понятия. — Ха-ха, — вяло отзывается Веня. — Оч смешно. И правда, какие уж тут шутки, думает Миша. А еще думает: ну, объективно, офицерские мундиры — вещь красивая, особенно, когда они на высоком статном поручике… Стоп. Мише нужен психолог, желательно проживающий не первую свою жизнь. Или еще лучше: если в прошлом человек был кем-то вроде тибетского монаха. Иначе, эту поебень просто не вывезти. — Да как вы вообще тогда узнали, что связаны? И что вам только девчонки нравятся, — Миша снова трет ноющий висок. — Ну как нравятся, — отмахивается Веня. — Секс — да, отношения — нет. Эмоционально нам друг друга за глаза хватает. — Вень, прекрати накидывать, посмотри на него, — машет Ваня рукой перед Мишиным лицом. — У человека и так процессор перегрелся. Щас засвистит как чайник. Тем более он не о том спросил. Ваня, кажется, впервые за вечер тянется к собственной кружке с чаем и невозмутимо поясняет: — Мы совсем зелеными хотели понять, нравится ли нам парни. Ну и вот. Гейства нет, родство душ есть. — Проверили, — смеется Веня приглушенно. — Один раз не вилкой в глаз, зато воспоминаниями под дых. — А в прошлой жизни вы что? — недоумевает Миша. Ваня как ни в чем не бывало попивает чай: — Ничего. Так же. — Ну, не то, чтобы…, — интригующе хмыкает Веня. — Мне в прошлой жизни мужчины очень даже нравились, особенно некоторые, но да, между нами ничего не было. — Кроме дружбы на века, — соглашается Ваня, салютуя приподнятой кружкой. М-да. Миша потеряно трет затылок: — Как такое вообще возможно? Ну, чтобы родственные души и… Перспектива пугает до чертиков. Мишу почти оглушает осознанием: родственные души могут быть друзьями. Сегодня он слышит о таком впервые — у папы в документалке ничего подобного не было — да и разве это не идет вразрез с самой идеей? Не все же друзья ради эксперимента в десны долбятся, как они в таком случае вообще должны узнать о своей особенной связи? Звучит, как бред, но раз Веня с Ваней говорят… Невозможно не задуматься: что, если они со Стасом тоже судьбой предусмотрены друг для друга как самые близкие друзья на свете? Что, если они просто запутались, сами выбрали не ту модель отношений? Но как же тогда в их историю вписывается Поля? Они со Стасом должны были его… по-дружески поделить? А вышло, что делить стали самого Стаса, и не смогли. Ваня мечтательно смотрит в кружку, будто способен что-то прочитать в осевших на дно чайных листочках. Предсказание о том, что в следующей жизни всем им повезет больше? Хоть бы, хоть бы. — У нас есть некоторые теории, — загадочно улыбается он с необъяснимой тоской. — Основная из них заключается в следующем, — словно бы развивая чужую мысль, продолжает за него Веня, — возможно, наш собственный "Поля" в этой жизни не родился, потому система и дала сбой. Миша солгал бы, если бы сказал, что не почувствовал пробежавший по спине холодок, представив на секунду, будто Поли не существует, а они со Стасом никогда не… Жуть. — У вас, может, конкретные предположения есть? — выдыхает он, отвлекая себя от пугающих мыслей. — Может и есть, — подмигивает Веня. — Но ими мы пока делиться не готовы, прости. На память приходит молодой офицер, чуть старше Ипполита, прапорщик, арестованный в Киеве еще до подавления восстания. Саша Мозалевский. Он был их другом. — Да я все понимаю, — в этом Миша совершенно искренен: захотят — сами сокровенным поделятся, как вот сейчас. — Расскажите тогда, если можете, — просит, возвращаясь к изначальной теме. — Как он умер? Имя Полино озвучивать необязательно, и без того ясно, о ком речь. Неловкая тишина, повисшая в комнате, наполнена таким плотным напряжением — хоть ножом режь. Ваня с Веней, будто специально нагнетая, обмениваются настолько тяжелыми взглядами, что становится по-настоящему страшно. — Что? — не выдерживает Миша. — Что такого ужаснее картечи? Пытки в заключении? Лошадь гусарская голову проломила? Четвертование? Вариантами Миша сыплет как-то безотчетно. Вопрос волнует его всего несколько часов, но всеобщее молчание, будто тайный сговор во благо его нежной психики, уже бесит до невозможности. — Что ты помнишь сейчас? — абсолютно игнорируя его грубый тон спрашивает Веня. Миша пристыженно опускает глаза: если бы наорали в ответ, стыдиться было бы нечего, а так… Ну, вспылил, не железный же. — Кажется, все, — он задумывается на секунду. — Гораздо четче, чем раньше. — Значит, — тянет Веня так, будто все еще не желает ничего говорить, — ты должен помнить тот день восстания, когда Поля приехал к нам. Миша помнит. Площадь, торжественный, полный напряжения и ожидания неизбежного момент, прочтение Катехизиса, молебен. И тройку, на которой так вовремя — или наоборот, некстати — приехал Поля. Бросился в объятия братьев, разулыбался счастливо. Юный и восторженный, он казался по сравнению с остальными офицерами наивным, ясноглазым мальчишкой. Желторотик, едва из академии, безоговорочно уверенный в успехе революционных идей и замыслов, а в случае поражения готовый за них… — Помнишь, — спрашивает уже Ваня: мягко, осторожно, подталкивая Мишу к осознанию, которого теперь, почему-то, хочется избежать, отмотать время обратно, не задавать лишних вопросов. — Стас и Поля поклялись тогда? "Свобода или смерть!", так не раз говорил о будущем восстании Стас. "Клянусь пасть мертвым на роковом месте!", кричал на площади Василькова Ипполит. Они мыслили одинаково, даже не сговариваясь. В голове снова яркими вспышками: Поля, очарованный Стасом — лучше слов не подобрать — до смерти. Стас, загоревшийся им, зажженный как фитиль яркой Полиной искрой, готовый поддержать любую, даже самую абсурдную идею, без раздумий. Их тесные объятия, поцелуй в щеку, обмен пистолетами. Свобода или смерть. Правда или действие. Все смешивается, глаза отчего-то предательски влажнеют. Миша знает, куда ведет этот разговор. Трусливо хочется закрыть уши ладонями, и не слышать Вениного подытоживающего, жестокого: — Клятву они сдержали. Оба. — Честь офицерского мундира не замарали, — как-то тускло добавляет Ваня. — Разве что, сами мундиры. Красным. Короче, поступили по правде. Правда, говорят, освобождает. Выстрелить себе в рот, или в висок, или куда они там... — решительное действие, смелый поступок. Свобода, обретенная со смертью. Правда, открытая через действие. — Они оба были ранены в руку, — Ваня будто читает статью из википедии, сухой отчет о событиях. — Поля убил себя еще там под Устимовкой. Стас, как мне сказали, позже, под арестом. — Мы… Ну, те, кто были рядом, не остановили его, — сталь в Венином голосе ощущается тщетной попыткой перекрыть дрожь волнения. — Не знали, что он пронес пистолет. — Это ж надо было умудриться, в рукаве, фокусник хренов, — фыркает Ваня почти неверяще. — От стены потом последствия этого фокуса не отодрать было, наверное. — Кто бы говорил, — Веня болезненно усмехается, прикрывая глаза. — Сам то лучше, Гудини? Ваня, оскорбленный его комментарием, оправдывается яро, что-то живо объясняет. Миша делает для себя мысленную пометку: спросить о смерти Вани позже. Сейчас — да, цинично, но — не до того. Миша не видел, не мог видеть всего, о чем ему рассказывают, а представляется настолько ярко. Полино тело на снегу, нежное лицо его, перепачканные красным, обожженное взорвавшемся порохом. Темно-бурая, густая кровь на стене какого-нибудь барака, куда были согнаны выжившие арестованные офицеры, стойкий запах металла, и Стас с раскуроченным черепом. Чай настойчиво просится обратно, Миша сгибается, упираясь локтями в колени, накрывает рот ладонями, борясь с тошнотой. "Как ты умер?" "Ранение в голову." В какой-то мере, Стас действительно не солгал. Только вот Миша — наивный, жалкий идиот — поверил, что смерть их со Стасом связала точно так же как и судьба. Хрен там. Если и был кто связан с первого мгновения и навечно, так это Стас с Полей. А Миша выходит, так, шутка вселенной? Временная мера, чтобы Стасу не пришлось слишком долго ждать в одиночестве? Что из сказанного Стасом не было хотя бы частичной ложью? Как он мог вообще? Какое имел право? "А ты, Миш," спрашивает он себя, "имел право предавать его доверие ударом по лицу? Весь в Дмитрия Александровича, молодчина." Господи, они ведь теперь никогда не смогут друг друга простить… — Его тело потом выволокли как куклу тряпичную, — с болью в голосе вспоминает Веня, видимо, закончив безобидную перепалку, — кинули к вам с Полей, общей кучей, а наутро так и закопали. Он смеется вдруг, но как-то истерически, страшно, вымученно: — Прикинь, Николай, мелочная сука, виселицу для вас в Василькове построил, чтобы повесить посмертно. Табличка с именами, "к вечному их посрамлению", — имитирует Веня притенциозный, императорский тон, — все дела. И нас вон, с Сашкой еще, каждого подвели под ней постоять. Упоминание Сашки только убеждает Мишу в правоте догадок: наверняка, он у них и потерялся где-то за двести лет… — Короче, если ты, вдруг, размышлял о том, как тесно вы трое между собой связаны, — заканчивает рассказ Ваня. — Теснее некуда. Перемешались, наверное. Откопай сейчас кто ваши кости — так сразу и не разберешь, где чьи. Общие. Они замолкают оба. Смотрят на Мишу обеспокоенными глазами, будто только сейчас поняли, что могли ляпнуть лишнего. — Ты в порядке? — спрашивает Веня, поднимаясь с кресла и присаживаясь напротив зависшего Миши на корточки. — Миш, херни сказали? Миша прокашливается, прикрывает глаза на мгновение, возвращая себе контроль над эмоциями. В голове — шум, мысли вьются, ударяясь о стенки черепа изнутри, как растревоженный рой пчел. — Нет, все правильно, — кивает он заторможено. — Я должен был знать. Спасибо. Ваню с Веней состояние Мишино беспокоит все равно. Они тащат его на кухню, наливают какой-то крепкий, терпкий виски, успокаивать пытаются. Несут обнадеживающий бред, что все, мол, наладится, что Миша еще посмеется потом и над пережитым тогда, и над их современной драмой. Миша не спорит, кивает молча. Улыбается наверное даже, и сам не может понять, получается ли. А после его укладывают спать на разложенном диване в гостиной, и, будто бы через сон, закрыв глаза, Миша слышит обреченный, тихий диалог. — Он ведь и тебе до сих пор снится? — Саша? Да почти каждую ночь. Мише в остаток ночи тоже снится многое. Снова видится клятва, данная Полей и Стасом прилюдно. Одолевает лютая тревога, с которой Миша после тянет Стаса за собой в тихое место, где никто не побеспокоит, и толкает к стене. — Совсем из ума выжил? — не закричать даже, нельзя: на дай бог солдаты услышат, как командование спорит. Выходит яростный шепот. Во сне своем Миша, как тогда, ныряет рукой под Стасову шинель нагло, выдергивает пистолет Полин из кобуры. — Я тебе не позволю, — цедит он сквозь зубы. Стас перехватывает его руку грубо, больно впивается пальцами через два слоя перчаток. — Не тебе решать, — качает он головой. — Я поклялся. Пред богом и перед людьми. Я теперь не могу отступиться. И власти разорвать эту клятву нет ни у единого человека. Пистолет в Мишиной руке, нагретый теплотой Стасова тела, словно горит. Они оба держат его теперь, Полино оружие, способное отнять Стасову жизнь. Миша знает: он прав. — Тогда, — шепчет заполошно. — Тогда я тоже поклянусь. Что не позволю нам потерпеть поражение. Чтобы тебе не пришлось брать грех самогубства на душу. Стас улыбается мягко, светло, смотрит в глаза Мишины с теплотой: — Не клянись, Миша, — просит. — В том, чего совершить нельзя, не клянутся. Один сон сменяется другим словно картинка калейдоскопа, в который Стас с Мишей всматривались