Организация

      Работа оказывается не такой уж и сложной, если то, чем занимается Ваня, вообще можно назвать работой.       — Тебе надо будет распространять листовки, — говорит парню Мирон, помешивая ложкой в кружке чай. Илья ушёл несколько часов назад, пожелав удачи с размещением.       Квартира мужчины была… обычной. Несмотря на чужие слова по дороге сюда, Ваня всё равно ожидал высоких потолков, широких полупустых комнат с бетонными белыми стенами, но оказался в едва ли отличной от своей квартире. Выцветшие обои, усыпанные разнообразными бабочками и цветами, стены, украшенные множеством книжных пыльных полок и простых натюрмортов. Ване выделили комнату в конце коридора с широкой низкой кроватью, старым скрипучим шкафом и деревянным письменным столом. Просто, но чисто и почти уютно. Отдавало чем-то забытым и давно потерянным. Домом, что ли?       — Что за листовки? — Ваня поджал ноги к груди, сидя на маленькой кухоньке. Свет исходил только от мелкой подсветки под вытяжкой.       — С рукописями. Преимущественно моими, но не только, — Фёдоров усмехается и, читая на чужом лице непонимание, спешит пояснить, — они не подписаны, разумеется. Ты тоже такие встречал, я знаю.       И усмехается, чёрт эдакий. Конечно, Ваня их встречал. По правде говоря, какое-то время на заводе только их и обсуждали, накидывая варианты, кому эти рукописи могут принадлежать. Но, если даже полиция так и не смогла выйти на след распространителей инакомыслия, куда уж простым рабочим. Впервые он увидел их возле продуктового магазина на окраине города, недалеко от своего дома. Он вышел после комендантского часа, опасаясь попасться на глаза патрулю, и долго разглядывал промокшую под дождём листовку, что сама упала ему в ноги, не решаясь поднять бумажку. Так и не переборов себя, он вернулся домой, чтобы спустя три дня найти такую же листовку по дороге на работу. Наверное, там не было ничего интересного. Наверное, стоило пройти мимо и забыть это, как страшный сон. Но эти строчки сами въелись Ване в голову. «Где-то лунатик крутит радио, Оттуда голос мэра призывает взять и покарать их. Кого конкретно? Без понятия. В городе казни, власть и плутократия Переплетаются в объятьях. Утомлённые днём мы поём Колыбельную для тёмных времён. Что ещё остаётся нам? Смысл бороться? Сила тьмы восстаёт со дна.»       Мирон разглядывает задумчивое лицо напротив и ставит на стол тарелку с супом. Они мало кого забирали к себе, в основном собирали последователей в народе, готовых в любой момент пойти с верёвками и коктейлями Молотова на центральную городскую площадь. Мирон уверен в каждом из них, и для этого необязательно всех посвящать в деятельность «Организации». Но Ваня в понятие «основное» не вписывался никогда, это Мирон понял ещё давно, стоило ему впервые увидеть этого парня рядом с собой в одном из снов. Ваня зажимал ему рану на животе от выстрела, неся какой-то бред, лишь бы мужчина держался в сознании. В следующий раз Мирон встретил его поздно ночью в слабо известном Фёдорову районе. Он привычно раскидывал листовки, исчезая тенью во мраке переулков, но сразу зацепился взглядом за одинокий силуэт посреди пустой ночной улицы. Мирон спрятался за угол дома, но не сводил взгляда с изучавшего листовку под своими ногами парня. Голубые глаза буквально горели сомнением, но, ожидаемо, он прошёл мимо, так и не решившись пойти на поводу у любопытства. Вообще Мирон всегда считал, что любое детское и сохраняет в них человечность. Каким бы суровым не казался Ваня со стороны, в нём заточён когда-то брошенный одинокий ребёнок. Наверное, поэтому Мирон и решился позвать его в «Организацию». Наверное, сумев увидеть именно это безмерное одиночество в голубых почти потухших глазах, Мирон и взял его под свою опеку.       