Организация

      Сна нет ни в одном глазу, и Мирон, поправив одеяло на спящем мальчике, лениво встаёт с кровати и подходит к окну. Город мерцает разноцветными огнями, такой спокойный, такой умиротворённый, но Фёдоров знает — в нём дремлет могучая сила, в подпольных пабах и незаметных квартирах зарождается битва, его кровь начинает бурлить в жилах улиц. Организм сопротивляется метастазам раковой опухоли, что чернью поглощают мрачные дворы. «Мой город меня предал. Ну и что?». Действительно ведь, ну и что? У него нет выбора, он знал, ещё когда был совсем ребёнком, что рождён для боя, он не сложит оружие и доспехи, он будет восставать против несправедливости, даже если в конце падёт бездыханным проигравшим телом. Мирон не помнит своих родителей, не помнит своего детства, словно его жизнь началась только со знакомства с Ильёй. У мальчика с репрессированными родителями не было никакого будущего в этой стране, но Мамай протянул ему руку помощи. Наверное, Фёдоров здесь, чтобы заплатить за свой род сполна, чтобы отомстить за каждую разрушенную судьбу. Невозможность сидеть сложа руки привела его к попыткам изменить всё вокруг, и он искренне верит, что они победят. Потому что за ними правда. Потому что иначе не может и быть. Смятения заполняли его голову каждый раз, когда он задумывался о своём предназначении. Что, если этим людям уже не помочь? Что, если эти люди и не хотят быть спасёнными? А потом он встретил Ваню. Этого поломанного потерянного ребёнка, медленно умирающего под руками окружения. И смятения исчезли. И не осталось сомнений в том, что Мирон должен всех спасти. Он сделает всё, пока в него, пока ему верит этот грустный ребёнок.       Он открывает окно, высовываясь, чтобы глотнуть воздуха, но лёгкие заполняет лишь тягучая желчь безнадёги, которой пропитаны стены домов. Он никогда не сомневался, что машина власти сама привела себя к гильотине. Не может оставаться послушным псом человек, заточённый на веки в постоянную сырость, в беспросветный мрак, в безнадёжную тоску серых домов. Ни для кого не секрет, что город поделён на господ и чернь. Ты не выберешься из ямы с дерьмом, если на тебе есть клеймо номера заместо имени. Сколько отчаянных попыток вылезти видел Мирон своими глазами. Желающие прикоснуться к счастью, желающие познать прекрасное получали пулю в лоб. Люди хотят глотнуть воздуха, но никакого воздуха нет. Только пыль. Город утопает в грязи и гное, иронично окрашиваемый багряными брызгами рассвета.       Мужчина чувствует на себе взгляд и тяжело вздыхает, разворачиваясь.       — Давно не спишь?       — От твоей возни попробуй не проснуться, — ворчит Десятый и садится в кровати, потирая глаза. Одеяло спадает с плеч, закрытых мятой белой футболкой, и Мирону искренне жаль, что он никогда не занимался фотографией. — Я пойду к себе.       — Почему? Всё хорошо? — Мирон садится рядом и аккуратно касается чужого бледного запястья.       — Да, просто… — Ваня неловко отводит глаза, поджимая губы. Он не помнит, как заснул под ласковыми, едва ощутимыми прикосновениями к своим волосам, и доставлять мужчине ещё больше дискомфорта он не имеет никакого желания, — не хочу тебе мешать.       — Ты не мешаешь, Вань. Просто голова скоро треснет от мыслей, вот и не сплю. Всё в порядке, — и в доказательство — добрая улыбка. — Иди уже сюда.       Мирон притягивает к себе сонного Ваню и заваливается с ним обратно на подушки, забираясь под одеяло. С чужих губ слетает тихий возмущённый писк, когда его холодные ладони касаются горячей кожи шеи. Парень рядом — натянутая струна напряжения, и Мирон никогда в своей жизни не был таким бережным с другим человеком.       — Я чувствую себя неправильным.       Мирон отстраняется от чужих ключиц и с любопытством заглядывает в глаза.       — Из-за всего… что происходит, ну, между нами. Это же действительно неправильно и, наверное, мерзко.       — Тебе мерзко? — Мирон глупо моргает, походя на маленького воробья.       — Я не говорил такого! — парень жмурится и прячет лицо в подушку, чувствуя неловкость, объясняясь перед мужчиной. — Общество кричит, что любить запрещено. Тем более двум мужчинам. Друг друга.       — Это ты мне сейчас так в любви признался? — Фёдоров уже в открытую смеётся, вгоняя в краску Евстигнеева своими вопросами только сильнее.       — Нет! Отъебись вообще, Фёдоров!       Ваня закутывается в одеяло, что-то недовольно бурча. Они знакомы всего несколько дней, надо быть идиотом, чтобы называть всё, что между ними происходит, любовью. Сейчас Мирон — единственный, кто дал Ване надежду, единственный, кто правда может ему помочь, и парень, словно дворовой щенок, нелепо семенит на коротких лапах к протянутой руке. Он недоверчиво озирается, ожидая очередного удара, но, как только его чешут за ушком, он сразу начинает скулить, вилять хвостом и ластиться к прикосновению.       Мирон быстро успокаивается, но не решается нарушить тишину, буквально кожей ощущая, что Ваня несёт неподъёмный груз. Когда он начинает бережно гладить чужой бок, желая своими касаниями закричать ему в лицо «ты не один!», парень сперва ёрзает в попытке неуместного протеста, но вскоре расслабляется.       — Мне всю жизнь запрещали любить даже собственного отца, а тут… — Мирон слушает, почти не дыша, не позволяя себе упустить ни одного слова очередной исповеди. — Это как маска, которая приросла к моему лицу. Маска робота, у которого нет права чувствовать что-либо.       — Но это же просто маска. Какой ты настоящий?       — А ты будто не видишь меня, — и это правда, Евстигнеев с самой первой встречи, как только ощутил на себе взгляд голубых проницательных глаз, сразу почувствовал себя уязвимым, сразу захотел спрятаться, потому что чужой взгляд, подобно рентгену, проникал глубоко под кожу.       — Вижу, но я хочу, чтобы ты сказал сам. Какой ты настоящий, Вань?       — Наверное, очень грустный.       Мирон застывает, упираясь взглядом в опустившего глаза Ваню. Секунда — и он уже крепко прижимает парня к себе в отчаянной попытке защитить.       — Не уходи от меня, и я смогу поверить, что мир — не злой.       И вместо ответа — трепетный поцелуй.       Ваня то проваливается в сон, то вновь выныривает в реальность, судорожно хватаясь за не смыкающего глаз Фёдорова, что безостановочно гладит кончиками пальцев его волосы-скулы-нос. Перед глазами пеленой размытые пёстрые картинки, на языке неисчезающий привкус металла крови, а в ушах постоянный гул. Настенные часы в чужой комнате показывают половину девятого, и Евстигнеев-таки выкарабкивается из чужих объятий и исчезает на кухне. Руки мелко подрагивают, а в голове проносится вчерашний разговор мужчин. Когда за спиной слышатся мерные шаги, он хочет спросить, что значит «займём центральные улицы», но чужие руки, оплетающие его живот, выгоняют из головы все мысли.       Они завтракают в тишине, а потом возвращаются в спальню. Ваня никогда не считал себя голодным до прикосновений или чересчур ласковым, но Мирон берётся за свой блокнот, и он сразу лезет под руку, пытаясь привлечь к себе внимание. Его награждают несколькими поцелуями в лоб, но терпение мужчины вскоре лопается, и идиллия превращается в хаос из гогота и криков. Евстигнеев пытается отбиться от чужих рук, что лезут под футболку к рёбрам, но в итоге заливается смехом, сворачиваясь в клубок, не позволяя Фёдорову вытащить руку из цепкой хватки парня.       — Покажешь, над чем работаешь? — а в глазах мелькает азарт.       — Ладно, только хватит кусаться, бешеный.       Евстигнеев довольно отпускает чужую руку и садится в кровати, а Фёдоров закатывает глаза и протягивает ему свой открытый блокнот, немного неловко поджимая губы.       — Вань, ну оно же не закончено!       — Заткнись, дай прочитать, — он хмурится и слегка щурится, вчитываясь в слова. На листах много зачёркиваний, случайных рисунков, списков слов в поиске рифмы, но от этого текст кажется ещё более живым. Почти выстраданным. «Ваша картина мира — сетка, полотно, текстильная салфетка, Будто работала ткачиха или швейка, Но всё переплетено само собою — набекрень, наискосок.»       Ваня ощущает, что задыхается. Безнадёжно тонет, и чужие слова снова отзываются чем-то неподдельно родным в груди, но они же и служат грузом, из-за которого парень идёт ко дну. «Мой город город устаёт чинить за деспотами власть, В разрезе предстаёт причинно-следственная связь.»       Их город гниёт изнутри, их город зовёт на помощь. Ещё несколько дней назад Евстигнеев боялся даже зацепиться случайно за эту мысль в минуты бессонницы, ещё несколько дней назад Евстигнеев бездумно шёл на завод, а теперь сидит в квартире национального предателя и врага народа, едва сдерживая слёзы, пока читает написанный им текст. «Это круговорот природы, червяков доест орёл, А после — червяки орла. Всё переплетено, Внедрим полутона в их чёрно-белое кино, Оттенки и цвета. Левиафан ли, бегемот ли Мэр — лишь серый кардинал, а нас тут целый легион!»       — Ну? — не выдерживает Фёдоров, ожидая хоть какой-нибудь реакции. — Дерьмо, да? Я предупреждал, Вань, я ведь не закончил ещё, это…       — Мне не чужды эти слова, — только и выговаривает Ваня, прерывая суматоху мужчины. — Эти люди, они… они нуждаются в нас. Они нуждаются в тебе, Мирон, — он поднимает взгляд и долго рассматривает смутившегося мужчину. — Здесь каждый, понимаешь? Каждый в своём же теле одинок. Город задыхается и больше походит на рой одиночества, отчуждённости и безразличия. И если не ты, то никто не придёт на помощь.       Ваня вымученно улыбается уголками губ. Он был идиотом, раз не понимал, что они нужны друг другу, раз не видел эти смятения и сомнения в синих глазах. Мирон вытаскивает его со дна и открывает занавес кулис, показывая настоящий мир, где есть любовь, радость и счастье, и Ваня слепо идёт за ним, выхватывая каждое слово, упиваясь каждой мыслью, потому что чувствует необходимость забить чем-то пустоту, что разрастается внутри после потери идеалов. Но и Мирону нужна помощь. Ему отчаянно нужен тот, кто будет безоговорочно в него верить. У него много сторонников и товарищей, но их первую встречу можно описать лишь как «столкновение двух одиночеств», и они нужны друг другу, как рыбам — их безграничный океан.       — Можно я поцелую тебя?       Ваня дёргается, вылезая из своих мыслей, и непонимающе хмурится.       — Раньше тебе не нужно было моё словесное дозволение.       — Сейчас я чувствую необходимость спросить это.       И Ваня понимает. Понимает, что пару минут назад, вчитываясь в чужие строки, открывая своё сердце мужчине, они стали ещё ближе. И это — что-то слишком интимное, что-то слишком запретное, что-то слишком секретное. По рукам бегут мурашки, Ваня кивает, и его целуют, держа за щёки.

