Организация

      Он не помнит, когда всё началось. Возможно, он был таким, неправильным, с рождения, возможно, он менялся постепенно с течением времени, это, если честно, не имеет никакого значения сейчас. Следователи не будут искать причинно-следственную связь, никто не станет разбираться, залезать ему в голову, его просто обвинят. И, наверное, казнят. Другого выхода нет, не в их стране, не в их реальности. Парень помнит, как в детстве родители что-то тихо обсуждали в их уютной маленькой кухне, сейчас в сознании всплывают лишь обрывки тех горьких диалогов. Что-то про судебный произвол, про унижавшую граждан систему. Это кажется таким далёким и оттого сказочным, вымышленным. Отец был чем-то недоволен, смешно даже. Столько энтузиазма, столько пустого возмущения, и всё это оборвалось громким выстрелом в висок. Его, ещё совсем маленького, заставили смотреть на эту показательную казнь, будто говоря: «не смей сомневаться в нас». Ужас в отцовских глазах навсегда засел в его памяти. Где-то в глубине вымышленной души, — иногда хочется верить, что она, вопреки словам правящих элит, существует, — он скучает. Скучает и жалеет, что всё обернулось так, почти ощущает возмущение от несправедливости. Его зовут 10.09И. И он не знает другой жизни.       Не знает жизни без безоговорочной покорности, не знает жизни без немого послушания правительству, словно оно уже начало передаваться в генотипе сквозь поколения. Да и сейчас редко можно встретить стариков, помнящих другую реальность. Свободную, что ли? Государство постаралось искоренить волю в людях. Иногда Десятый ловит себя на отчаянной жажде свободы, но вскоре осекается. Свобода всегда ведёт к беспорядку, беспорядок всегда ведёт к разрушению. Желание свободы? Вздор.       Он не знает, почему его тогда оставили в живых. Наверное, своим безразличием на казни дал надежду на перевоспитание, хотя за напускным равнодушием сердце стискивал ужас. Они с матерью никогда не обсуждали случившееся, но, уже позже, проснувшись после очередного странного сна, он понял — она была доносчиком. Как можно верить в любовь? Как можно доверять людям?       Эти странные сны, почти кошмары начали мучать его около года назад. Десятый словно проживал другую жизнь, но все разбои, все забастовки казались до боли реальными, он просыпался в холодном поту и с ужасом хватался за бок в попытке зажать несуществующую рану от пули полиции. Он видел произвол власти, видел сотни смертей невинных граждан, видел, как убивают его никогда не существовавших друзей, и от этого почти становится больно, почти становится злостно. Он должен быть правильным, должен быть послушным власти, но против его воли в голове всё чаще появляются нелепые мечты вырваться из несуществующих оков, убежать, вдохнуть полной грудью, ощутить себя свободным и перестать чувствовать непонятную, беспричинную вину за всё происходящее. Это неправильно. Неправильно чувствовать столько, неправильно думать об этом. Но, вполуха слушая на заводе рассказ сотрудника о своей застреленной жене, заподозренной в инакомыслии, сердце невольно сжимается от горя и бессилия. Парень грешен. Он ощущает это тяжёлое бремя и свой скорый конец. Никто ему не поможет. У таких, как он, полных зарождающихся сомнений, нет шанса на спасение и помилование. Такие, как он, создают лишний шум в столько лет исправно работающей системе.       Вот и сейчас. Такой же ужасный сон, оставляющий непонятный осадок омерзения и презрения к самому себе. Парень видит смутно знакомое лицо, кажется, он встречал этого наголо бритого мужчину в прошлых сновидениях, и непонимание, откуда в его сознании мог взяться этот образ, заставляет нервничать. Мужчина замечает его и сдавленно улыбается, поджигая коктейль Молотова и бросая горящую бутылку в белое величественное здание, а парень дёргается от тихого ритмичного стука в дверь, сбрасывая одеяло вместе с остатками сна. Очередной кошмар. Не более. Он вымученно плетётся в прихожую, не представляя, кого могло занести в такую рань перед рабочим днём, но замирает, стоит ему отпереть дверь. На пороге стоят двое мужчин в чёрных кепках и куртках, похожих на военные бушлаты. Высокий мужчина самодовольно, но приветливо ухмыляется. В глаза сразу бросается непривычная, аккуратная борода — на заводах всех мужчин заставляли бриться во избежание выделения одной особи на фоне других — и сверкнувшая серёжка в левом ухе. Парень сглатывает и переводит потерянный взгляд на второго гостя, стоящего чуть позади. Он улыбается почти ласково, дружелюбно и снимает капюшон, позволяя рассмотреть резкие, но знакомые черты лица и бритую под ноль голову.       Второй мужчина мягко протискивается мимо своего напарника внутрь квартиры и, заискивающе блеснув голубыми глазами, по-лисьи сощурившись, спрашивает:       — 10.09И?