Они долго спорили с Ильёй. Мирона обвиняли в иррациональности и неосторожности действий, Илью клеймили бесчувственным животным, предающим их веру. Зная упёртый характер друга, Мамай примирительно поднял руки и позволил делать ему, что угодно.       «Чем бы дитя не тешилось», — а в ответ получил средний палец.       У Фёдорова есть чутьё. Обыкновенное чутьё, что он не ошибся в выборе человека, чутьё, подкрепляемое знаками судьбы, в которую мужчина безоговорочно верит. Он верит, что в мире есть то, что не объясняется законами физики. Он верит, что надо идти с закрытыми глазами, слушая сердце, ведь только тогда ты выйдешь на свет. Он верит, что, если у человека нет души, он безнадёжен.       Ваня лениво ест суп, пока Фёдоров рассказывает и так уставшему парню разные формальности. Он говорит, что документы ему сделает Лёша, говорит, что этот Лёша невероятно хороший и когда-нибудь Мирон их обязательно познакомит. Говорит, что Ваня может жить с ним, но в случае неудобств найти отдельную для него квартиру не будет проблемой. Говорит, наверное, слишком много, отчего-то нервничая, путая слова и теряя мысли на половине пути. Ваня успокаивающе хватает его за запястье, бросив «остальное — завтра, хорошо?», и уходит к себе в комнату, мелко дрожа.       Ване страшно. Невероятно страшно оступиться, осознать, что он сделал неправильный выбор. Страшно понять, что он променял всё на пустые надежды. Страшно разочароваться и умереть. Страшно потерять себя и Мирона. Он знает, что привыкнет, чувствует, что ему просто нужно время. Парень даже усмехается: всего лишь несколько часов наедине с Мироном, и он уже пытается слушать своё сердце. Это тяжело, но он верит, что научится. Ещё одна удивительно занимательная вещь, которую он подцепил от Фёдорова, — вера.       В голове слишком много всего, и парень борется с желанием раздробить себе висок об дверной косяк, забираясь под одеяло. Через несколько минут дверь тихо открывается, и кровать рядом со скрипом прогибается.       — Ты привыкнешь, Вань, — Мирон аккуратно касается чужого плеча, боясь спугнуть любым своим неосторожным движением. — Ты променял всё, что имел, не на пустые безосновательные надежды.       — Обещаешь? — Ваня поворачивается и заглядывает в чужие ледяные глаза, натыкаясь на невероятную стальную силу в них, за которой хочется пойти, в которую хочется верить.       — Обещаю, — ласковая улыбка заставляет безоговорочно довериться. Мирон наклоняется и шепчет в самое ухо: — вокруг тебя недобрый мир, его террор и боль вся, с головой укройся, крепко спи и ничего не бойся.

<...>

      Ваня спит беспокойно. Ему снится какая-то непонятная тягучая чернь, и, проснувшись, он хочет выцарапать себе глаза. Едва различимое за шумом улицы пение птиц напоминает ему о реальности. О реальности, в которой он перечеркнул всё своё прошлое ради сомнительных идеалов. О реальности, в которой он остался ни с чем, абсолютно одинокий. И сразу становится тошно от себя, от своей спонтанности. Что он наделал? Где он оказался? Что с ним будет дальше? Он не то что стоит на краю пропасти, он падает в неизведанную тьму в отчаянной попытке зацепиться хоть за что-нибудь, с мучительной надеждой, что ему скинут сверху канат, и он сможет схватиться за него, сможет обвязать им своё тело и выкарабкаться обратно, сможет вернуться. Но никакого каната нет, тьма поглощает ноги, а свет над головой меркнет. Наверное, его никогда и не было.       Пустота разъедает изнутри все органы, и почему-то больно везде и разом нигде. Больно настолько, что хочется вырвать из себя единственный несуществующий, неощутимый орган — душу. Даже смешно, Вань, душу, да какая у тебя душа? Какая у человека может быть душа? Тебе ли, как никому другому, не знать, что ты — набор гормонов, крови и мяса? Он лениво перекатывается на бок и морщится от ярких лучей солнца, мягко, почти нежно расстилающихся по его лицу. Они гладят его щёки, щипают за острый нос, и от этого веет чем-то невыносимо забытым, но уютным, за что хочется схватиться и вытащить из своей памяти, а потом горько лить слёзы. Потому что потерял. Потому что отобрали. Голос за дверью кажется сейчас таким далёким, парень хочет держаться за эти ощущения как можно дольше, но воспоминания о прошедшей ночи снова загрязняют мысли. Становится тошно и страшно, а солнце уже не кажется таким приятно тёплым, от него снова хочется отвернуться и спрятаться. Лучи перестают греть, и начинают обжигать. И снова тьма.       