<…>

      Входная дверь плотно закрывается, и Ваня держит лифт, дожидаясь напарника, разглядывая своё отражение в грязном зеркале. Чёрная нечисть, ухмыляясь, смотрит в ответ. Мирон залетает в раскрытые двери и нажимает кнопку первого этажа, нервно теребя большим пальцем ремешок чёрной спортивной сумки. После непродолжительного спора о грядущем задании, когда Десятый остервенело доказывал, что он в состоянии работать один, Фёдоров не вытерпел и решился пойти с ним, что-то тихо шутя про «первое свидание», и вот они уже вдвоём стоят посреди пустого тёмного двора, вдыхая холодный ночной воздух. Ваня ненавидит свою слабость, ненавидит, что в чужих глазах он остаётся беззащитным, но в глубине души даже рад стискивать чужую ладонь в своей, и это задание кажется самым близким, самым интимным, что было между ними.       Он может почувствовать себя почти счастливым, гуляя по пустынному городу с Мироном, забывая про все сердечные муки, про все смятения. Они словно и не на работе вовсе — просто блуждают, даже не разговаривая, да и все беседы сейчас кажутся неуместными. Плечо к плечу, ладонь к ладони. И мир затаивает дыхание, и время останавливает свой ход, и Бог смотрит только на них.       Они разбрасывают листовки, тенью мелькая в переулках, и выходят на центральную улицу, окрашенную светом фонарей и редкими мигалками патрульных машин. Фёдоров чему-то усмехается и, резко схватив Ваню за руку, разворачивает к себе, терпко целуя в самом центре города. Будто разрешая парню чувствовать. Будто разрешая парню любить. Будто позволяя целому гниющему городу прикоснуться к счастью. Но он отрывается уже через несколько секунд и шустро тянет парня к лестнице случайного дома, ведущей на цокольный этаж. Старая дверь открывается после ритмичного стука, и Евстигнеева затягивает в суматоху из шума голосов и радостного смеха. В толпе молодых ребят он успевает заметить Храмова, пьющего на брудершафт со случайной девушкой, и Илью, сидящего на диване и что-то подробно растолковывающего другим мужчинам.       — Где мы? — Ваня похож на потерянного котёнка и жмётся ближе к Мирону.       — В оазисе свободы этого государства, — усмешка, и Фёдоров тянет парня к подобию барной стойки.       На паб помещение походит слабо из-за освещения и обстановки. Много столов с разбросанными бумагами карт и непонятных чертежей, стулья да диваны и небольшая самодельная барная стойка в углу со скупым количеством алкоголя. Молодые люди кажутся и правда счастливыми, делясь своими мыслями и не чувствуя на себе постоянных осуждающих взглядов. В этом месте нет страха, боли и несправедливости. Город и правда начинает жить с закатом солнца, и Ване становится до боли хорошо от этой простой мысли. Видя, сколько людей готовы идти за «Организацией», видя, что Евстигнеев не один, парень улыбается и вдыхает полной грудью, чувствуя, как цепи, сковывающие его тело, ослабевают. Мирон выглядит здесь органично, светится так, что его можно подключить к электростанции, и его энергии хватит, чтобы город засиял ярким светом.       — Будешь что-то? — мужчина кивает в сторону алкоголя, и Ваня лишь неуверенно поджимает губы.       — Не знаю, я не сказать, что разбираюсь.       Мирон удивительно вскидывает брови.       — Ты никогда не пил что ли?       В ответ он лишь получает смущённый взгляд. Мирон с улыбкой хлопает его по плечу и оставляет одного, возвращаясь через несколько минут со стаканом, наполненным до краёв алой жидкостью. Ваня морщится, делая первые крупные глотки, но бокал не возвращает.       — Что это?       — Морс с водкой, Ванюш, — сам Мирон пьёт что-то похожее, но не торопится напиваться, поэтому через пять минут он, не отпив даже половину, протягивает парню ещё один стакан.       