Организация

      Наверное, впервые в своей жизни Ваня чувствует, что обязан быть сильным. Мирон несколько дней лежит поверх одеяла на кровати, разглядывая потолок, и бесцельно шатается по квартире из угла в угол, собирая плечом все дверные косяки — Ваня уверен, что там уже проявились гематомы. Десятый почти не спит, проваливается в тот зловещий подвал и выныривает из сна, судорожно хватая ртом воздух и замечая, что мужчина рядом так и не сомкнул глаз. Его веки вот-вот закровоточат от надоедливых навязчивых картинок, и ему страшно даже подумать, каково сейчас Мирону. Он готовит им поесть, буквально запихивая в мужчину еду, заставляет мыться, самостоятельно обливая бледное худое тело водой, пытается вытащить из него хотя бы слово, но сталкивается с непробиваемой стеной молчания, пропитанного горечью, виной и скорбью.       Мужчина, при всём своём пантеизме, верующим в Бога человеком себя никогда не считал. Он перечитывал найденные священные писания всех времён и народов, с неподдельным интересом слушал соратников, нашедших спасение в своей вере, и искренне сожалел, что не может также. Любопытство докопаться до истины оказывалось сильнее не поддаваемых объяснению жизненных принципов верующих, и это его разрушало. Мирон видел, как вера заставляет людей вставать на ноги на поле боя, заставляет людей дышать, когда это почти невозможно, и в нём каждый раз зарождалась густая скорбь. Он не думал о Боге, ни когда оказывался висящим над пропастью безнадёги, ни когда терял свой маяк надежды, но за прошедшую неделю он разговаривал с Богом столько, сколько не говорил ни с одним человеком, и лишь разочаровывался, получая в ответ на свои вопросы гнетущую тишину. Если бы у него были силы, он, наверное, свирепел, сердился и роптал на Бога, на судьбу, на весь мир, но, лёжа на холодной кровати он не чувствовал горя от несправедливости всего света. От несправедливости к Ване, к Илье, к тем молодым ребятам в подвале, оставшимся лежать там бездыханными телами навсегда, от несправедливости ко всему человечеству. Наверное, человек взрослеет, когда на вопрос «за что, Боже?» натыкается лишь на грустную улыбку, в которой звучит «так случается». Ему тяжело нести эту ношу, тяжело идти дальше, словно ничего не случилось, он ведь не храбрец ни разу, не лидер, он обычное чучело с вороной на плече, потерянный ребёнок, но у него нет выбора, кроме как продолжать верить в хорошее и стараться, стараться изо всех сил ради таких же потерянных детей в телах взрослых. Он лишь надеется, что загробная жизнь и вправду существует, что есть хотя бы одно место, где он сможет обрести долгожданный покой. Все люди — обыкновенные дети, тыкающиеся наугад в стены одной огромной комнаты, кривые, сломанные, но прекрасные в своём несовершенстве. И Мирон искренне хочет верить, что после своей смерти он найдёт дорогу к безусловно любящему отцу, уткнётся в плечо и услышит, что он молодец. Мирон слышит на кухне грохот посуды от готовящего ужин Вани и укрывается одеялом с головой, горько рыдая, скорбя за весь человеческий род, возмущаясь жестокой несправедливой судьбе, будто желая спрятаться за тонким одеялом и не получить от высших сил осуждение его слабости.       — Как он? — с порога спрашивает Илья, держа в руках свёртки. Он чудом выбрался из западни, а доказательством пережитого ужаса служит лишь хромота на правую ногу после огнестрельного ранения.       — Не говорит, — Ваня пропускает гостя в квартиру и выученным движением запирает входную дверь на шпингалет, не забыв дважды провернуть ключи в замочной скважине.       Мирон появляется на кухне и в неизменной тишине заваривает чай, глядя в одну точку перед собой. На бледном лице выделяются разве что тёмные синяки под покрасневшими глазами, в которых застыла серая боль.       — Наше дело — всегда риски, Мирон, но это не значит, что после неудачи мы должны прекратить то, чем занимаемся. У нас много работы, — Илья слышит тяжёлый вздох Вани и натыкается на почти осуждающий взгляд, кричащий «ещё не время». — Фёдоров не последний человек, а вместе с ним мы потеряли ещё и тебя.       — Я не могу просто бросить его, Мамай, — Ваня разглядывает спину подошедшего к окну Мирона и поджимает губы. Столько бессилия, столько горя.       Илья трёт переносицу и отодвигает от себя кружку с чаем, недовольно жмурясь.       — Именно этого я и боялся, когда он начал говорить о тебе, Десятый, ваша привязанность перерастает во что-то нездоровое.       — Вы идёте против системы, превратившей людей в роботов, и сейчас ты протестуешь против чувств? Серьёзно? — он ядовито усмехается, словно надевая на себя клыкастую маску после такого мерзкого обращения к себе. — И, если ты забыл, у меня есть имя. Имя, которое дал мне Мирон.       — Да лучше бы не давал, лучше бы он не знал о твоём существовании, всем было бы проще без вашей непонятной любви, — мужчина устало-рассерженно поднимается на ноги, и спинка стула громко бьётся об стену. Напряжённые плечи Мирона вздрагивают, и это единственное доказательство, что он всё ещё здесь. — Он бы не морочил голову себе тем, что облажался. Как и мы все, стоит заметить. Он бы встал на ноги и продолжил идти дальше. Ты превратил его в бесхребетное ничтожество своей жалостью!       — Не смей так говорить о нём, — Мирон резко разворачивается, а во взгляде бурлит злость, словно он действительно воспринял это как личное оскорбление. — Ты понятия не имеешь, о чём говоришь, и не вздумай обвинять Ваню, — он говорит тихо, на грани слышимого, голос хриплый после столь долгой тишины, но Илья вдруг и впрямь замолкает, чувствуя себя беззащитным, когда Фёдоров подходит вплотную. — Мы должны бороться за каждую жизнь, и это то, о чём напомнил мне Ваня. Я не позволю тебе приходить в наш дом и распыляться на ругань.       — Ваш дом? — Мамай усмехается, — сентиментальность, мой друг, превратила тебя в вечно трясущегося ребёнка, и ты не можешь отрицать, что теперь, когда тебе по-настоящему есть, что терять, в тебе страха больше, чем рациональности.       — Во мне есть чувства, и прости меня, Илья, если я боюсь потерять любимого человека. Он, — Мирон кивает головой в сторону затихшего Вани, — стал моей мотивацией. Я всю неделю тонул в самоненависти, и, если бы не он, я бы захлебнулся этой болью. Что ты видишь? — он за щёки поворачивает голову не понимающего, к чему ведёт Мирон, Ильи в сторону Евстигнеева. — Причину моей «бесхребетности»? — усмешка. — А я вижу олицетворение сломанных системой жизней, за спасение которых мы боремся.       Илья замолкает, почувствовав, что его ткнули носом в ошибку, и не находит, что ответить. Оскорбление и напоминание о вечном одиночестве самого Мамая остаются висящей в воздухе недосказанностью, но он знает, прекрасно понимает, что Фёдоров не сказал об этом прямо ни слова лишь из солидарности. Лишь из нежелания причинить ему боль. Лишь из нежелания напомнить о его трагедии. Мирон наконец-то выдыхает, не решаясь продолжать давить на своего друга, и садится за стол, разглядывая бессмысленный узор на скатерти. Он даже не может по-настоящему упрекать Илью за его слова: знает, что смерть близкого человека в своё время ударила по нему слишком сильно, знает, почему тот продолжает выбирать одиночество.       — Он… принёс карты, — Ваня неловко касается лежащих в углу стола бумаг и вопросительно глядит на мужчину, будто спрашивая, хочет ли он об этом говорить. Мирон молча кивает.       — Ну, тогда за работу, — Илья дёргает плечами, скидывая с себя вину за прошедший диалог, и разворачивает планы города.       Они остаются вдвоём лишь под вечер и лежат в постели, держась за руки.       — У тебя есть мечта? — внезапно спрашивает Мирон, и парень напрягается, разглядывая потолок, словно пытаясь в нём найти ответ.       — Наверное, уехать с тобой. Когда весь этот ужас закончится. Не знаю.       — Уехать? Куда? — мужчина поворачивается к нему лицом и аккуратно касается щетинистой щеки, убирая прядь волос за ухо.       — Куда угодно. Найти дом на берегу моря подальше от шума, завести собаку, — он слышит удивлённую усмешку, — я в детстве мечтал о собаке, такой большой, знаешь, доброй, но здесь всем запрещено заводить домашнее животное, поэтому я откинул эту мысль подальше.       — Хочешь, приютим золотистого ретривера? — Мирон не хочет признаваться ни себе, ни Ване, насколько сильно сам загорается идеей о вечном спокойствии. О вечном спокойствии с Ваней.       — Хочу. Очень хочу, — он улыбается, походя на маленького ребёнка, и обнимает Мирона, утыкаясь носом в его грудь. — Ты заслужил тишины.       И Мирон крепко стискивает челюсти, впервые слыша признание всех его заслуг.       — Мы победим, Мирон, и пусть такая жизнь будет твоей наградой за всё, что ты сделал.       Страх. Всё и, пожалуй, главное, что чувствует Мирон. Илья глупым никогда не был, всегда знал, куда нужно бить, и сейчас эти беспокойные мысли наконец обрели форму. Страх, потому что ему есть, что терять. Страх, потому что раньше у него ничего не было. Он хочет с Ваней всего, хочет так много, что сердце норовит вот-вот треснуть. Хочет просыпаться, видеть его лицо и вспоминать, зачем он всё ещё дышит, хочет уехать с ним так далеко, как только можно, и каждый день чувствовать себя живым, хочет завести этого чёртового золотистого ретривера и играть с ним на песчаном пляже под задорный смех парня. Ему кажется, что вот-вот у него из-под лопаток прорежутся крылья и он сможет взлететь, сможет покорить это невероятное небо, обрывки которого навсегда запечатлены в голубых глазах Евстигнеева. И всё чаще он чувствует, что его перья опадают обгоревшими кусками на землю. Наверное, он так и не сможет победить, наверное, он так и не сможет летать, даже ходить, даже дышать.       Ваня ворочается в кровати, и ёрзанье простынёй, такое обыденное, такое семейное, вырывает Мирона из гнетущих мыслей и вырезает на его лице вымученное подобие улыбки. Он оставляет короткий поцелуй в уголке его губ, слыша недовольное мычание, и касается кончиками пальцев оголённой кожи под задранной футболкой.       — Что ты… — Евстигнеев сонно хватает его за руку, сразу просыпаясь, но ему не дают сказать ни слова, забираясь на бёдра.

<…>

      Грязь прилипает к массивным ботинкам, а редкие, но непозволительно сильные порывы ветра заставляют закутаться в лёгкое пальто сильнее. Ваня поправляет отросшую чёлку и морщится, чувствуя на своём лице первые капли грозящегося вот-вот разразиться в полной мере дождя. Мирон только усмехается и надевает капюшон объёмной тусклой толстовки, сворачивая во двор. Месяц затишья, месяц работы. Месяц ожидания. И сейчас в Евстигнеева врезается незнакомец, что, пробормотав извинения, незаметно передаёт ему тяжёлую спортивную сумку и ныряет в подворотню, словно бродячий кот. Фёдоров хмыкает, — кто научил их такой конспирации? — и ускоряет шаг. Скоро всё начнётся, они должны быть на главной площади через полчаса. Ваня крепче сжимает его ладонь в своей. Они юркают в тёмный угол в паре кварталов от центра, и парень открывает сумку, изумлённо глядя то на оружие, то на ловкость Мирона, заряжающего автомат.       — Что? — мужчина не выдерживает взгляда на себе.       — Не знал, что ты…       — Умею обращаться с оружием? Вань, — он дружелюбно улыбается, — я давно занимаюсь этим, — парень поджимает губы и неуверенно берёт пистолет в мелко дрожащие руки. — Переживаешь?       Мирон покачивался на стуле, разглядывая потолок своей квартиры и надувая розовые пузыри из жвачки, получая сердитые взгляды Ильи и Жени.       — Ну правда, за окном уже светает, а мы всё за бумагами, — Ваня зарылся пальцами в волосы и прикрыл глаза, зевнув.       Они сидели уже несколько часов, разглядывая готовые карты в поисках недочётов. Всё должно пройти хорошо, без жертв не обойтись, но необходимо обезопасить своих людей всеми возможными способами. Они собирались на этой квартире чуть ли не каждый день на протяжении нескольких недель, и голова парня норовила вот-вот треснуть от постоянных мыслей и нескончаемых споров. Фёдоров резко наклонился к столу и взял карандаш в руки.       — Илья и Лёша будут с двумя батальонами на площади с самого утра, ночью мы спрячем там основную часть оружия для вас. Женя подойдёт с запада, будет отвечать за раненых, мы с Ваней будем на месте ближе к вечеру, но необходимо, чтобы кто-то перехватил нас и передал оружие.       — Хочешь быть сразу на всё готовым? — Лёша усмехнулся.       — Не хожу в гости с пустыми руками. Илья, пошлёшь одного из своих парней на наш маршрут? — мужчина устало кивнул. — Начнём с мирного шествия вдоль главной улицы, в центре устроим сидячую забастовку. Будем использовать оружие, как только они пересекут черту.       — Мы будем окружены, — Ваня вздохнул и взглянул на Мирона. Наверное, лучше так и не думать о происходящем: от мысли, что по его, Вани, вине погибнут люди, становилось невыносимо тяжело здраво оценивать планы.       — Для этого мы оставим по одному вооружённому батальону с окраин. На западе, возле дома Правительства; на юге, около пруда; на востоке, вдоль бульвара, и на севере. Рядом с заброшенным историческим музеем.       Ваня смотрит Мирону в глаза и протяжно выдыхает.       — Нет. Боюсь. У меня плохое предчувствие.       Фёдоров наклоняется и целует его в уголок губ, и выдавливает вымученную, но светлую улыбку.       — Мы победим, Вань. О сегодняшнем дне наши потомки будут читать в учебниках истории. Мы сделаем всё для будущего нашего народа.       Возгласы протестующих слышатся за пару улиц от главной площади, и Евстигнеев хватает мужчину за руку, целуя со всей нежностью и любовью, пытаясь заглушить в груди чувство, что так выглядит их прощание. Во взгляде Фёдорова столько тоски, печали и горя, словно он и без слов всё понял, но тот только отворачивается и шагает быстрее, пока наконец не видит огромную толпу людей, которой забиты все улицы, и не слышит первые выстрелы. В глазах мелькает ужас, но он отточенным движением достаёт из сумки уже заряженное оружие. На западе мерцает кроваво-красный огонь, слышатся крики, и сердце Мирона пропускает удар. «Женя» — проносится смерчем в голове и почти выбивает из-под его ног землю. Он судорожно оглядывается на Евстигнеева, прячущего своей спиной молодых, совсем юных, едва ли старше него девушек, стреляющего в военных, и спокойно, насколько возможно в такой обстановке, выдыхает, бросаясь на запад. Мирон прорывается сквозь дым и горящие машины, ориентируясь на тихий скулёж, пока его не окликают по имени. Женя лежит под машиной и хрипло кашляет, пытаясь воротом толстовки защититься от дыма. В попытке вытащить подругу, Фёдоров пачкается в её крови.       — Мирон, не надо, — снова кашель. — Оставь.       — Ты слышишь себя?! Я не… я не могу, давай, Жень, я помогу, ты только… только не закрывай глаза, хорошо?       — Мне больно, Мирон, — её лицо искажается гримасой боли, когда мужчина пытается сдвинуть холодный металл с её ног, и она хватается за рану на животе, пытаясь остановить кровь.       Фёдоров достаёт из её валяющегося рядом рюкзака бинты в попытке зажать хоть чем-то ранение и аккуратно приподнимает её голову, укладывая на свои колени.       — Мир, я… я не смогу. Иди, — она слабо отталкивает мужчину от себя, — беги отсюда! Спасай тех, кто ещё может выжить! Ваню своего спасай, не меня!       Мирон поднимается на ноги, кусая губы в попытке не закричать, и быстро отворачивается, убегая. Знает: если обернётся, то не сможет её бросить. Знает: если вернётся, то никогда себя не простит. Он оттаскивает нескольких раненых протестующих в сторону, пробивается сквозь толпу людей, бессовестно стреляет в военных, а в сердце зарождается беспокойство. Лишь бы заметить знакомую макушку, лишь бы увидеть чужие голубые глаза, лишь бы Ваня был жив, просто жив, и Мирон поверит в хорошее, и Мирон снова сможет вздохнуть полной грудью.       — Его… нигде нет. Его нигде нет! — паника затуманивает разум, оставляя Мирона беспомощно оглядываться в самом центре площади, как вдруг его резко хватают за предплечье и притягивают к себе.       — Я тут, Мир, я… — звук выстрела не позволяет ему закончить фразу, тело в его руках болезненно содрогается, а руки, поглаживающие мужчину по спине, красятся в бордовый цвет.       