<...>

      Парень сразу напрягается и не противится, когда посторонние заходят в квартиру. Страх в момент затмевает возмущение, и он лишь молча нервно кивает, запоздало вспоминая, что ему задали вопрос. Надо бы постараться вымолвить «так точно», но за отсутствием любых опознавательных признаков государственных работников в одежде мужчин парень понимает, что официоз здесь ни к чему. Он всегда был законопослушным гражданином, и, как бы его не мучили кошмары, он искренне сожалел о том, что не мог прервать никчёмное инакомыслие. Он искренне исповедовался в своих грехах. Он искренне считал себя виноватым грешником. И почти желал наконец получить свою заслуженную пулю. Эти сны, эти неосознанные фантазии рождают никому не нужный конфликт, он — идентичность, а она, в свою очередь, ведёт к беспорядку. Получается, идентичность есть ни что иное, как свобода?       — Ты знаешь, почему мы здесь, — подаёт голос ухмыляющийся гость, проходя следом за своим товарищем и оглядываясь в квартире. Это даже не вопрос, железное утверждение.       — Никак нет, — и сразу кусает себя за язык. Глупая неуместная официальщина всё же просачивается в диалоге по инерции. В ответ получает лишь смешки.       — Тебя мучают видения, — и снова этот лисий прищур. Десятый чувствует себя лишним, ничего не понимающим ребёнком. Словно ему снова пять лет, снова эти нелепые речи отца.       — Это неправда, — парня охватывает ужас. Его поймали. Его раскусили. Его казнят.       Крепкая рука внезапно успокаивающе сжимает плечо, и он сталкивается с проницательным понимающим взглядом карих глаз, не отвлекаясь на блеск серёжки.       — Тише, парень, мы здесь, чтобы помочь тебе. Мы расскажем тебе о том, что с тобой происходит, но ты должен дать обещание пойти с нами.       Происходящее напоминает абсурдную сцену из глупого боевика, серьёзно, Десятый даже удивлённо вскидывает брови и усмехается такой наглости.       — Пойти с двумя неизвестными мужчинами, о которых я ничего не знаю, под предлогом «помощи»? Вы серьёзно думаете, что я…       — Ты чувствуешь это, — встреча с голубыми глазами заставляет вздрогнуть, не обращая внимание на внезапное прикосновение чужой ладони к своей груди в районе быстро бьющегося сердца, — ты чувствуешь, что не можешь верить системе.       Эти двое — шаманы не от мира сего, иначе быть просто не может. Десятый чувствует, как его коленки начали подгибаться. Сказанное отзывается гулким эхом в голове, вынуждая резко выдохнуть и отвести взгляд в сторону.       — Как вас зовут? — только и может вымолвить парень, отчаянно сжимая руки в кулаки. Но, вопреки ожидаемым номерным позывным, парень слышит выбивающее землю из-под ног:       — Илья Мамай и Мирон Фёдоров.