Ваню ведёт. От алкоголя, от энергии, от переизбытка чувств. Нет больше надоедливых мыслей, нет больше гнетущей боли, есть только уверенность в завтрашнем дне и в каждом из присутствующих. Через полчаса он уже буквально виснет на Мироне, а прикосновения к чужому телу кажутся чем-то правильным, чем-то жизненно необходимым. Он всё ещё боится разговаривать с кем-то помимо Фёдорова и неловко прячется за его спиной, когда случайная девушка делает комплимент его внешнему виду. «Напоминаешь ручного демона Фёдорова», и щёки заливаются краской.       Он не знает, кто из них первый тащится в туалет, но находит себя уже трепетно льнущим к Фёдорову, больно упирающимся поясницей в раковину. Чужие руки неуверенно лезут под чёрный балахон, пробегаясь кончиками пальцев по рёбрам, что так и норовят треснуть, сдерживая бешено бьющееся сердце. Нет никакого страха, нет никакой неуверенности, когда его шею зацеловывают, а бока несильно сжимают. Фёдорова слишком много, Фёдоров пролезает в его органы, Фёдоров растекается по его венам заместо крови, и Евстигнеев почти готов скулить, умоляя то ли о пощаде, то ли о своей казни. И, когда чужое тепло резко исчезает, парень часто моргает, непонимающе глядя перед собой и натыкаясь только на испуганный взгляд голубых глаз. Чувства возвращаются вместе с рациональностью, и Ваня слышит за дверью испуганные крики заместо весёлого смеха. Он не успевает ничего понять, когда Фёдоров хватает его за руку и выскальзывает вместе с ним из туалета. Молодые ребята носятся по помещению, и Евстигнеев слышит выстрел. Отрезвляющий выстрел. И его грудь заполняет страх. Девушка, что мило сделала ему комплимент несколько минут назад, безвольным телом падает на пол. «Несколько минут назад» сменяется ощущением целой вечности. Осознание происходящего приходит только когда Мирону удаётся проскользнуть за барную стойку, открыть люк и нырнуть в подземные коридоры. Они бегут по пустым холодным лабиринтам, вылезая на улицу лишь спустя десять минут торопливых блужданий. Ваня на негнущихся ногах садится на лавку забытого Богом сквера и испуганно смотрит перед собой.       — Мертвы. Они все мертвы, Мирон, — голос дрожит. Десятки жизней прервались у него на глазах. Это и есть — цена за счастье?       Фёдорова трясёт. Натурально трясёт, и он хватается за голову, ходя из стороны в сторону. Он понимает, что не виноват, понимает, что, рано или поздно, это должно было произойти, но мерзкий голос внутри вопит: «виноват-виноват-виноват!». Его руки снова по локоть в крови, и он никогда не сможет отмыться от этого греха.       Они сидят в тишине до самого рассвета, и Ваня, аккуратно касаясь его плеча, говорит только:       — Пойдём домой, Мир.       Квартира встречает их гнетущей тишиной, наваливаясь на плечи, и Ваня, сбросив с себя верхнюю одежду вместе с маской на пол, притягивает мужчину к себе, крепко обнимая. У него перед глазами — застывшее пятно крови на полу и бездыханное тело молодой девушки. Он даже не знает её имени. Тело в его руках содрогается в беззвучном плаче.       — Я устал бороться, Вань. Я так устал, — Фёдоров прячет лицо в чужом плече. Вот он, катарсис, или что-то близкое к нему. — Мне так страшно, что я никого не спасу, что я оставлю за своей спиной горы трупов людей, которым внушил надежду, которых заставил верить. Я уже это сделал! — он отстраняется и отворачивается, стирая руками надоедливые слёзы со своих щёк, не желая казаться слабым рядом с Ваней, рядом с тем, кого сам должен оберегать. — Я так долго жил с уверенностью, что все вокруг — как я, и теперь я веду всех на верную погибель. Я виноват, Вань. Хронически виноват.       — Не мы привели туда полицию, Мирон, ты должен это понимать, — Ваня аккуратно касается чужой руки, стоя со спины и бережно сплетая их пальцы.       — Я пытаюсь идти дальше, но я тайно мечтаю о тишине. Такой желанной тишине.       — Люби меня, Мирон. Просто люби меня, и я залатаю твои раны.       Ваня долго не может уснуть, слыша, как парень, лежащий сбоку, тихо молится.