в детстве, передавая из рук в руки. Теперь Миша на пороге хаты, куда их приняли во время восстания, сталкивается в дверях с невысокой, хрупкой фигурой. Поля смотрит на него испуганно, сконфуженно. — Михаил Алексеевич, — кивает резко. — Ипполит Иванович, — отзывается Миша, не способный оторвать от него изучающего взгляда. Откуда он только взялся такой на их головы? Мальчишка, без труда сумевший заставить Стаса пообещать, что голову на плаху, фигурально выражаясь, за него сложит. Миша с Анастасием годами служит, собачонкой на привязи за ним ходит, а ведь ему ни в чем не клялись. Так что ж в этом Ипполите такого особенного? Кроме огромных, как мир, живых глаз, по-детски наполненных верой в чудо? Миша смотрит в эти глаза, и решает вдруг, что он бы, может, тоже за них умер. Мише снятся оба его детства, отец — строгий тогда и понимающий сейчас — мама, младший брат, сводные сестры, бесконечно огромные поля подсолнухов, Васильков, рота, которой он командовал, Ваня и Веня, Мишель и Сережа, Стас за пианино в Сережиной хате, бесчисленные вечера и дни, проведенные вместе, сплотившие всех их навеки. Снится снег, холод, страшный, но наполненный надеждой декабрь. Все это Миша видит, закрывая глаза, далеко не впервые, но разница есть. Никогда прежде — за шесть лет, с тех пор, как он вспомнил — ему не снился Поля. А теперь пожалуйста. Миша видит непривычный образ не только таким, каким он был в дни неудавшегося восстания. Поля снится ему совсем юным, семнадцатилетним, как и сейчас. Снится зима, за три года до той, что унесла их жизни. Снится заразительный смех Стаса, когда Миша, прицелив снежкой в его кивер, случайно попадает в Полину спину. Поля оборачивается, лохматый, насупленный, губы дует обиженно. — Не серчай на них, Ипполит, — утешает, опустив руку на его плечо, Саша Мозалевский. — Рождество скоро, настроение ностальгическое, вот и ведут себя как дети. — Благо, братцы, хоть один ответственный, взрослый человек среди нас имеется, — усмехается Веня, и, собрав в ладонь немного снега с оградки, запускает снежный снаряд уже в самого Сашу. Тот морщится, поведя пострадавшим плечом. Поля, поджав губы, наклоняется, чтобы собрать в ладони — голые, без перчаток — снега: — Я бы не стал сражаться за собственное задетое самолюбие, но не думайте же, что я не постою за честь своего друга, — слышит Миша, прежде чем отпрыгнуть от снаряда, едва не угодившего ему в лицо. Мише снится и вечер после, когда довольные они отогревались у печки в Сережиной хате. Стас, едва перестали дрожать замерзшие руки, принялся наигрывать что-то на фортепиано. Ваня рисовал прикорнувшего, разморенного теплом Сашу. Мишель, явившийся тем же вечером, вместе с Сережей украшал принесенную из леса ель. Миша с Веней, вырезая для них снежинки, тихо подпевали знакомой мелодии. Поля, уткнувшийся в книгу, загадочно улыбался, лишь иногда поднимая глаза, чтобы взглянуть то на Стасовы длинные пальцы, свободно гуляющие по клавишам, а то и Мише в глаза. После смущался будто, и вновь возвращался к чтению. Он такой теперь в каждом Мишином сне. Смеется, запрокидывая голову, над шутками Мишеля. Тянет за собой к площади на рождественскую ярмарку Сашу, а тот упирается вовсю: офицер ведь, негоже хороводы с местными крестьянами водить. Мише снится, как Поля густо краснеет, передавая в руки Стаса тарелку пряников — с Сережей из Киева привезли, и вот, наконец, к чаю достали. Как указывает на что-то в Ванином блокноте, просит "а можно себе забрать?". Как рассказывает Вене о сестрах, о танцах, забавные истории. Снится Поля старше, серьезнее. Поля, ставший частью их планов. Втягивающий шею в воротник шинели на морозе, как замерзший воробушек — полдня в пути, неудивительно, что продрог, губы синюшные. Внимательно слушающий разговоры офицеров постарше о замыслах, вечером, в набитой людьми комнате. Пламя свечей отражается в его глазах, мягко подчеркивает черты лица, ласкает желтыми отсветами кожу. Миша не может наглядеться. А еще снится зимняя дорога, поле, лес, весь черниговский полк. Страх и боль от осознания: никаким планам не сбыться. Шум выстрелов, облака темного дыма. Пистолет Стаса, зажатый в Полиной тонкой, изящной ладони. Миша просыпается с тяжелой головой и ноющей поясницей, какое-то время пытаясь понять, где он вообще находится, почему в матрасе под спиной не чувствуется привычного уровня жесткости, каким образом окно, всегда бывшее по правую сторону от кровати, перебралось влево, и куда опять подевался Стас в законный выходной, без него и под одеялом холодно. А потом вспоминает, продрав, наконец, глаза. Он садится на разложенном диване, оглядывая чужую гостиную, залитую по-зимнему холодным светом с улицы, замечает на столике у дивана свой телефон, связку ключей, бумажник и записку. Веня, кажется, будил его, когда было еще темно, спрашивал что-то. Из записки становится понятно, о чем шла речь. "Миш, нам с Ваней отъехать надо. Я твое пальто в химчистку забрал, может, еще спасут. Ты сказал, что разрешаешь. Из карманов все достал, вот оно." Кривая стрелка указывает на лежащие рядом предметы. "Скоро будем, но если захочешь уйти, я тебе свою серую куртку оставил в прихожей, найдешь. И запасные ключи там же на крючке под ней. Нежно целую в лоб со всей своей гетеросексуальной, бромантической любовью. Веня." В конце смайлик. — Придурок, — хрипло выдыхает Миша, даже не пытаясь подавить улыбку, и тянется к телефону, чтобы посмотреть на время. Игнорирует семнадцать пропущенных от Стаса, два от Мишеля, но сообщения Стасовы открывает. "Миш, возвращайся домой, пожалуйста." "Давай просто поговорим." "Мы же оба взрослые люди." "Миш, очень переживаю, хотя бы напиши, где ты." "Ваня звонил, говорит, ты у них. Они тебе рассказали про Полю, да? Возвращайся завтра домой, я тебя прошу." "Миш, я знаю, что я идиот. Прости меня, пожалуйста." "Я без тебя не смогу." "Я не переживу, если потеряю вас обоих снова." Счетчик оповещений показывал число куда больше восьми, значит, какую-то часть Стас потер. Пофиг, не важно, Миша ничего не хочет знать. Он отключает уведомления, и поднимается с постели. Сегодня-завтра перебьется как-нибудь без вещей, а после, когда Стас будет в офисе, сможет вывезти все, что нужно. Только желательно найти, куда вывозить. Миша пишет сразу в нескольких чатах, спрашивает и у друзей, и у коллег, отлично зная, что Стас увидит каждый из его продублированных запросов: "Ребят, никто знакомый квартиру/комнату не сдает? Маякните, чуть что." Стасов контакт сразу после этого взлетает в списке чатов, цифры на сером, блеклом кружочке количества новых сообщений стремительно растут. Миша закрывает телеграм. Хочет с кем-то поговорить — пусть пишет Поле. Им, очевидно, всегда было просто найти общие темы: фильмы, учеба, двойной суицид по договоренности. Стандартный набор. "Жестоко," одергивает Миша собственные мысли. Но у него есть право на жестокость. Как есть право злиться, с силой проворачивая ключ в замке их со Стасом квартиры утром понедельника. До квартиры Миша едва добирается, спасибо такси и лифту. Несколько дней назад, проснувшись с тошнотой, головной болью и настойчивым ощущением "щас сдохну", он списал свою общую заебанность на похмелье. Теперь четко ясно: не оно. Мишино состояние — явный побочный эффект, о котором предупреждала еще отцовская документалка: отказаться от родственной души — все равно, что отвергнуть часть души собственной. Жить можно, но каким будет качество этой жизни: вопрос спорный. Миша, тем не менее, ответ находит, с непробиваемым упрямством убеждая себя самого: лучше так, лучше сдохнуть, чем и дальше терпеть Стасову ложь, его игры дурацкие. О том, какими последствиями остро-радикальное решение может аукнуться семнадцатилетнему Поле, да и Стасу тоже, Миша решает не думать. Методично перебирая вещи в шкафу общей спальни, бесится от осознания: каждую надо перепроверять. Они со Стасом не раскладывают одежду отдельно, хранят общими стопками, да еще и совпадает все по размерам, фасонам, цветам. Слиплись, конечно, не хуже Мишеля с Сережей, которых Паша когда-то назвал "в сущности, одним человеком". Некстати вспоминается вчерашний Ванин комментарий про общие кости. Слишком много у них со Стасом общего: общий полк, общее звание, общая дата смерти, общая могила, общая квартира, одежда, вещи, общая, блядь, душа и Поля общий. Миша с негодованием бросает футболки в дорожную сумку наугад — не похер ли теперь, как делить, Стас ведь с ним по-честному не делился — хватает из ванной зубную щетку, снова раздражаясь, потому что ничего кроме нее и не забрать: даже средства уходовые у них общие. Сука, да что у Миши вообще осталось своего? Трусы и те умудряются перепутать. Хорошо, хоть обувь разная. Завязав шнурки на ботинках, Миша закидывает сумку на плечо и направляется к двери. Разворачивается на пороге, глядя в глубь квартиры, прощаясь с домом, и где-то подспудно режет болью предательское желание, чтобы кто-нибудь его остановил. Чтобы Стас появился, внезапно, из ниоткуда, обнял его и не позволил уйти. Стас не появляется. И в следующий Мишин поход за пожитками тоже. На третий раз, вечером вторника, уходя из квартиры, Миша едва успевает коснуться дверной ручки кончиками пальцев, прежде чем тишину прорезает громкий щелчок открывающегося замка. Они сталкиваются на пороге, оба каменеют шокированно. Миша избегает пытливого, горького Стасова взгляда, старается и вовсе на него не смотреть. Чтобы не видеть затянувшуюся коркой разбитую губу, не чувствовать себя виноватым, не заглядывать в Стасовы огромные, щенячье-жалостливые глаза. Миша знает: стоит на секунду им поддаться, и уйти он не сможет. А потому обходит Стаса по дуге, уверенно тянется к двери, собираясь трусливо сбежать, но руку его крепко перехватывают за плечо. — Так больше, блядь, нельзя, Миш, — сипит Стас надломненно. Миша сглатывает ком, вставший в горле, прикрывает глаза бессильно. — Согласен. Так больше нельзя, — говорит он, давя эмоции в голосе, старательно игнорируя дрожь, пробежавшую по телу от Стасова прикосновения. — Надо это заканчивать.