<...>

      10.09И сидит на кухне, вертя в руке зажигалку. В его квартире происходит обыск, по-другому он это назвать не может. Илья выискивает возможные жучки, камеры, всё, что может представлять им угрозу. Мирон заходит на кухню и тихо прикрывает за собой дверь, садясь напротив Десятого. Молчание затягивается на несколько минут, и мужчина, откашлявшись, говорит:       — Всё, что я скажу, останется между нами в стенах этой кухни. Мы здесь, чтобы помочь тебе разобраться. Я знаю, что ты замечаешь произвол властей, я знаю, что ты сомневаешься в исправности действующей системы, и я знаю, что ты чувствуешь себя сломанным механизмом этой машины.       — Как вы меня нашли? — Десятый не отрывает глаз от столешницы, словно боясь, что происходящее окажется простым видением. Видением, доказывающим его грешность. Но Мирон только загадочно улыбается и немного наклоняет голову вбок.       — Можно сказать, мы слышим таких, как ты, слышим ваши сомнения. Мы существуем не одно десятилетие и занимаемся поисками разочарованных сломленных людей. Ты потерян, ты несёшь тяжкий груз и страдаешь из-за обычных мыслей. Разве это — не доказательство того, что в нашем государстве что-то не так? Разве это — не доказательство того, что механизмы системы отбирают всё, что у нас есть, — человечность?       Десятый поднимается со стула и нервно наливает кипяток в кружку, проливая немного на руку и оставляя ожог, но даже не дёргается. Его ощутимо потряхивает от того, как чужой человек смог влезть в его разум и вытащить всё, что он так старательно прятал. Его запястье внезапно стискивают и подставляют под холодную воду.       — Наши идеи сами проникают в сознания людей, это естественный процесс развития любой диктатуры, — он отпускает чужую руку и заглядывает в глаза, не давая возможности отвернуться, будто гипнотизируя. — Ты же давно начал замечать это: потаённые смыслы в старых балладах, скрытые идеи фольклора. Будто сам ветер шепчет что-то, будто случайный незнакомец может сказать нечто, от чего кровь стынет в жилах, а сердце учащает своё биение, будто люди с картин смотрят на тебя с сожалением и отчаянием, — мужчина делает небольшую паузу, подбирая слова. — Будто ты чувствуешь больше, чем должен.       Наконец, мужчина отходит и снова садится на стул, устремляя взгляд на занавешенное окно.       — Это неизбежный закон природы, все империи…       — …рано или поздно разрушаются, — Десятый задумчиво смотрит в стену, начиная понимать своего гостя.       Фёдоров расплывается в улыбке.       — Именно.       — Во мне… словно пробуждается что-то первородное, нет, что-то дикое, но невероятно естественное, — парень потерянно прижимает руку к своей груди, нервно кусая губы, сомневаясь в правильности каждого слова. — Тяга к чему-то, у чего нет названия, к чему-то... что у меня давно отобрали.       — Тягу к свободе, — Мирон понимающе кивает и вслушивается в чужие слова. Он здесь, чтобы натолкнуть парня на нужные мысли, чтобы дать ему ощущение безопасности высказаться, а не чтобы запугать ещё сильнее.       10.09И замирает и переводит напуганный взгляд на Фёдорова, заторможенно кивая. И это осознание разрывает его грудь на куски. Вот оно, принятие. И назад дороги нет.       — Как будто я должен бороться. За себя, за других… и мне страшно, я… — он утыкается лицом в собственные ладони, не находя в себе сил сказать что-либо ещё.       — Наше государство убивает всех несогласных, даже глазом не моргнув. Но у всего есть свой логический конец. Они понимают, не хуже нас, что скоро их время закончится, но не хотят выпускать власть из своих цепких рук.       Десятый чувствует, как по его щекам текут предательские слёзы. Всё, что он так долго прятал глубоко в себе, всё, от чего он бежал, сейчас вывернулось наружу, окончательно разрушив его прошлое. Он садится за стол и трёт ладонями лицо. Всё, что у него осталось, — неуловимое и зыбкое, покрытое пеленой тумана будущее.

<...>

      — Так откуда вы? — парень задаёт, пожалуй, самый интересующий его вопрос с появления незнакомцев и поднимает неуверенный взгляд.       — Разве это важно? — немного нервно, но с непоколебимой ухмылкой спрашивает Илья, открывающий шкафчики над плитой.       — Мне — да, неужели у вашей невероятной корпорации нет названия?       — А ты веришь в сказки, что для существования у всего должно быть имя? — Мирон перебивает своего друга, дёрнувшегося на слове «корпорация». — Что ж, тогда мы из «запрещённой организации».       Когда они снова остаются на кухне вдвоём, Мирон выглядывает в окно, слегка отодвинув штору, и чувствует необходимость объясниться.       — В эти сказки веришь не только ты, но и наше правительство. Нас невозможно поймать, потому что никто нас не знает. За неимением названия нашей организации, — он делает ироничное особенное ударение на последнее слово и замечает лёгкий смущённый кивок собеседника. Принял к сведению. Понятливый. Это приятно, есть, с чем работать, — для лишних глаз мы остаёмся легендой, мифом.       — А что с остальными?       — Просветлённые не сомневаются в своих идеалах.       Всё происходящее кажется очередным сном, в котором он снова и снова совершает роковые ошибки. Он не перестаёт прокручивать застрявший перед глазами момент убийства своего отца, и в груди зарождается тягучая боль, граничащая с жаждой возмездия. Мирон оставляет Десятого один на один со своими мыслями и исчезает в коридоре, тихо переговариваясь с другом. Они выглядят уверенными в своих действиях, будто не допускают и мысли, что парень может остаться. Наверное, они правы. Сознание надорвалось, картина мировоззрения дала трещину, и, отказавшись, парень рискует потерять единственный шанс на спасение. Услышав приглушённое «ты с нами?», ему не остаётся ничего, кроме как кивнуть и спрятать дрожащие руки под столом.       — Как тебя зовут?       Десятый поднимает непонимающий взгляд на Мирона.       — Десятый, вы же…       — Я про твоё имя, а не про глупый серийный номер, — ему не дают договорить и награждают почти укоризненным взглядом. Получив в ответ неуверенное «у меня его нет», Фёдоров хмыкает. — Необходимо избавляться от ярлыков системы и возвращать то, что принадлежит тебе по праву: личность.       — Ваня, — срывается с губ быстрее, чем он успевает подумать. Мирон однажды назвал его так в одном из сновидений. Парень ловит удивлённый взгляд на себе, и щёки заливаются краской, — мне нравится имя Ваня.       — Хорошо, Ваня. Приятно наконец-то познакомиться.