Мирон падает на колени и тщетно пытается сделать хотя бы один вдох, глядя на растерянного Ваню. Такой и будет его смерть? На главной площади, во время восстания? Среди напуганных и убитых людей, за свободу, за жизнь которых он сражался? Парень крепко прижимает его к себе, затыкая ладонями рану на спине и шепча всякий бред.       — Женя… — он хватается за его плечо, — Женя умерла. Наверняка Лёша тоже. Теперь… моя очередь.       — Что ты говоришь? Ты не умрёшь, нет, ты не можешь умереть, Мирон, ты столько ещё не сделал!       Мирон лишь сдавленно улыбается, обмякая в его руках. «Наверное, умирать, глядя в твои глаза, — лучший финал, на который я мог рассчитывать», в нём столько добрых слов, столько целей, которыми он не успел поделиться с ним, а сейчас его тело настолько ослабло в предсмертной агонии, что он может только лежать и глядеть в голубые глаза. Он протягивает руку и вытирает льющиеся ручьём слёзы по его щекам. Ваня. Его Ваня. Всё, что у него было. Самый светлый ребёнок в этом поглощённом мраком городе. Сейчас, истекая кровью, он бы всё отдал, лишь бы снова сварить им один кофе на двоих, лишь бы снова зарыться носом в его волосы, лишь бы снова обсуждать всякую чушь целую ночь и уснуть под утро, уткнувшись в чужую грудь. С его губ срывается хриплый вздох, и боли настолько много, что она распирает его изнутри. Усталость. Он так чертовски устал. Наверное, он даже рад наконец встретиться со своей смертью, о которой так много думал, которую так часто представлял перед сном. Она смотрит на него с признанием и сочувствием, протягивая свою руку. И он знает, что скоро они с Ваней вновь встретятся. Знает, что он найдёт его в другой вселенной, там, где им позволили друг друга любить, там где им разрешили быть счастливыми. Фёдоров убирает прядь волос за его ухо и закрывает глаза, чувствуя, как всё тело начинает неметь.       — Что мне делать, Мирон? Что мне… теперь делать? Проснись! Пожалуйста, проснись, это несмешно! — но чужая грудь больше не вздымается.       Всё, как в его многочисленных кошмарах, и Ваня вопит, желая проснуться от собственного крика, желая открыть глаза и почувствовать себя в объятиях живого, настоящего Мирона. Нет, это точно обман, глупая ошибка, подлая шутка жестокой судьбы, это не может происходить по-настоящему, это не может оказаться реальностью. Они должны были победить, должны были уехать, построить дом, завести собаку и забыть о пережитом ужасе, они заслужили быть счастливыми.       «Мы ничего не заслуживаем, Вань, мы получаем то, что получаем»       Ваня бежит. Бежит так быстро, как только может, пока не находит себя у туманного озера на окраине города. Он, как в безумии, стаскивает с себя пропитанную кровью одежду и заходит в воду. Мертвы. Они все мертвы. Ваня не должен был оказаться единственным выжившим, Ваня должен был остаться убитым под завалами вместо Жени, вместо Лёши, вместо Мирона. Прикосновения Мирона жгут его кожу, и ему хочется отмыться от этого так же сильно, как раствориться в этой боли. Ему хочется исчезнуть. Его будущее — всепоглощающая тьма. Наверное, его найдут и убьют, застрелят, как и его отца. Парень запрокидывает голову, упирается взглядом в грязное небо, заволоченное серыми тучами, и не верит. Не верит, что всё закончилось именно так, не верит, что больше никогда не посмеётся над задорными шутками людей, которые за несколько месяцев стали для него настоящими друзьями, не верит, что больше никогда не поцелует человека, который стал для него настоящей семьёй. Он хочет верить, что загробная жизнь существует, хочет верить, что старания Мирона не оказались напрасными, хочет верить, что он скоро вновь увидит Фёдорова, Женю, своего отца, в грудь которого сможет уткнуться и горько зарыдать, скорбя о живых. Рыжее солнце пробивается сквозь облака, и за закатом он почти может увидеть вечную весну, вечный покой. Он хочет взлететь над землёй, хочет разнести своё горе и свою любовь над всей землёй, хочет догнать смерть и упасть в её объятия, но шорох деревьев кричит ему, что его время ещё не пришло. Он должен быть сильным. Он должен бороться. Он должен засиять в этом мраке, ужасе и боли. Вода вокруг 10.09И, Вани Евстигнеева, окрашивается красным, и он вопит, захлёбываясь собственными слезами.