Парень поднимается с постели и бредёт на кухню, а чужой голос становится всё отчётливее. Он выхватывает только обрывки диалога Мирона с кем-то по телефону. Что-то про природу, бури, закаты и рассветы, уродство и красоту. Ваня вылавливает своё имя и неосознанно замирает в проёме на кухне, вслушиваясь в разговор и рассматривая силуэт мужчины со спины. Он ведь ничего о нём не знает, но решился пойти на край света из-за каких-то бредовых снов. Наверное, он просто трагически устал. Мирон сидит к нему спиной и с улыбкой рассказывает про своего нового сожителя, но половицы предательски скрипят, Фёдоров оборачивается, бросив «потом перезвоню», и чудо, подобно песку, рассеивается сквозь пальцы.       — Доброе утро, Ваня. Ну ты и продрых, конечно… — Мирон как-то даже неловко улыбается, словно его поймали с поличным, и встаёт со стула, наливая парню кофе. Своё новое имя режет по ушам, но скорее с непривычки, нежели от отвращения. Он замечает открытый блокнот с кучей записей и ручку на столе, но сразу переводит взгляд на собеседника.       — А сколько времени?       — Два часа дня, — он усмехается и протягивает Ване кружку. — Я бутерброды сделал, — кивает на стол и садится на своё прежнее место.       Ваня неуверенно садится напротив, но к еде так и не притрагивается, уже с неподдельным любопытством глядя на записную книжку.       — Что это?       Фёдоров снова усмехается, но не отрывается от своих записей, продолжая выводить буквы.       — Стихи. С твоим появлением в голове один и тот же образ крутится, вот, решил попробовать написать. К тому же, — он бросает на Ваню короткий взгляд, слегка хмурясь, замечая нетронутые бутерброды, — надо сделать листовки. Не голоден?       — Покажешь? — непоколебимо игнорирует вопрос.       Фёдоров долго разглядывает парня напротив, поражаясь отсутствию каких-либо эмоций на его лице. Разве что глаза выдают все мысли. Не всё потеряно. Не поглотила ещё эта система чистого мальчика. Да, будет сложно приучать Ваню снова чувствовать, но куда он денется?       — Потом. Когда доделаю, — они сидят в тишине: Мирон возвращается к строчкам, а Ваня лениво пьёт кофе, глядя в окно.       Улицы, забитые людьми, такими отчаянными и такими сломленными. Каждый человек в толпе необратимо искалечен. Страшно видеть столько разрушенных судьб, страшно видеть столько погасших душ. Ваня снова бросает взгляд на Фёдорова. Наверное, то, чем они занимаются, можно назвать спасением, и парень только надеется, что они победят. Эти люди заслуживают просвещения, заслуживают счастья. От этих мыслей снова становится тошно. Ничего чувственного не существует. Любовь, счастье, отчаяние — глупая выдумка.       — Главная мысль — всё в мире взаимосвязано, — спустя минут пять тишины подаёт голос Мирон, задумчиво разглядывая свои записи. — Будь то колесо Сансары, согласно которому всегда после зла мелькают проблески света, или теория о родственных душах. Что угодно. Мир живёт по своим непоколебимым законам, которые люди пытаются нарушать. Правительство так отчаянно подавляет любые протесты, но само же и восстаёт против природы. Нас делают панически одинокими, но все наши судьбы сплетены в один ком, только рядом с другими человек начинает чувствовать себя полноценным. Только рядом с другими человек вспоминает, что является частью чего-то большего. И наши души связаны, всё…       — Переплетено, — само срывается с губ, пропитанное пустотой. Ваня смотрит в стену, ощущая, как слова Мирона откликаются в нём самом.       — Да, — поражённо отвечает мужчина, разглядывая парня напротив. — Именно, — и на губы сама лезет улыбка.       — Наши… — он запинается, морщась, — души тоже связаны? Моя и твоя, — Ваня поднимает взгляд, всматриваясь в чужие глаза. Слишком много совпадений. В ответ лишь молчаливый кивок. — Я не хочу думать об этом, но не могу иначе.       Парень утыкается лицом в раскрытые ладони, слыша скрип стула, половиц и ощущая чужие ладони на своих плечах. В нём ураган, сметающий всё на своём пути, превращая привычные рациональные мысли в набор бесполезных слов, не способных выразить и доли того, что он чувствует.       — Я не могу. Не могу чувствовать так много, не могу выразить это словами. Мне страшно. Страшно меняться, страшно перекраивать себя и доставать из потёмок всё это. Я стараюсь сдерживать себя, свой разум, но сердце… никак. И я не могу не морщиться, говоря об этом, потому что я привык, что чувств не существует.       Ваня весь сжимается, ощущая, что его уже беззастенчиво прижимают к себе в попытке утешить.       — «Всё переплетено само собою, набекрень, наискосок», — и Ване кажется, что он уже слышал эту строчку. — Но нам остаётся только смириться и плыть по течению. Знаешь, — Мирон приседает на корточки и отнимает ладони от чужого лица, заглядывая в глаза, — я благодарен судьбе за то, что она послала мне тебя.       Слова Фёдорова режут по ушам, вызывая то ли смущение, то ли отвращение. В нём слишком много наивности, но назвать её детской не повернётся язык. В синих глазах плещется сила и абсолютная уверенность в своих решениях, подкреплённая мировоззрением, проверенным опытом. Десятый разглядывает его лицо и сдержанно кивает, поднимаясь со стула. Ему это чуждо. Непривычно так много чувствовать и слушать лишь своё сердце, игнорируя рациональность.       — Вань… — а в голосе сквозит сочувствие. Ваня непонимающе хмурится, остановившись возле столешницы. — Ты чего?       — Я?       — Ты плачешь, Вань, — Фёдоров поднимается на ноги и подходит к парню, аккуратно взяв за ладонь. Ваня неуверенно поднимает свободную руку и касается своей щеки. Влажная.       «Если тебе всё равно, то почему ты плачешь?» — и он убегает в туалет, запираясь на замок. Судьба. Бредовое слово, сказка для детей, что слишком рано задались вопросом о бытии. Он помнит, что в школе их учили: вы живёте для государства, и без него вы тонете в пустоте. Если их с Фёдоровым и правда свела судьба, то она та ещё шутница. Что может быть комичнее дуэта мечтателя и реалиста? Хотя, наверное, Ваня и не реалист-то толком, раз слова мужчины отзываются чем-то родным в его груди. Просто сломанный человек, неработающий механизм. Да, пожалуй, именно механизм. И сейчас он ясно осознаёт — вернуться нельзя. Вернуться попросту некуда. Для системы теперь он — бракованная деталь, от которой впору избавиться. И его ждёт только смерть.       Наверное, человек начинает по-настоящему ценить жизнь, когда сталкивается с чем-то неизведанным ранее. И это чувство обречённости от осознания потери всего, что у него было, оставляет выбор: петля или попытка идти дальше. Ваня ловит себя на мысли, что у него никогда ничего и не было кроме иллюзий, но он не может сказать, что ничего не потерял. Он упустил это, пускай лживое, пускай напускное и выдуманное, но чувство спокойствия, стабильности, размеренности. Он устал. Так хронически устал, что не сможет встать на ноги, не сможет перекроить всего себя. Фёдоров со стороны кажется поехавшим, абсолютным безумцем, но сейчас это воплощение наивности — единственное, что есть у Вани, единственное, за что он может цепляться. Он плещет в лицо холодной водой и возвращается на кухню под напряженным взглядом мужчины. Рискнуть — всё, что у него остаётся, и он абсолютно пустым голосом спрашивает, глядя в окно:       — Когда я могу приступить к работе?