Обещаю съехать с концами на следующей неделе максимум. — Перестань, — умоляет Стас. — Прекрати, пожалуйста. Ты не можешь уйти. Миша дергается из его хватки, но слишком вяло, безуспешно. — Да? — шепчет, все так же не глядя на Стаса. — Почему это? — Потому что без тебя я умру, — тихо, шатко признается Стас. Поворачивается к Мише лицом: они так близко, еще чуть-чуть и Стас уткнется холодным носом ему в висок, тот самый, шрапнельный. Перед глазами снова: кровь, снег, пистолет. — Не умрешь, — обреченно заключает Миша. — Мы это проходили, мы оба знаем: пока он жив — не умрешь. Он все таки позволяет себе взглянуть в Стасовы влажные, красные глаза, всего единожды, но и этого достаточно. Сделать первый шаг за порог титанически тяжело. Второй — проще. С третьим Миша переходит на бег. Если бы еще от эмоций и воспоминаний своих сбежать было можно. В десятом часу, изучая данные по работе — которой Миша теперь занимается чисто дистанционного: если нужен прямой контакт с Сережей, поручает это Вене и Ване — он вбивает в поисковик очередной запрос, и тут же ловит флэшбек к Ваниному "ты гуглить не пробовал?", оброненному в ночь с пятницы на субботу. Глупо, но нет, не пробовал. Нужды не было. А чего ради рыть интернет, когда и так ясно: Сережа со своими друзьями — типа Рылеева, Трубецкого, того же Каховского — Мишель, Паша, про них и в школе было, а остальные что? Ни слова. Офицеров декабристов — сотни, вряд ли история сохранила информацию о каждом. Про них со Стасом искать смысла не имеет вообще. Свою собственную жизнь Миша по-любому помнит и знает лучше, чем историки, даже если память его — решето. Да и Стасу он всегда верил больше, чем каким-то книжкам, написанным людьми, родившимися на десятки, на сотни лет позже. Стас — родственная душа, доверить ему заполнение пробелов в памяти казалось абсолютно естественным. Как же Миша жестоко обманулся... Выходит, пришло время прочесать другие источники. Миша прочесывает. Встречает статью про общую могилу, про ее историю, долго, слишком долго смотрит на фото кургана с перечислением имен на своем родном, украинском языке. Проверяет Википедию. Ищет информацию о себе самом — не густо, будто и не жил. О Поле — немногим больше, если считать страницы членов семьи, включая Сережину. О Стасе — достаточно объемно — ну, уж конечно — с характеристикой, цитатами и прочей херней. Миша качает книги, забивает на прочтение целиком и через поисковик по именам находит ключевое: что миру известно о них троих. Натыкается на нелепые теории, мол, Поля вышиб себе мозги из-за чувства вины, общей недолюбленности и совместного с неким Свистуновым блядства. Еще какой-то бред, будто бы Сережа заставил Полю перед солдатами посыльным Константина притвориться, типа, чтобы присягу Николаю предали. Какую присягу? Миша своим присягнуть вообще не дал. В общем: чушь полнейшая. Никаких инсценировок не было. Никто вообще тогда не ждал его, мчавшего из Питера в Москву — где Поля, судя по короткому рассказу, виделся с друзьями, с беременной невестой друга — и оттуда на службу, на юг. Миша вспоминает, как — впервые за три года — увидел Полю на площади Василькова, как побледнел от страха за него Матвей, как бросился обнимать его шокированный Сережа. Как загорелся улыбкой Стас… О Стасе, и о себе он снова находит не слишком многое. В основном показания друзей и знакомых о том, насколько они оба были отбитыми и радикальными. Миша смеется: ребята в своих рассказах царю-батюшке явно преувеличили масштабы трагедии. Но оно и понятно: сваливать на мертвых даже логично. Миша не осуждает, скорее рад, если это помогло облегчить чью-нибудь участь. Впрочем, с такой задачей мертвый Стас, наверняка, справился лучше него самого. Он вообще упоминается чаще. Важная, мать его, историческая личность. Прям как все эти портреты в книгах из огромной папиной библиотеки, от которой ломились стеллажи. Осознание обухом бьет по голове: Миша ведь очень хорошо знает человека, который всю жизнь увлекался историей. Человека, который посвятил себя карьере журналиста, не верил в совпадения и копал глубоко. Который практически вырастил двух ребят с именами Анастасий Дмитриевич Кузьмин и Михаил Алексеевич Щепилло. Ребят, с наступлением шестнадцатилетия испытавших жесткий, очевидный ПТСР. Он обязан был догадаться. Отец берет трубку с первых гудков. — Привет, Мишаня, — здоровается с теплотой, и тут же отчитывает укоризненно: — Давно не звонили. Совсем обнаглели оба. — Прости, пап, — улыбается Миша, услышав родной голос. Отец прав. Есть за что отчитывать. Они болтают какое-то время, делятся основными новостями, но Миша будто подгоняет разговор, настолько не терпится ему спросить: — Пап, ты знал? Насчет декабристов и прочего? — А ты сам-то, как думаешь, поручик? — усмехается отец. — Знал, конечно. Миша трет глаза — чешутся почему-то: — Давно? — Ну, вот, когда вы вспоминать начали, я все и понял, — тихо объясняет отец, обеспокоенно добавляя: — Миш, к чему сейчас эти вопросы? Случилось что-то? Миша цокает языком, зачем-то вскакивает с дивана, расхаживает на месте, не намеренно создавая драматичную паузу. — Случилось, — признает по итогу, останавливаясь, и, крепко зажмурившись, как перед погружением под воду, выдает: — Мы Полю нашли. Если отец знает о них все, что можно откопать в книгах по истории, в архивах — господи, он ведь и про Сережу, про брата, наверное, читал — то обязательно поймет, о ком речь. Он понимает: — Полю? — переспрашивает, но не сконфуженно, скорее с радостью. Голос папин дрожит. — Ипполита? Миша грустно угукает в ответ. — То есть, вас теперь трое? — осторожно, будто прощупывая почву, интересуется отец. — Нет, пап, — Миша изо всех сил игнорирует тяжесть в груди от необходимости делиться плохой новостью. — То есть, я теперь один. Очередная неловкая пауза смущает. Мишу в детстве отчитывали не слишком часто, но сейчас, кажется, начнут. — Это твое решение? — серьезно спрашивают на том конце. — Ну, не то, чтобы на сто процентов..., — Миша растягивает слова, морщится, потому что заранее знает, как это звучит. — Но на девяносто девять, правильно я понял? Вот примерно так, да. — Нет, пап, неправильно, — тон голоса выходит: чистое нытье, самому стыдно. — Стас херни натворил. — Вот так новость! — саркастически восклицает отец. — Раньше ведь такого никогда не случалось! Миша вздыхает. Максимально тяжело. — Не смешно, — бурчит словно обиженный ребенок. — На этот раз случилась не драка во дворе, и не разбитая мамина ваза, все серьезнее. — Ну, знаешь, — Миша слышит в отцовском голосе… смех? — солдат лупить, и грозить людям расстрелом за то, что они добро делать не хотят, тоже довольно серьезные вещи. Мишань, — от ласкового тона кажется, будто Миша почти может чувствовать папину ладонь на макушке, треплющую его по волосам. — Стас всегда был проблемным, что изменилось? Миша опускается обратно на диван, смотрит в стену, предаваясь воспоминаниям обо всем произошедшем за последние несколько дней, и, словно почувствовав себя вдруг дома, у отца в кабинете, выкладывает как на духу: — Он, в общем, скрывал от меня Полю, в смысле, с шестнадцати. — слова даются тяжело, но замалчивать и хранить в себе отчего-то больше не хочется. — Ну, то есть я его не помнил, а Стас да. И не говорил мне об этом, а сам ждал встречи. За нос водил, короче, недоговаривал, а оно все само вскрылось и пиздец, я… — Миша обрывает себя на полуслове и смущенно накрывает лицо ладонью. — Ой, прости, пап. Отец на его оговорку только посмеивается. — Пиздец — он и есть пиздец, Миш, — заверяет. — И тебе не двенадцать, можно. Несколько следующих секунд в динамике только тишина, после отец мычит задумчиво: — Значит, Стас тебе лгал, говоришь. А для чего, ты знаешь? Хочется ответить: да какая в жопу разница? Тем более, что выражения разрешено не выбирать. Но Миша только фыркает: — Не знаю, и знать не хочу. — Мишань, так дело не пойдет, — ну вот, началась лекция о межличностном взаимодействии, этикете, и что там еще, важности социальных связей? — Надо хотя бы поговорить, — просит отец. — Хоть выслушай его напоследок. Вы сколько лет уже неразлучники? Миша быстро откидывает десять лет от цифры своего возраста: — Двенадцать. — Обе жизни посчитал? — серьезный вопрос заставляет задуматься: это ж сколько выходит? Лет двадцать уже? Если не считать еще двести, проведенных в могиле. — Миш, — мягкий, теплый голос возвращает к себе внимание, — я не знаю, был ли я твоим отцом двести лет назад, а если и был, то понятия не имею, насколько близкими сложились наши отношения. Но полагаю, что отдали тебя в академию в раннем возрасте, как всех мальчишек тогда, и даже если поначалу, в детстве контакт мы наладили, то наверняка потеряли позже, — слышится полный сожаления вздох. — Зато в этой жизни мне выпал шанс быть, я надеюсь, хорошим родителем для тебя. Так сказать, провести работу над ошибками, пусть я их и не помню. Миша порывается что-то ответить, подтвердить, мол, конечно, лучшего родителя сложно представить. Только отец не дает ему возможности, продолжая: — Мишаня, — обращается он с нежной строгостью, как в детстве, когда просил вести себя хорошо перед отъездом в командировку, — исправляйте ошибки прошлого, не совершайте еще больше новых, это все, о чем я прошу. Хорошо? Ну, что тут можно ответить? Сказать "нет, мы люди взрослые и, если хотим творить хуйню, разрушая свои и чужие жизни, то будем"? Очень было бы зрело, очень ответственно. — Хорошо, пап, — соглашается Миша, откидываясь на спинку дивана и глядя в потолок: замечательно, пообещал себя вести как хороший мальчик, теперь, выходит, даже не поистерить при желании, так? — Ну, вот и славно, — отец кажется довольным результатами разговора. — И лбу этому скажи, чтобы матери позвонил, она тоже переживает. — Пап, мы ж не разговариваем, — напоминает Миша. А в ответ слышит только безапелляционное: — Будет повод. Повод находится совершенно другой. На следующий день, когда Миша, уставший как собака, вползает в квартиру Вани и Вени после по-идиотски интенсивной тренировки. По-идиотски, потому что нацелена она была не на результат, а чтобы с Пашей Пестелем членами помериться. Как полные пассивно-агрессивно настроенные дебилы, они сперва выпендривались друг перед другом, пытаясь выжать как можно больший вес, а после решили выносливость продемонстрировать, и чуть связки не понадрывали, наперегонки переключая скорость беговых дорожек. Ебаный детсад, штаны на лямках, но Миша продержался дольше, а потому ни о чем не жалеет. Сегодня. Завтра утром, когда будет плакать, пытаясь встать с дивана в позе новорожденной лани, Миша проклянет и себя, и Пестеля, и тренажер для голени. А может, и не проклянет. За последние несколько дней Мише удалось выяснить: ощущение неминуемо-скорой смерти, тошнота, рвущееся наружу из груди сердце, проблемы с дыханием, отсутствие каких-либо сил — короче, вся симптоматика болезненного расставания с родственной душой — штука скорее соматическая, типа бесконечная паническая атака на минималках. По сути стандартные последствия тяжелой эмоциональной травмы. Только травму эту нельзя ни отрефлексировать, ни проработать, она остается свежей, зияющей раной навечно. Зато, если попробовать глушить моральную боль болью физической… В общем, из двух зол: жжением мышц — таким чтоб до тремора, до слез — и липкой тревогой без конца — от которой хоть на стену лезь — Миша выбирает первое, и доводит себя в качалке до предела, до изнеможения. А сегодня еще и Паша мотивации подкинул. Так что Миша должен быть ему благодарен за отрезвляющую боль, которую почувствует завтра — звучит как полнейший мазохизм, но оно реально на пользу — а сейчас от тяжелых мыслей отвлекает доносящийся с кухни смех Бестужева-Рюмина. Внезапно. Он после того случая тоже ходит тучи чернее, потому что Серега на него надулся. Мол, нечего было приказывать… всяким там личностям его младшего брата совращать и психику убивать попутно. "Помирились что ли?" думает Миша, и тут же идет на попятную: "По себе не меряй, у него что, других поводов для радости быть не может?" Когда Миша заходит на кухню, Ваня откупоривает бутылку с шампанским, Веня открывает банку икры, а Мишель уже начинает подъедать сырную нарезку. — Что празднуем? — Миша немного даже смущенно чешет затылок: неужели день рождения чей-то проворонил? — Привет, — нестройным хором отзываются остальные вместо ответа. Мишель, единственный незанятый бытовыми заботами — а у Сереги в гостях всегда хозяюшку играет! — протягивает ладонь для рукопожатия: — Ну так это, — лыбится во все тридцать два, — отпустили его. Миша чувствует себя идиотом, удерживая пальцы Мишеля в своих: — Кого? — Ну как кого, Миш, — дуется Бестужев, отнимая руку. Снова тянется за сыром. — Ты че под камнем живешь? Грохольского, политзаключенного. Ваня шлепает Мишеля по пальцам, шипит обиженное: "хорош, щас всю закуску съешь раньше времени". Миша помнит дело Грохольского. Сережа еще в прошлом