<...>

      На сборы уходит не больше пяти минут, Илья предупреждает взять лишь самое необходимое, и через полчаса они тенью покидают квартиру. Мирон идёт впереди одной ему известной дорогой, петляя дворами, будто пытаясь запутать парня и потерять ориентир.       — Почему вы были так уверены, что я соглашусь? — этот вопрос крутится в его голове, наверное, с момента появления нежданных гостей на пороге его старой квартиры.       — Это всё Мирон. У него чутьё. Мы бы не пришли к тебе, если бы не знали достоверно твой ответ, — Мамай неоднозначно смотрит на силуэт своего товарища и пожимает плечами. — Против механизации есть только одно оружие — природа. Государство превращает вас в роботов, искореняя человечность. Мы лишь возвращаем вам её.       — Вы пантеисты? — не без смешка произносит парень.       Фёдоров внезапно останавливается, отчего Ваня врезается в чужую спину, и принюхивается, резко сворачивая в сторону. Парень неосознанно повторяет действие и, свернув за угол дома, замечает проезжающую мимо патрульную машину.       — Называй нас, как хочешь, — говорит Мирон, давая понять, что слышал весь диалог парней, — мы просто верим нашему чутью, а не своду выдуманных правил. Последнее всегда можно нарушить, первое никогда не подводит. Ты сам в этом убедишься.       Эти сновидения, слова про чутьё выглядят не иначе как сказка, вымысел, магия, но Ваня отчётливо чувствует, что не может противиться необъяснимому предчувствию, что росло в нём последний год. На подкорке сознания он знал, что его найдут, знал, что эта встреча обязана была состояться, знал, что он согласится перечеркнуть всё, чем он жил, ради расцветающей в груди надежды. Все видения лишь прямое этому доказательство. Наверное, Фёдоров прав. Невозможно окончательно искоренить в человеке его неподдельную связь с природой, с чем-то сверхъестественным и могущественным, с чем-то, чему нет названия. Невозможно уничтожить в человеке желание упасть на колени и взмолиться невидимым силам. Невозможно убить в человеке надежду. Хочется верить, что всё будет хорошо. Хочется верить, что он поступает правильно.       — Куда мы идём? — не выдерживает парень спустя десять минут тишины. Он начинает мёрзнуть, а ботинки — промокать.       — Ко мне в квартиру, — отзывается Фёдоров, не оборачиваясь на Ваню.       — К тебе в квартиру? Это что-то вроде вашего штаба? — он ускоряет шаг и ровняется с Мироном, слыша смешок Ильи за своей спиной.       — Ага, там стены увешаны оружием и распечатанным уставом нашей корпорации, — усмехается мужчина, разглядывая парня, что неловко отводит взгляд в сторону. — Вань, у нас нет ни штаба, ни свода правил, ни лидера. Мы обычные люди. Наличие всего вышеперечисленного слабо отличало бы нас от того, против чего мы боремся, — и берёт под локоть, словно пытаясь успокоить, словно пытаясь дать понять, что в его незнании нет ничего страшного, а в их словах — злой насмешки. — Правда на нашей стороне, Вань. И поэтому нас нельзя уничтожить. Не мы выдумали эти идеи, они будут жить и множиться в обществе, пока мы не победим, слышишь? — он резко останавливается и хватает холодными руками чужое лицо, замечая, как Илья тактично идёт дальше.       — Я знаю. Я видел это в своих снах. Погромы, смерти, но я видел свободу через замочную скважину. И я видел тебя, — парень поджимает губы, будто сказав что-то постыдное. Но Мирон только улыбается.       — Я знаю, Вань. Я тоже.