декабре от этого самого дела его отстранил. Видимо, Стас оказался более компетентен, что, естественно, до сих пор раздражает. Теперь еще острее. — Ну вот он вышел, — потряхивая пострадавшей рукой продолжает надутый Мишель. — А я так за Сережу рад, честно. Они со Стасом впахивали как бешеные весь декабрь. По субботам даже нельзя было вытащить, с утра до ночи. Миша в памяти отматывает время на несколько месяцев назад. — Так уж и весь, — прищуриваться скептически, опускаясь на стул рядом с Мишелем. — Что? — переспрашивает тот озадаченно. Реально не врет? Или сам не знает? Может, это только Сережа "впахивал"? — Декабрь, все выходные говоришь? — выгибает бровь Миша. — Ну так, — Бестужев выглядит почти оскорбленным самой возможностью, что кто-то, особенно друг, может сомневаться в его словах. — Зашивались. Сережа и тебя хотел подключить, но Стас сказал… Он замолкает, мнется неловко: — Прости, что я про него. Миша только отмахивается, больше заинтересованный в информации по поводу декабрьских суббот. — Все окей, — кивает, — так что Стас сказал? — Да просил, типа, не трогать тебя, сами вывезут, — покрутив ладонью в воздухе на манер "и так далее и тому подобное" поясняет Бестужев. Миша закипает тут же. Естественно. Как же это Стас "я решаю все за других" Кузьмин с каким-то там делом политзаключенного без Миши не справится? Кому вообще нахуй сдался Миша? Бестужев, явно замечая злость, отразившуюся на Мишином лице, говорит чуть тише: — Ты тогда, мол, чувствовал себя не очень, не спал там, все такое. Стас хотел позаботиться о тебе, в общем. Мишель говорит что-то еще, наверняка оправдывает Стаса по-всякому, но Миша слушает в пол уха. Вместо этого он судорожно выискивает список продуктов, который отправил Стасу, продублировав до этого озвученный, в одну из суббот декабря. Находит, проверяет дату. — И тринадцатого? — перебивает он Бестужева посреди обеляющей Стаса речи. — Тринадцатого декабря он тоже у Сереги был? — М-г-м, — согласно мычит Мишель, дорвавшись до колбасы: Ваня и Веня вовсе будто забыли о них, перешептываясь о чем-то своем, размазывая икру по кусочкам багета. — Мы тогда кино пропустили еще, я потом с неделю на Сережу дулся. Так что дату точно запомнил. "Я с Муравьевым," звучит в голове голосом Стаса. Боже, это надо ведь быть таким идиотом! Стас никогда не сказал бы так о Поле! Вообще никогда не называл его по фамилии. А Миша сгорал от ревности на пустом месте, когда Стас отдувался за них обоих. Чувство вины накрывает с головой холодной, мерзкой лавиной. Миша встает из-за стола, выходит на балкон, поджигает сигарету из пачки, лежащей там же, на подоконнике, закуривает. — Миш, — отрывая его от самоуничижения, окликает Бестужев. Переступает порожек, становится рядом. — Ты прости. Ну, за Полю. Я ж это… не специально. Я ж не знал, что так. Он шмыгает носом, жует верхнюю губу, словно кожа от густых усов чешется, сам тянется за сигаретой тоже. — Поля просто по вам обоим сох, убивался, — выдыхает, затянувшись. — Ну, по Стасу сначала, если честно, потом по тебе тоже. Если б я знал, я бы… Миша обрывает его, взмахивая свободной рукой: — Забили. Ты лучше скажи: как он вообще? Мишель смотрит на темный город за стеклом, прослеживает взглядом такси во дворе, задумывается. — Хреново, Миш, врать не буду, — снова подносит сигарету к губам. — Поломали вы его. Мозги набекрень. Почти каждый день мне звонит, плачет. Миша с легкостью представляет заплаканное Полино лицо. Вспоминает, как тогда, после их поцелуя — сейчас кажется, что и не было, так стремительно переклинило — Поля цеплялся за голову. Будто не от перегруза, а от боли. Миша знает теперь: метафора про лопнувшие в этот момент розовые очки неточная, Поля скорее ощутил выстрел в голову. И, тем не менее, Миша снова думает о стеклянных осколках… Как там было в небезызвестной сказке? Один в глаз, один в сердце? Миша ни разу не Снежная Королева, но теперь действительно боится: как бы этот мелкий "Кай" окончательно не замерз от пережитого и не перестал чувствовать в принципе. Он не жалеет, что дал Поле знать: Стас мудак, и лгал им обоим. Но жалеет, что сделал больно. Мише больно и самому. Представлять, как Поля теперь мучается. И по-детски хочется оправдаться мол, "я нечаянно", "я не хотел", только кому какое дело? Поля, как сказал Стас, его теперь видеть не захочет. С Серегой обратно наладить хотя бы адекватные рабочие отношения тоже вряд ли выйдет… Кстати. — Тебя Сережа простил? — спохватывается Миша. — Не-е-е, — тянет Бестужев, качая головой, — он со мной не разговаривает. Имеет право, конечно, но… — Но лучше бы поговорил? — с полу ухмылкой поворачивается к нему Миша, про себя вспоминая папино строгое: "так дела не делаются", "выслушай его напоследок". Сбросив пепел, он задумчиво кусает губы: — Не парься, Серега отойдет еще. — Угу, — Мишель грузно опирается на оконное стекло, задирает голову, прижимаясь макушкой к наверняка холодной поверхности. — Ты-то, я смотрю, отошел. Мишина рука с сигаретой останавливается на полпути от приоткрытого в удивлении рта. Поймал его Бестужев. — То-то же, предательство лучшего друга — это тема такая, — Мишель как-то горестно цокает языком. — Ну, тут другое, — пристально уставившись на него, заверяет Миша. — Мы со Стасом же не просто лучшие друзья. — А лучшие друзья это вообще никогда не просто, — заговорчески подмигивает Мишель и тушит сигарету, прежде чем скрыться за балконной дверью. Миша медленно вжимает бычок в дно пепельницы-черепа и корит себя за необдуманные слова. Ясно же, что херню сморозил: Сережа знает о прошлой жизни с шестнадцати. Получается, у него есть родственная душа, и кто, если не Мишель? Непонятно только, почему до сих пор не… Да, потому же, почему они со Стасом в полной жопе оказались. Дебилы потому что. Разберутся, как-нибудь… "Самому бы наоборот, собраться, наконец" говорит себе Миша и уходит на кухню следом за Бестужевым. — Тост! — объявляет Ваня, разливая шампанское. — За справедливость и за тех, кто помог ее добиться, пусть они сейчас и не в этой комнате. Миша поднимает бокал. За Стаса, на которого зол. За Сережу, который по праву не хочет теперь его видеть. А ночью, сквозь сон, Мише будто мерещится свет из коридора, шум, и Стасов упрямый голос, заявляющий: — Я без него не уйду! "Не уходи," думает Миша в пьяном бреду, "забери меня домой." Утром, заваривая кофе и проверяя телефон на наличие пропущенных звонков — которых нет с той самой ночи —-, а также неотвеченных сообщений — тут тоже по нулям, Стас еще после вопросов о квартире сдался — Миша уже не помнит своих вчерашних игр разума, пока Веня не спрашивает буднично: — А ты вообще собираешься с ним поговорить? Или вечно будешь у нас прятаться? Ты не пойми превратно, — опускает он ладонь на левую сторону груди, выражая предельную искренность. — Я всегда за, Ваня тоже, но самому то тебе разве нечего Стасу сказать? — Ой, да ему похуй, Вень! — Миша срывается, грохает ложку с сахаром в кофе так, что брызги летят на стол. — Если бы я правда был ему нужен, если б ему было не насрать, он бы хоть раз позвонил с той ночи. Миша суетится, промокая кофейные разводы салфеткой, вытирая кружку. — Наверняка уже с Полей помирился, — выдавливает сквозь зубы. Веня, до этого расслаблено сидящий на стуле со своим утренним кофе, оказывается рядом, заставляет убрать руки, перенимая заботу о разлитом на себя, протирает стол чистой тряпкой. — Он вчера приходил, — роняет нарочито безразлично. Значит, не привиделось. Миша упирается взглядом в Венин сосредоточенный профиль и не может пошевелиться. Он немного, самую малость, очень сильно, дохуя растерян. — Да? — отзывается Миша, прокашлявшись. Пытается проморгаться так, словно, старайся он достаточно сильно, вот-вот проснется от сюрреалистического сна. — И че хотел? Намеренно апатичным тон не получается нихера, Миша весь наэлектризован. Потому что… Стас приходил? Ему не плевать? Может, не плевать только потому, что Поля на него забил? А даже если нет, что ж теперь бежать домой вприпрыжку? — Тебя хотел, — Веня, отходя к раковине, опускает тряпку под воду, промывает с каким-то чрезмерным старанием. — Забрать с собой. Пьяный в говно, бледный как смерть. Я думал, он дебош начнет, он же бешеный. Выжимая мокрую ткань, Веня снова прилагает неоправданные усилия. — Не-а, не начал, — пожимает плечами дергано. — Стоял весь убитый, я его таким не видел с прошлой жизни. Он так выглядел прежде чем башку себе снести, прости за подробности. Миша крепко сжимает в руках кружку, дыхание его сбивается. Стасово обреченное "без тебя я умру" эхом звенит в голове. — И что вы делали? — Миша поджимает губы, заклиная собственный голос не дрожать, как дрожат пальцы. Веня присасывается к своей кружке с кофе, делает несколько жадных глотков. — Я отвез его домой, — говорит. — Единственный же с вами вчера не пил, у меня встреча через час. Он садится обратно за стол, побуждая Мишу устроиться напротив, и, только когда тот слушается, продолжает: — Уложил пьяного Стаса спать, выслушал весь тот пиздец, что творится у него в голове. Как ему тебя не хватает, как он без тебя с двенадцати лет не был, как с девятнадцати без тебя засыпать не умеет, и как ебаная подушка тобой пахнет. Миш, — резко опускает он кружку на стол с грохотом, — я все понимаю, он мудак, никто не спорит. Но ты чего сейчас добиваешься? Чтобы он снова мозги себе вышиб? Или пусть в этот раз в окно выйдет? Не боишься, что Поля следом шагнет, как узнает? — Пиздец грязная манипуляция, Вень, — ледяным голосом отзывается Миша. — Так нельзя. Веня закрывает глаза, делает глубокий вдох, успокаивая себя. — Знаю, прости, — признает он пристыженно. — Только, Миш, он тоже мой друг, и я сейчас очень взволнован. За него больше, чем за тебя, потому что ты здесь, а он… — Веня устало упирается локтями в столешницу, трет лицо ладонями судорожно. — Блядь, мы оба знаем, на что он способен. Надеюсь, ты сможешь мои опасения понять. Миша понимает. Он вцепляется в горячие бока кружки до белеющих костяшек, пытаясь унять даже не дрожь, по ощущениям настоящий озноб, охвативший все тело. Вызывает такси домой тем же вечером, едва закончив с работой. Сам отпирает дверь, даже не пытаясь долбить несчастный звонок. В квартире темно, тихо и душно, так, словно давно не проветривали. Кругом бардак, в зале на столе гора немытых кружек, на кухне та же картина с раковиной. Тарелок при этом не замечено вообще: чем он тут питался почти неделю, дошиком? Миша хмурится, не зная даже от чего больше: от беспокойства или от злости, что Стас настолько все запустил за считанные дни. Видела бы мама — тетя Ира, мысленно поправляет себя Миша — до чего они со Стасом друг друга довели, обоих бы ждал такой нагоняй! Осмотрев квартиру, Миша на цыпочках заглядывает в спальню. Стас спит, прямо в одежде, поверх одеяла. Он действительно жутко бледный, осунувшийся. Мечется беспокойно по постели, весь лоб в испарине. Что-то внутри у Миши надрывается от одного взгляда. Он, не задумываясь, по привычке накрывает взмокшую кожу ладонью, так мама — тетя Ира — делала, стоило кому-то из них заболеть, не важно десять им было лет или двадцать. Стас вскидывается, потревоженный, смотрит, будто не веря своим глазам — хотя почему будто, наверняка думает, что снится — хватает Мишу за запястье, цепляясь, как за спасительный круг. — Не уходи, пожалуйста, — шепчет, словно и не проснувшись толком. На него такого совершенно никак невозможно злиться. Миша гладит его немытые волосы свободной рукой безотчетно, и, конечно же, остается. Не ложится рядом, но сидит на краю кровати, держит Стаса за руку, пока тот не засыпает снова. А после, плотно закрыв дверь в спальню, тихо, но продуктивно убирается в квартире, перемывает всю посуду, и, покопавшись в полупустом холодильнике, находит таки нужные ингредиенты для панкейков на завтрак. Стас их любит, особенно с малиновым вареньем, которое мама вечно присылает зимой. Миша, закончив с делами, пьет чай на кухне в полвторого ночи, и решается отправить Вене: "Я вернулся домой. Вещи заберу завтра." Но, прежде, чем тот ответит, уточняет: "Не бухайте на радостях, это ничего еще не значит." Примерно ту же фразу слышит от него Стас наутро, когда Миша, проведя ночь на неудобном диване — бесполезная декоративная штука даже не раскладывается — первым начинает серьезный разговор, стоит Стасу показаться на пороге гостиной с кружкой кофе для него. Обнадеживать Стаса жестоко, неправильно, поэтому, уперев глаза в пол, чтобы не сорваться, не повестись на Стасов измученный вид снова, Миша устанавливает новое правило игры, всего одно: — Да, я здесь, но это не значит, что я простил тебя, или что мы снова… — Миша не может подобрать слов: у того, что между ними происходило, вообще когда-нибудь было имя? — Короче. То, что мы друг без друга не можем, не означает, что вместе мы быть хотим, окей? Я не хочу. Наглая ложь. Миша хочет быть со Стасом. Как хотел его признания и уважения двести лет назад, как хотел понравиться и подружиться в десять, как мечтал о его губах в тринадцать, как сгорал от желания почувствовать его внутри в семнадцать, как грезил, чтобы их отношения, наконец, стали стабильными позже. На двоих. Теперь на двоих как будто бы и не хочется. Судьба же решила, что на троих надо, верно? Миша прислушивается к своим ощущениям, пытаясь понять: а против ли он такого расклада, ну, отношений на троих? Вывод его пугает, потому что: не особо. Да, он пиздец как ревнует Стаса к Поле, и это не самая адекватная позиция для начала… чего либо — только они и не начнут, все проебано, напоминает себе Миша — но ревнует он исключительно потому, что боится: вдруг Поля окажется для Стаса важнее? Вдруг они оба Мишу бросят? Может, они и не намеренно это сделают, как мама: она ведь не собиралась Мишу бросать, когда ушла под лед на реке, увлекшись фото-репортажем. Может, они тоже просто увлекутся друг другом слишком сильно? Миша знает наверняка: для них это так же убийственно. Но если бы он мог быть уверен, что Стас никогда не собирался уйти от него к Поле, если бы мог не сомневаться в том, что они оба его любят, хотел бы Миша просто… быть с ними? Вот так, всей гурьбой? Чтобы не только кости, не только могилу разделить, но и жизнь тоже. Врать себе бесполезно: хотел бы. И Стаса хотел бы, и Полю. Пора признать: в Полю он влюблен по уши. С той ночи в кафе, когда Поля "забыл ключи"? Или с того момента, когда Миша открыл ему дверь, замерзшему, усыпанному снегом? А может раньше? Когда Сережа их представил на пороге квартиры? Когда они сами столкнулись в дверях приютившей их в дни восстания хаты? Или с зимы восемьсот двадцать третьего, с той самой игры в снежки? Миша не знает. Он только знает, что, кажется, любит их обоих: Стаса и Полю. Но это вряд ли взаимно настолько, чтобы всем им было комфортно вместе. Комфорт вообще теперь только снится, если в принципе удается уснуть. Две ночи Миша вертится на неудобном диване в гостиной, два дня они со Стасом неловко избегают друг друга в общей квартире, накапливая невысказанное. На третий, вечером субботы, раздается упрямый, агрессивно долгий звонок в дверь. Миша даже не дергается, с головой уйдя в изучение нового дела: он лично никого не ждет, а если это к Стасу — пусть сам открывает: Миша консьержем не нанимался. "Только уборщицей, поваром и нянькой," бурчит он про себя, вспоминая о вечере четверга. Но это не считается. Стасу правда нужна была помощь, и Миша хотел помочь. Проявленная им забота ситуации не меняет, ну, или ему просто хочется в это верить. Краем уха, Миша все же фиксирует и щелчок замка, и звук открывающейся двери, только после — ничего. Тотальная тишина. Накрывает тревожным чувством дежавю: в последний раз, когда Миша проживал ровно такую же ситуацию, в коридоре он обнаружил избитого Стаса, с сумкой, пристроившего голову на плече у отца. Миша ждет. Приветствия, разговора, "мы из Орифлейм", "читаете ли вы Библию?", хлопка закрывающейся двери, да чего, блин, угодно, но за стеной будто вовсе никого нет, не слышно ни звука. Отложив бумаги, а также на всякий случай опустив крышку ноутбука, он тихо ступает из зала в прихожую, и уже через несколько шагов — спасибо планировке — Мишиному взору открывается библейская, блядь, картина. Мгновенно вспыхнувшая ярость ошпаривает кипятком. Застыв на пороге, Стас утыкается лицом в обмотанную темно-синим шарфом Полину шею, плечи его дрожат. Поля молча гладит Стаса по волосам покрасневшими на морозе пальцами, обнимает, нашептывает что-то неразборчиво-утешающее. Простил. Конечно, простил. Им со Стасом самой судьбой велено помириться, пососаться, а после жить долго и счастливо. За подвиги прошлого, где было коротко и пиздец. Себя Миша отчего-то в эту формулу добавить не может. Они другие, они чувствуют друг друга иначе, он не вписывается в этот романтично-драматичный шекспировский сценарий. Миша — третий лишний. Лучший друг главного героя, сайдкик, которому в конце истории достается примерно нихуя, если доживет. Миша дожил, и с него хватит. Он не хочет больше Стасовых игр. Он хочет играть центральную роль в своей истории. — Да ну вас обоих нахуй, — выплевывает Миша с раздражением, и только позже, когда Стас удивленно выпрямляется, понимает, что сказал это вслух. А, похер. Ведомый гневом, ревностью, горечью, Миша хватает связку ключей, лежащую на тумбе, наскоро вскакивает в ботинки, сдергивает с крючка куртку, и уверенно огибая ошарашенно застывших в дверях Стаса и Полю, устремляется к выходу. Только уйти не получается. Цепкие, холодные, как лед, пальцы впиваются в плечо, у самого локтя, там, где кожа не скрыта тонкой тканью футболки. Прикосновение обжигает. — Нет, — решительно останавливает его Поля. — Ты никуда не пойдешь. — А кто мне запретит? — скалится Миша озлобленно. — Ты что ли? Он встречает уверенный, строгий взгляд Полиных покрасневших глаз. Отдающие блеском невыплаканных слез они кажутся еще больше, еще выразительнее. Поля будто теряется от вопроса, тушуется под Мишиным напором, от его враждебного настроя. Но приходит в себя за долю секунды, хватает Мишину руку крепче, и с возмущением, почти с претензией заявляет: — Мы! Мы запретим! Ты не можешь уйти, ты не можешь нас оставить, — он переходит на болезненный, умоляющий тон. Слезы, все таки сорвавшиеся с длинных темных ресниц, устремляются вниз по розовым от мороза щекам. — Ты уже сделал так однажды. Помнишь, чем кончилось? Пиздец, думает Миша, картечью было не настолько больно. Полино лицо, да и мир за ним, размывается, в глазах характерно щиплет, Миша моргает, пытаясь сдержать эмоции. Поздно. Холодная рука съезжает по предплечью ниже, к ладони, сжимает Мишины пальцы. Дрожаще выдыхает рядом Стас. Миша переводит на него все так же замыленный взгляд, Стас смотрит в ответ — больными, мокрыми, впавшими глазами — и ничего не говорит, кроме дрожащего: — Миш. Сорваться и обнять его, наплевав на гордость, на самоуважение даже, хочется ровно в эту секунду. Миша держится. Поля, не отпуская его руки, осторожно, но требовательно тормошит Стаса. — Ну, скажи ему, — дергает за ткань домашнего джемпера настойчиво. — Объясни то, что мне объяснял: либо оба, либо никак. Скажи, что никогда от него не откажешься, что без него с тобой нельзя. — Чего? — вырывается у Миши. О таких правилах он слышит впервые. Стас без промедления затаскивает Мишу в квартиру, захлопывает двери, смотрит на него пораженно. Несколько раз открывает и закрывает рот, прежде, чем сбивчиво, путаясь в словах, выдавить из себя слезное, полное паники: — Миш, я не смогу без тебя. Я не знаю, не представляю, как. Не умею без тебя быть. Это невозможно. Я никогда не хотел, — он резко, болезненно втягивает воздух сквозь сжатые зубы, — причинить тебе боль. Настолько понятия не имел, что делать с вами обоими, как тебя подготовить, если Поля вдруг найдется, что сам потерялся. Миш, я полный придурок. Голос Стаса дрожит, как дрожат его поникшие плечи, как дрожат сжатые в кулаки ладони. Миша словно бы только сейчас на самом деле осознает, насколько вымотанным, истощенным Стас выглядит. Может, потому что в последнюю неделю особо и не смотрел. А теперь вот глаз не может отвести. Поля сердито выдирает из Мишиных ослабевших пальцев куртку в немом намеке: "боже, да сделай уже что-нибудь". Миша делает. Действует. Стас только что выбрал правду, какой еще вариант остается? Он сгребает Стаса в медвежьи, крепкие объятья, стискивает так, чтобы до боли, будто пытаясь вплавить в себя. Стас обвивает его руками тоже, цепляется за ткань Мишиной футболки, отчаянно сминая материал пальцами. Миша трется виском о его влажную щеку, чувствует грудью Стасово сердцебиение. Блядь, как же он соскучился. Какие же они идиоты. Все трое. Отстранившись — только самую малость, чтобы поймать Стасовы опухшие от слез, ярко-алые губы своими — Миша целует его. Не голодно, не жадно, как обычно, а со всем своим сожалением, со всей горечью. И вдруг чувствует мягкое, леденящее прикосновение в районе скулы. Оборачивается, отрываясь от Стаса, и ловит Полин завороженный взгляд. Тот стоит, одной рукой держась за Стасово плечо, второй все еще касаясь Мишиного лица. Съеживается, будто позволил себе лишнего. — Извините, — шепчет, — просто красиво очень. Не знаю, что на меня нашло. Миша ловит его руку, прежде, чем Поля успевает ее одернуть. Подносит тонкие пальцы к губам, касается едва ощутимо, пока Стас трется носом о его собственную щеку. — Не за что извиняться, Поль, — вздыхает. — Это ты меня прости. Если б я знал… — Ш-ш-ш, ну, все, — обрывает Поля, — никаких сожалений. Стас, кажется, впервые за неделю посмеивается утомленно, обжигая Мишину кожу дыханием, и, втягивая Полю в объятье на троих, целует кудрявую макушку. Они расцепляются минуты через две, когда Поля выдает капризное: — Жарко. В шесть рук аккуратно стягивают с него шарф, парку, обувь — а заодно ботинки с Миши — и заваливаются в постель. Спать. Потому что кое-кто толком не мог провалиться в нормальный, человеческий сон всю неделю. Не то, чтобы Миша с Полей дрыхли по-младенчески крепко — с такими флешбеками нереально – и все же. — Ну, не могу я толком отрубиться, когда квартира вокруг мертвая, и обнять некого. Я один лет пять не спал, — ворчит Стас в свое оправдание. — Это побочный эффект залюбленности. Миша и Поля осуждающе качают головами почти синхронно. Стас, зажатый между ними, крепко засыпает минуты через две, пока Поля, оперевшись на локоть, бережно перебирает его волосы, откинув со лба. И от этой открытой, щемящей нежности должна вроде бы включиться Мишина ревность, но почему-то не работает, будто там у двери от Полиного ледяного прикосновения, от Стасовых слезных признаний, перегорел внутри него какой-то провод, лопнул, надувшись до предела, воздушный шар. Поля поднимает на него свой солнечный, ясный даже в полутемной комнате взгляд, улыбается смущенно, тянется и к Мишиным волосам тоже, с опаской, будто уличную собаку погладить пытается: страшно, но по глазам видно — очень хочется. Миша подается под прикосновение, демонстрируя: я абсолютно честно не кусаюсь. Ну, только, если вежливо попросить. — Знал бы, что мы связаны, правда не стал бы тогда... — повторяет зачем-то. Извинялся ведь уже, дебил. Поля качает головой, хмурится: — Хватит себя винить, — просит. — Мишель из-за меня тебе такое приказал. Я сам хотел. Он отводит взгляд, опускает руку на Стасову грудь, прячет пальцы в рукаве толстовки. — И не только целоваться, а вообще! — уверяет Поля чересчур эмоционально, слишком громко, и тут же прикрывает рот ладонью: Стаса боится разбудить. — В смысле… — щеки его стремительно заливает яркий, густой румянец, — я про отношения, не про… Ну… Поля явно паникует, накрывает глаза рукой, матерится под нос. — Ай, че врать, я про все сразу, короче. — Эй, — окликает Миша, осторожно отстраняя Полину ладонь от лица, массирует потихоньку согревающиеся пальцы. — Все нормально, Поль, не страшно. Я тоже. Поля кусает нижнюю губу, несмело улыбаясь, и Миша невольно прикипает взглядом к нежной, алой коже, зажатой зубами, стараясь не представлять сейчас: чего конкретно хотел Поля, о чем несколько месяцев фантазировал он сам, и насколько их желания сходятся. — Я такой мудак со своей ревностью, — горько усмехается вместо этого, вытесняя из головы сценарии различной степени пошлости. — Не сразу даже осознал, когда стал ревновать не его к тебе, а вас обоих друг к другу. Чуть не разрушил все своими страхами. — Так они же обоснованные были, — мрачнеет Поля. — Стас тебе не объяснил, как мне, типа, что мы ему оба одинаково нужны. И я в какой-то момент реально хотел Стаса себе целиком, вряд ли ты мог этого не почувствовать. Потому что я тоже ревновал, — пожимает он плечами виновато. — Ну как можно любить обоих? Хотеть — да, а любить… Поля замолкает, будто набираясь решимости. — Оказалось, можно, — признается, жалобно сводя брови. Тяжело сглатывает, с надеждой глядя в Мишины глаза. Уязвимый, открытый, он будто совсем не дышит, ожидая ответа, боясь быть отвергнутым. Миша, не задумываясь, тянется рукой к его лицу. — А ты серьезно думаешь, что любишь меня, Поль? — спрашивает он прямо. Оглаживает тыльной стороной ладони раскрасневшуюся щеку. Поля вздрагивает. — Блин, ну, не знаю, — задумывается, смешно надув губы. — Любовь звучит супер серьезно, как у вас со Стасом. Пока страшно такое говорить, понимаешь? Миша понимает. Более того: он разделяет Полины чувства. Плюс еще эта его бесхитростная, неподдельная оценка их со Стасом отношений как чего-то важного, глубинного, обладающего особенной ценностью что ли… Подкупает. Обезоруживает. Потому что видно: Поля не льстит, говорит искренне, как есть. — Но ты мне нравишься, очень. Еще тогда, — Поля машет рукой неопределенно: в принципе, и без уточнения даты ясно, о чем речь, — нравился, - заключает он. — Я помню. Нелепо, конечно, выходит: их чувствам на троих — двести лет, и только теперь хватает времени, ума, смелости, чтобы их осознать, разделить и открыть. У Поли этой смелости — возможно, в обеих жизнях — даже больше, чем у Стаса с Мишей вместе взятых. Ведь он первым признается, напрямик, в лоб, не увиливая: — Я вроде как… влюблен в тебя, наверное. Да, — кивает упрямо. И тут же смеется мягко, словно пытаясь разрядить накалившийся от нервного напряжения воздух: — Чуть не сказал "без памяти", но скорее наоборот. Он прикрывает глаза, позволяя Мише погладить длинную шею, зарыться пальцами в темные завитки на затылке. Выдыхает шатко, дрожит, как осиновый лист. — Воздуха не хватает, когда я тебя вижу, просто… — выпаливает Поля едва слышно, сбивается, облизывая губы, и словно на самом деле задыхается, вот прям сейчас, от легких, невинных прикосновений. — Я такое испытывал только дважды. Ну, в этой жизни. Да и в прошлой столько же...Так испугался, когда себя подловил. И…, — веки Полины поднимаются медленно, в глазах под ними жуткая, неприкрытая мольба о взаимности, — знаешь, просто хочется попробовать, узнать, куда все это приведет. Если конечно… Отчего-то вспоминается Полино откровение за столиком в ночном кафе: о его непростом детстве, о внимании, которого недодали, о любви по сути, за которую он готов воевать, лишь бы выгрызть себе кусок побольше. Мише теперь не страшно и не жалко отдать всю, что есть. И свою, и Стасову. Может, вдвоем у них получится, наконец, Полин эмоциональный голод утолить. — Конечно, Поль, конечно, — заверяет он, заправляя за ухо прядь густых волос. — То есть, все взаимно. Я… — Миша смеется, смутившись, — блин, звучит как полнейшая банальщина и максимально сопливо, но я действительно, не иронично от тебя без ума. Стас, понятное дело, тоже. И просто из вредности, с намеком кивая на Стаса — все равно ж спит, че он сделает — добавляет: — С умом разве такой херни наворотишь? Поля прыскает, зажимая рот предплечьем, очевидно расслабляется — вроде довольный Мишиным ответом — и, успокоившись, вновь принимается играть с волосами Стаса. — Мне кажется, ты нужен ему больше, чем я, — шепчет, ласково касаясь расслабленного сном лица, разглаживает едва заметную морщинку между бровей. — Без меня он как будто… просто быть не хочет, а без тебя никак не может. Миша улыбается горько: — Иногда складывается впечатление, что он очень хотел бы мочь. — Неправда, — Поля дуется так, будто его лично обвинили: вот она, душевная связь. — Ты не знаешь, как он о тебе говорит, когда тебя рядом нет. Я даже думаю, бывает: если бы ты был жив тогда, ну, после того, как я… Он складывает пальцы пистолетом, подносит к виску, отклоняет голову в характерном жесте, а словами сказать не может. Тема явно тяжелая, говорить об этом Поле не нравится, но он говорит — переступая через себя — и потому Миша слушает его с особым вниманием. — Если бы Стас знал, что ты жив, — продолжает Поля, пронзительно глядя в Мишины глаза, — сдержал бы он свою клятву? Не факт. Как ему только в голову такое пришло? — Факт, — спорит Миша, и, чтобы разрядить обстановку — надеясь, что Поля не оскорбится за Стаса снова — шутит: — Он же бешеный. Поля не обижается, смеется приглушенно. — В общем, — обрывает он свое собственное веселье, — это я к тому, что мне до уровня вашей связи еще расти и расти. Ты — неотъемлемая часть его жизни, а я.. Миша трет подбородок в притворной задумчивости: — Что это за игра такая, в которую мы играем? ""Тебя он больше любит" "Нет, тебя""? — Если еще не разобрались, — внезапно подает голос Стас, заставляя их отпрянуть в стороны, — я обоих люблю буквально больше жизни. Но вы либо сейчас же уляжетесь спать вместе со мной, либо я вас на диван выгоню, честное слово. — Стас прав, — соглашается Миша. — Утром поговорим. Он уже готов откинуться на подушки, когда Поля слабо, осторожно зовет его: — Миш? — Что такое? — Миша мгновенно приподнимается на локтях, взволнованно вглядывается в Полино озадаченное, полное странной нерешительности лицо. — Спать не хочется? Голодный? — выискивает он варианты возможного дискомфорта, и мигом одергивает себя же: ну просто, блядь, курица наседка, ты еще предложи ему колыбельную спеть, и с подкроватным монстром сразиться. Поля не отвечает, молча манит к себе пальцем, будто собираясь рассказать большой и страшный секрет, а, стоит Мише придвинуться ближе, тянется к нему, перегибаясь через спящего Стаса. Закрывает глаза доверчиво, жмурится даже, будто прыжок с вышки совершить собрался, а не поцелуя требует молчаливо. Выглядит почти как неделю назад в Сережиной гостиной, когда он так же тянулся к Мише, чуть привстав на носочки. Только в тот раз страха было меньше, но оно и понятно: теперь для Поли Мишины губы на вкус, должно быть, как порох, как кровь, как смерть. Самое время менять ассоциативный ряд. Миша приближается к Поле, тоже нависая над Стасом, застывает в миллиметре от чуть распахнутых губ, ощущая горячее, сбившееся дыхание. Зависает секундно, глядя на подрагивающие густые ресницы, на алеющие от румянца щеки, и, ринувшись вперед за поцелуем, ловит лицом пятерню Стаса. Поля шокировано охает, а после фыркает, сдерживая смех. — Ты чего? - бубнит Миша в нос, сплюснутый Стасовой широкой ладонью. — Того, - сонно хрипят в ответ, - что Полю мы целовать все равно еще не будем. Пальцы Стаса ослабляют хватку, перебираются выше, зарываясь в волосы, ерошат Мишину челку. — Не понял, - Миша качает головой, изо всех сил борясь с желанием удобнее подставиться под легкое, ласковое прикосновение: был бы котом — замурчал бы. Стас недовольно ворочается: — Ему по прежнему семнадцать, Миш. Ну, допустим. — И че теперь с ним делать? — возмущения в Мишином голосе даже больше, чем он на самом деле испытывает. — Я, вообще-то, здесь, — напоминает о своем присутствии явно надувшийся за такой облом Поля, — и сам могу за себя решать. — Решай, — кивает Стас, притягивая Полю в объятия, заставляя устроить голову на мерно вздымающейся груди. — Решай, что Сереже скажешь по поводу того, почему ночевать домой не явился. Только достаточно убедительное придумай, чтобы нам с Мишей яйца не оторвали. Миша, наконец, все же валится на подушку рядом со Стасом, трется о его плечо щекой: — Так а почему нельзя-то? — спрашивает, насупившись. — Кто нам запретит? Стас обреченно вздыхает. Пауза затягивается. — Я ему поклялся, что до восемнадцати ни-ни, — выдает скороговоркой так, будто за эту информацию ему щас вмажут. Обязательно надо заслужить обратно Стасово доверие: никаких "вмазать" в этом доме больше никогда не будет. Но… — Блядь, клятвы эти ваши, — почти скулит Миша. Поля угукает. Кивает, упираясь лбом в Стасову грудь. — Пиздец, да? — зевает он, внезапно разморенный теплыми объятиями. — Поля! — Стас прижимает его крепче к себе, перекидывает руку за Мишину голову, побуждая присоединиться. Миша не отказывается: укладывает голову на Стасово плечо утомленно, обнимает Полину спину. Они настолько тесно переплетаются конечностями, жмутся друг к другу плотно, что, закрыв глаза, Миша как будто с трудом различает, где заканчивается сам и начинаются они, Полина ли рука сейчас гладит его волосы, или это рука Стаса. Снова вспоминаются Ванины слова, и Миша думает о том, как они лежали так же крепко прижатые друг к другу под грузом холодной земли. Но от мысли этой почему-то не страшно. Где-то там их бывшие тела до сих пор — Миша надеется — погребены вместе. А они здесь, живые, счастливые, не нужно даже открывать глаза, чтобы почувствовать Полино и Стасово дыхание. Миша еще двести лет неделимо пролежал бы с ними. — Да тут осталось-то пять месяцев и неделя, — бормочет Стас в повисшей тишине. — Я не понял, ты че, дни считаешь? — подкалывает Миша. Напряженная тишина служит ответом. — Господи, — выдыхает он со смешком. — И пусть удача всегда будет на нашей стороне. Иначе, я не знаю, как мы продержимся. — Ты смотрел "Голодные игры"? — вскидывается Поля. — Читал, — Миша передвигается ближе по Стасу, чтобы чмокнуть Полю в лоб. — Там же про революцию. А еще про игры, про вопросы типа "правда или ложь", и частично про тупой любовный треугольник, который, ну честно, мог бы и счастливее закончиться. — Да спите уже, революционеры, — бурчит Стас, теснее прижимая их обоих к себе. Миша хочет сказать что-то еще, пошутить про революцию сексуальную, но мысль убегает от него, словно упавший на пол клубок ниток. Он закрывает глаза, прислушиваясь к биению Стасова сердца, и проваливается в сон. И было бы, конечно, офигенно, если б разговор этот раз и навсегда решил все их проблемы, но утверждать, будто один вечер способен пофиксить жизнь на годы вперед — глупая ложь. Потому что чувство собственной ненужности, комплекс третьего лишнего, страх быть оставленным — все еще дают о себе знать долгое время спустя. Не то, чтобы Миша слишком тревожился, он точно знает: у Стаса с Полей есть и собственные загоны. Стас все еще борется со вспышками агрессии, с обманчивой уверенностью в том, что разрушает все вокруг, что для Миши и Поли он вреден. Даже хуже, судя по опыту: смертельно опасен. Поля боится, что из-за форы в десять лет никогда не сможет угнаться за ними, никогда не поймет и не узнает их на том уровне, на котором Стас с Мишей знают, чувствуют друг друга. У каждого из них свои тараканы в голове. К счастью, вместе они давно научились с подобным справляться. Теперь они играют в другие игры. — Убеди меня, — просит Поля, когда, впервые оказавшись в екатеринбургской, родной квартире Стаса, смотрит на их с Мишей общие фото времен старших классов. Миша знает, о чем он просит. "Убеди в том, что видишь во мне меня, не его, что я понравился тебе не потому что похож, отдельно." И Миша убеждает, целуя Полину шею. Шепчет, заставляя кожу покрываться мурашками, перечислят все те вещи, которые он в Поле любит до сумасшествия, и которых в Стасе никогда не было. — Убедите меня, — едва слышно говорит Стас на заднем сиденье такси, весь трясущийся от адреналина бурлящего в венах, когда Поля с Мишей спешно забирают его из бара, где кому-то не понравилось публичное проявление их эмоций. "Убедите меня, что я не монстр, что я не мой отец, что я вас не пугаю, что не разрушаю все, чего касаюсь." Поля с Мишей, не сговариваясь, держат его ладонь со сбитыми костяшками в своих, гладят горячую кожу, а, добравшись до дома, обрабатывают вместе, и бесконечно говорят о том, как важно, что Стас защитил и себя, и Полю, когда Миши, отошедшего за выпивкой, с ними не оказалось. Миша — следуя собственному молчаливому обещанию — давно уже вернул Стасово доверие в том, что касается рукоприкладства. Стас знает: никакого насилия их дом не потерпит. Но вот защитить себя от чужих, офигевших мудаков — не просто можно, даже нужно. "Убедите меня" — новая игра на троих. Миша отлично понимает: у него тоже есть право участвовать, право попросить, но отчего-то страшно. И всякий раз, стоит загонам о собственной ненужности поглотить его целиком, он поступает как полный идиот. Мозг, с детства запуганный перспективой быть брошенным, выдает совершенно не продуктивную стратегию: "Раз я не нужен — просто отстранюсь. Будут знать." На Мишино счастье, Поля со Стасом знать, действительно, будут. Каждый раз знают, что с ним таким делать. Ему даже не нужно ничего говорить. Стоит только им почувствовать хотя бы намек на этот особый вид надутой Мишиной холодности, Стас и Поля окружают его таким плотным одеялом из любви и заботы, что дышать нечем, но жаловаться не хочется абсолютно. Миша не любит холод, боится его, лучше задыхаться от жара, которым они согревают его, зажав между своими телами. — Все ведь хорошо? — спрашивает Поля на рваном дыхании, взлохмачивая горячей ладонью Мишину взмокшую челку. — Правда? "Правда," хочется ответить Мише по привычке. Он теперь принципиально всегда выбирает правду, тем более, что любые действия сейчас совершаются за него. Потому Миша и не способен говорить. Слишком занят тем, что жадно глотает тяжелый, раскаленный воздух распахнутым ртом и даже не пытается сдерживать жалобные, высокие стоны, вырывающиеся вместе с каждым новым выдохом в Полины губы. Они залюбили его до невозможности: весь день посвятили ему одному, выпросили у Сереги выходной, силой отогнали Мишу от плиты, не позволяя готовить, завезли вместо этого в любимый ресторанчик итальянской кухни, прогуляли по всем любимым местам, сводили на фильм, который Миша давно ждал в прокате. Добравшись домой, запихнули в ванную с пеной, где Поля, усевшись на Мишины бедра, с пугающей сосредоточенностью измазал их всех какими-то масками. А Стас позже облил любимым Мишиным шампанским — тем самым, не кислым, сладким, которое они распивали на Стасов шестнадцатый день рождения: вроде разливал по бокалам, заранее специально притащенным с кухни, а в итоге поили друг друга прям из горла, слизывая с шеи и ключиц потеки. Вышагнув из ванной и наскоро вытеревшись полотенцем, Поля потянул Мишу за собой в спальню, где они со Стасом заласкали его до полуобморочного состояния, целуя, оглаживая, вылизывая разогретую теплой водой, чувствительную кожу. Бесконечно при этом убеждая в том, как сильно они оба его любят, хотят, жить без него не могут — и это даже не метафора, хрен поспоришь, да кто б ему позволил? Миша слова сказать не мог. В немом крике открыв рот, цепляясь до хруста за простынь под собой от уверенных движений Стасовых губ и языка вокруг члена, Миша едва заметил, как Поля, выцеловывая его взмокшую шею, скуля на выдохах, растянул себя сам. Мягко, но настойчиво схватив Стаса за волосы, отстраняя, Поля потянул Мишу, пьяного шампанским и возбуждением, ближе, так, чтобы Миша оказался над ним, перенеся вес на руки, чтобы Поле удобно было обвить его пояс ногами, прижавшись плотно, и зашептать спешно, кусая мочку уха, мол, он готов, можно прям сразу, нужно скорее, ведь… — Я сегодня весь день только об этом и думал, Миш, пожалуйста. Стас прижался к Мишиной спине, нависая сверху, опалил дыханием другое ухо, подтверждая Полины слова о том, как оба они его весь день до боли хотели; обсуждали, что именно с ним готовы сделать, и сейчас вот дорвались. Поля, обхватив Мишин член ладонью, направил его в себя, насадился, застонав жалобно, и у Миши, зажатого между горячими телами, голова пошла кругом. Он зажмурился, упираясь лбом в Полино плечо, задышал часто, сдался. Едва не застыл, позволяя им гладить себя в четыре руки, нашептывать какие-то глупые нежности, пошлости, признания. Позволяя Поле двигаться под ним самому, выстанывая его имя, выламываясь над постелью. Позволяя Стасу прижаться теснее, широко развести Мишины бедра — Стас заставил его чуть сдвинуться, поддавшись настойчивым рукам — и огладить между ягодиц осторожными, скользкими от смазки пальцами, даже не пытаясь поначалу их вводить. Стас будто остановил себя, дразня Мишу легкими, чуть ощутимыми прикосновениями, чтобы спросить разрешения. Прихватил зубами мочку уха плотно, и, зализывая место укуса, зашептал горячо о том, как сильно он хочет, чтобы Мише было совсем невыносимо хорошо, чтобы напрочь крышу снесло, чтобы голос сорвал и имя свое забыл. — Впустишь меня? — попросил умоляющим голосом, полным такой нужды, что у Миши сердце защемило. В любой другой день и реакция, возможно, была бы другой. Миша бы обязательно пошутил про вампиров, или про теремок. Они бы обязательно посмеялись, Стас укусил бы его в плечо мстительно, Поля бы хрюкнул от смеха. Но не сегодня. Сейчас не хочется паясничать, нарушать трепетно-хрупкую атмосферу. Особенно, потому что они никогда раньше еще так не делали. Со Стасом посередине — сколько угодно, даже в компании незнакомцев. С Мишей… Миша вообще никому не доверял достаточно, чтобы впустить, принять в себя. Кроме Стаса, и теперь Поли. Один раз, еще в студенческие годы, пробовал с кем-то — не понравилось, не зашло, Миша заставил того случайного партнера остановиться. Со Стасом и Полей все складывалось иначе, может, потому что: — Если хочешь, конечно, — прошептал Стас, дополняя свою просьбу. — Все должно быть так, как ты хочешь. Разве можно этому не доверять? Поля отозвался на Стасовы слова рваными всхлипами, закивал часто-часто, подаваясь навстречу Мишиным бедрам, принимая его еще глубже. — Хочешь, Миш? — выдохнул в распахнутые Мишины губы, обхватив ладонями его лицо. Миша хотел, больше всего на свете. — Да, — простонал он, погружаясь в Полю и сразу после подаваясь назад, к Стасовым пальцам, едва не вскрикивая, когда Стас, встретив его движение, осторожно толкнулся внутрь. Пока Поля, двигаясь под ним, ловил алыми зацелованными губами Мишины стоны, Стас тщательно растягивал его, прижимаясь губами к раскаленной коже лопаток, плечей. Зарывался носом в волосы на затылке, гладил свободной рукой Мишину напряженную спину, грудь, мышцы пресса, и без конца, не замолкая — ни на секунду, боже, как только Миша раньше времени не кончил — нашептывал, срываясь на рычание: — Ты мне так сейчас… всегда нужен. Миша и сам готов был умолять, но, к счастью, не пришлось. Стас, видимо, устав томить его — себя ведь тоже довел, наверняка — заменил пальцы на член и мучительно медленно, чересчур нежно вошел на всю длину. Мазнул губами по спине, обжигая кожу горячим выдохом. Потом задвигался размеренно, заставляя Полю приостановиться тоже, опустив ладони на его бедра, и тем самым помогая лучше ощутить заданный ритм. Поля поддался его молчаливым указаниям, снизил темп, подстраиваясь под Стаса настолько, чтобы движения их стали синхронными, и Миша, постыдно громко, высоко застонав, полностью передал им контроль над собой. Теперь, почти не двигаясь, он задыхается, ощущая как плотно сжимается вокруг него Поля, хнычущий на каждом движении Стасовых бедер, по инерции заставляющих Мишу погрузиться глубже. Как жестко, ритмично вбивается в него Стас, путаясь пальцами в волосах на Мишиной макушке, чтобы потянуть назад, обнажая шею, впиваясь зубами. Миша перехватывает Полино запястье, прижимая к простыни, и чувствует руку Стаса, накрывающую их ладони своей, сплетая пальцы. Они двигаются вместе, ускоряясь, срываясь на крики, и в этот момент, в полном перегрузе системы от сносящих крышу — как Стас и обещал — ощущений, Миша действительно верит: нет никаких "я" и "они". Есть "мы". Объединенные двухсотлетней историей, принадлежащие друг другу телом и душой — одной на троих. — Убедили, — выдыхает Миша вместе с дымом, поднося сигарету — разделенную на всех — к Полиным губам, когда они, затраханные и довольные разваливаются на простынях безо всякого желания идти в душ. Хотя, очевидно, надо. Зачем только ванну принимали? Стас воду спустил, интересно, или теперь придется стоять голожопыми, ждать, пока стечет? Миша делает мысленную заметку: нужна квартира с отдельной душевой кабиной. Стас с Полей посмеиваются, словно прочитав его мысли, утыкаются лбами в Мишины плечи практически одновременно. — Мы старались, — шепчет Поля, прижимаясь губами к вспотевшей коже. — В смысле убедить. — Надолго хватит? — улыбается Стас, переворачиваясь, чтобы перекинуть через Мишу руку и ногу, оплетая своими длиннющими конечностями, словно спрут. — Если вы из меня вот так мозги будете вытрахивать, каждый раз, стоит мне загнаться, — хмыкает Миша, — я притворяться начну. — Это против правил, — бурчит Стас, осуждающе кусая Мишину шею. Миша вскрикивает, вырываясь — не серьезно, так, для пущего драматизма — и крупно вздрагивает всем телом, стоит Стасову языку приняться за вылизывание пострадавшей кожи. Больно сжимая волосы у Стаса на затылке, заставляя того чуть поморщиться, Миша с сожалением — приятно же было — оттягивает его прочь, только чтобы оказаться лицо к лицу, и едва открывает рот, собираясь пожурить — мол, не тебе, родной, заикаться о правилах — когда Поля со смехом озвучивает его мысль первым: — Чья б корова мычала! Ну, такая формулировка тоже сойдет. Поля докуривает сигарету, опускает в пепельницу на тумбочке. Стас трется щекой о Мишину щеку, мычит обвинительное: — Я, между прочим, уже давно не читерю, а вот ты! — указывает он на Полю. — Три дня назад, во время "Нид фор спид"а, кто Мишу за жопу укусил, чтобы он машину в стену ебнул? В Карбон, между прочим, играли, ностальгировали, и Поля хохотал на тему треснувших олдскул своих скуластых. Теперь вот переваливается через Мишу, смотрит на Стаса, прищуриваясь, будто сейчас зарычит, а вместо этого громко чмокает в нос, заявляя: — Это не ради победы было, Стась, просто повод выдался. Кстати, о поводах… Поля, получив ответный чмок — но только в губы — садится на постели, несколько раз едва не наворачиваясь на бок в процессе, словно неваляшка — сил нет, затрахали котенка — и задает вполне резонный вопрос: — У меня день рождения меньше чем через неделю, что делать будем? Важная дата же, я до двадцати одного еще никогда не доживал. Важность даты осознают буквально все. Даже отец звонит по видеосвязи с самого утра Полю поздравить, до слез растроганный тем, что первый из его мальчишек перешел проклятый рубеж. — Ну, па-а-ап, — тянет Миша, смущенный его эмоциональной реакцией. Вот только сам едва сырость не разводит, когда отец откровенничает: — Я как-то, перед поступлением еще, говорил им, — кивает он на Мишу со Стасом, — что мы с Марией больше детей планировали. Так вот она тогда, перед смертью, мечтала о троих. О сыновьях. Сбылось, выходит. После звонка, Миша со Стасом тесно-тесно обнимают Полю, громко шмыгающего носом, целуют поочередно в тот самый, когда-то обожженный порохом, продырявленный висок, и Миша думает: как многому в прошлой жизни не суждено было сбыться. А значит: в этой стоит ценить каждый прожитый день, который раньше им судьбой отмерян не был. Они ценят. Празднуют Полин двадцать первый день рождения с размахом. К счастью, раскошеливаться не приходится, спасибо Пашиной новообретенной родственной душе — пусть это родство душ и видится издевательством со стороны вселенной. Отмечают знаменательную — в каком-то личном смысле — дату, как победу над смертью, как подаренную Полей от нее свободу. Кто знает, может — желательно — на десятки лет. Собираются всей компанией. Сережа щедро отстегивает Поле денег, как вклад в будущую квартиру. Господи, лишь бы с большой душевой кабиной и ванной на троих. Стоять на коленях с ногами и жопой, торчащими наружу, пока он отсасывает Поле или Стасу, как в прошлой квартире; или ждать слива воды, потому что хер забили, как в этой — Миша больше не вынесет. Ваня и Веня с довольными рожами вручают Поле то, о чем он сам давно мечтал и чего Стас с Мишей страшились: комплект из трех кигуруми по Звездным войнам. Грогу для Поли, Вейдера для Миши, и вполне предсказуемо Чубакку для лося Стаса. Поля сияет от счастья, Миша со Стасом планируют месть, Ваня и Веня, кажется, ни о чем не жалеют. Пока. Подарить им котенка с огромными, жалостливыми глазами и звучным именем "Шурик" слишком жестоко? Не, правда перебор, придется подыскать вариант гуманнее. Трубецкой с Кондратием приносят венерину мухоловку в комплект к тысяча и одному комнатному растению, которыми забивает квартиру Поля. Миша не жалуется, красиво, но обязательно, чтобы среди них еще один хищник обитал? И без того ходят вечно искусанные. Друг другом. Паша, уже прилично пьяный, произносит длинный тост, в котором пожелания долгих лет жизни, счастья и здоровья мешаются с напутствиями типа "семь раз отмерь, два раза отрежь, если они обижать тебя станут" и "за двумя зайцами погонишься, оба тебя потом выебут". В целом, речь его звучит как ответочка на все мемы с жабо-гадюками, на все крики о ебле с классовым врагом, которыми Поля нещадно заспамил и общий чат, и Пашину личку несколькими месяцами ранее, когда вскрылось, что Пашина родственная душа — та самая "мелочная сука" — Венины слова, не Мишины — повесившая их троих — Полю, Мишу и Стаса — посмотерно. Кто-то мог бы назвать такую Полину реакцию спорной, но — по Мишиному скромному мнению — Поля реагировал вполне адекватно. Не бросился в отрицание и гнев первым делом, как только Паша печальной новостью с ними поделился, не грубил. Он вообще в тот вечер вел по-настоящему конструктивный диалог, и даже давал дельные советы. Только позже, дома Поля продемонстрировал Мише со Стасом реальный уровень своего охуенеза, и полночи не мог успокоиться, обсуждая, какая же все это подстава от вселенной, какой же пиздец. Миша был с ним солидарен тогда. Да и сейчас тоже. Простить Романова — что ни разу не удивительно — оказалось непросто. Принять в свою компанию — и того сложнее. Но они справились, в основном ради Паши, которому, ясное дело, пришлось гораздо тяжелее и хуже остальных. В общем, за несколько дней до Полиного дня рождения — после закинутого в чат "че на мой др делать будем?" — никто не ожидал звонка с незнакомого номера. Тогда Ника сам предложил оплатить все возможные затраты, сказал, что Поля может не мелочиться: хоть яхту арендовать, хоть салют устроить, хоть в Вегас всех свозить, хоть на Мальдивы. Все что угодно, лишь бы праздник вышел достойным двух жизней сразу. Поля сперва дулся, артачился, мол, что он шлюха какая: продавать собственное расположение за деньги? К тому же, он давно отпустил обиду, зачем вся эта показуха? Они проговорили час, если не дольше — Стас с Мишей до сих пор не знают деталей — но в итоге Поля согласился. Не на Мальдивы, и не на салют. На обыкновенный бар в Питере, просто Полин любимый. А седьмого августа, утром, в дверь позвонил курьер с небольшой коробкой в руках, синей, Полиного любимого цвета. Внутри оказалась миниатюрная серебряная табличка по текстуре имитирующая дерево. Разборная, состоящая из трех "дощечек", с цепочкой для каждой части. И на каждом же кусочке по фамилии, только у Поли с именем: "Щепилло, Кузьмин, Ипполит Муравьев-Апостол". Валяясь в постели, Стас, Поля и Миша, вместе решали, насколько глубоко такой подарок Николаю Падлычу в жопу запихнуть, и достанет ли коробка до гланд, когда Поля додумался осмотреть подвески внимательнее. На обратной стороне каждой из них обнаружилась гравировка: "К вечному их посрамлению подвигу." — Ну чего, забавные, — оценивающе покрутил металлическую пластику в руках Стас. — Хорошо, не пистолеты. — Ага, попытка подлизаться засчитана, — Поля растерянно усмехнулся, пожимая плечами. Миша только глаза закатил: — Рыба-прилипала. Не ожидал от него такой… сентиментальности. А стоило. На Мишелев день рождения Ника примерно так же выеживался. То ли потому что Мишель с Полей самыми юными в прошлом погибли, то ли потому что именно они — и Кондраша — в мае, когда вскрылась Пашина с Никой душевная связь, убедили Пашу хотя бы поговорить, дать Нике шанс. Поля даже предложил его простить. Сводник, получается. Заслужил. Не только подарков, но и Никиного образцово-показательного поведения на самом празднике. Если таким поведением можно посчитать выполнение простой, в целом, задачи: не отсвечивать. Ника справляется на ура. Периодически отлипая от стены, сдерживает — когда получается — Пашину неуемную энергию и слишком уж жестокий юмор. Короче, держится, возможно, чуть приличнее остальных. Подвыпивший Мишель, давно уже получивший обратно собственный воспоминания — разродился таки Серега, чего только ждал, хрен знает — а потому способный оценить важность момента, радуется Полиному празднику больше, чем несколько недель назад радовался собственному. — Прикинь, — обнимает он Полю за шею одной рукой. — Такой взрослый уже, а я тебя, шкета, шестилеткой помню. — Как быстро растут чужие дети, — Паша притворно утирает несуществующие слезы, чмокая Полю в макушку, и, прежде чем тот съязвит что-нибудь ответное, исправляется: — Знаю-знаю, ты уже большой мужик, самостоятельный. Счета за коммуналку, кредитные карты, деньги, два ствола, — прыскает он поглядывая на Стаса с Мишей, и мигом уклоняется от Сережиного карающего подзатыльника: — Что? Реально забот полон рот! — Паша! — одергивает Мишель. — Не завидуй! Тебе одного мало, что ли? Я вот, честно, завидую, — признается он, буквально положа руку на сердце. — Поясни, — ровно просит Сережа, показательно-невозмутимо отпивая из своего тумблера. — Серж, да я про другое, — Мишель отлипает от Поли, вместо этого устраивая голову на Сережином плече, бегло клюет в щеку. Сережа довольно опускает руку на его спину, поглаживая. — Просто сложно поверить, что я, жених нарасхват, добивался тебя бесконечные пять лет, а Поля в шестнадцать начал с двумя что-то мутить и успешно. — Новичкам везет, — разводит руками Петя Каховский. Поля дуется. — Не в шестнадцать, а в семнадцать, — напоминает он о супер важных, абсолютно меняющих дело деталях. Стас притягивает его к себе, обхватив за пояс, трется подбородком о Полины кудряшки. — Я вообще-то специально целый год от него бегал, — смеется. — Как услышал от Сереги при первой встрече, сколько ему лет, так все и упало. — Что упало… — тянет Миша наклонившись к Стасу, словно делясь строжайшей тайной, но громкость такая, что все без труда разберут. — Миш, не продолжай, — Стас не успевает накрыть его губы ладонью. — То пропало, — заканчивает Миша, притворно нахмурившись, опуская уголки губ, словно грустный клоун. За громким, пьяным смехом никто не слышит как Поля, обхватив Мишину шею ладонью, чтобы притянуть к себе, спрашивает наигранно-ехидно: — Если пропало, что ты пару часов назад во рту держал, умник? — Аргумент? — Стас, довольный Полиной защитой, целует его в висок. Мишу потом тоже, чтобы не повадно. — Железный, — кивает Миша, закидывая руку на Стасово плечо. — Поль, а ты не думал все таки на юрфак и к нам в контору? Одного известного государственного преступника ты уже научился прикрывать лучше всех. Поля совсем по-детски высовывает язык, но уже через секунду, оставив кривляния, тянет Мишу к себе для поцелуя, и усмехается в самые губы: — Не одного, а двоих. Пересчитай, гуманитарий. Вечер набирает обороты, Мишель устраивает чемпионат по Мортал Комбат между присутствующими — так вот для чего Паша припер на праздник свою консоль — играют на деньги, весь доход собираясь отдать имениннику. Кричат, громко спорят, поддерживают тех, за кого болеют. Гам стоит страшный. Но как там было в этих ваших янгадалтах? "Есть игры куда страшнее этой"? И когда Поля, перевалившись через порог снятого ими для торжества заведения, пьяно утыкаясь лбом Мише между лопаток, спрашивает: — Правда или действие? Миша выдыхает серый дым в раскаленный за день августовский воздух, и — теперь уже на автомате — выбирает: — Правда. — Это для обоих вопрос, — уточняет Поля, выступая из-за Мишиной спины. Он скорее даже протискивается между ними со Стасом, чтобы тоже опереться на балюстраду веранды ладонями, жмется назад, подаваясь под руки: как кот без слов просит, чтобы погладили. Миша и гладит, взмокшую талию под футболкой. Стас опускает руку на Полину шею. — Правда, — кивает тоже. — Я вот щас с Мишелем и Пашей на десять бутылок шампанского поспорил, — в меру заплетающимся языком объясняет Поля, — что, если очень, ну очень, ну пиздец как постараться, легализации однополых, полиаморных браков еще в этой жизни можно добиться, и, ну… — он смешно задирает голову, вертит ею по сторонам, глядя то на Стаса, то на Мишу, — че вы по этому поводу скажете? Не только с профессиональной позиции, если вы не поняли. Задумываются оба. Стас больше Миши, трезвеет даже, судя по комично округлившимся глазам. Миша потирает бровь большим пальцем, уставившись на горящий огнями город: — Правду, говоришь? — переспрашивает зачем-то. — Правду, — повторяет Поля, глядя на него снизу вверх умоляющими, пьяно-блестящими глазами. А что тут сказать? Юридическая задачка непростая, революционная, в общей сложности. Если хотят реально в этой жизни успеть… Миша пожимает плечами: — Действовать надо начинать уже сейчас.