Отбрасывать тени

После долгой дороги, я, может быть, не приду больше к двери, которую оба мы знали так хорошо, я, может быть, не войду больше в комнату, куда столько раз меня завлекало отчаянье и надежда покончить с отчаяньем. Как человек, неспособный понять ни себя, ни судьбу свою, я, может быть, уйду к другим существам, не похожим на то, что я выдумал. Только буду ли я нужен им?.. Поль Элюар

      Паслён, вяжущий, горчащий и под летним солнцем — сладко-рафинадный, плодоносит к августу. Собирают его для начинки пирогов или для лекарственных настоек. Визитёрство Дамблдора Люпин отождествлял со стрелочным переводом на железнодорожных путях. Минувшая минута приберегала поворот вправо, но рычаг опущен, перо сдвинуто, состав послушно устремился, умчался влево, и не предвосхитить, какова конечная станция. На одиннадцатом году Люпин, молодо-зелено, с экстатической признательностью ожидал виражи жизни, предвестником которых ирония нарекла директора лучшей магической школы в Великобритании. На тридцать третьем году — что ж, вероятно, с замаячившими на горизонте прихотливостью и артритом, кураж его ржавел и клинил без смазки — он настораживался, получив заведомое предупреждение о смене курса путешествия. Продиктованное этикетом решение впустить Дамблдора в захудалое жилище вышло чистой воды инерционным. Пока Ремус Люпин бился над задачей, рад он или не рад снова видеть профессора, Дамблдор, нагнувшись, чтобы не удариться о притолоку, и заложив руки за спину, пересёк порог. Из-под тёмно-серой его мантии, материей и цветом перекликавшейся с рясой магловского католического священника, при ходьбе показывался подол второй, переливчатой, как крылья златки. Друг за другом, в порядке «хозяин, затем гость», они прошли в ту комнатку под чердачной лестницей, где в зазоре от окна до коридора тянулась кухня. Стол, стулья, раковина и двухконфорочная плита.       Лобовые вопросы: «почему сейчас?», «как вы меня отыскали?» и «это оно, оно самое?» — отодвинуты с первого плана на дальний. Пустая стратегия. Он не вымолит прямого ответа ни на один из них.       — Хотите чаю? — осипшим голосом на первом слове и мягким, гостеприимным на втором предложил Люпин, отвернулся и подошёл к единственной подвесной полке.       — Будьте так добры, покорнейше прошу вас.       Люпин ссыпал травы из откупоренной банки в чайник и изредка оборачивался по причине необоснованной бдительности или настороженности, которых сам же гнушался. С невозмутимым спокойствием Дамблдор осматривал закопчённые по углам стены, будто только для того и нагрянул, чтобы провести ревизию по всей форме, но не доложить в высшие инстанции, а из сострадания замолчать недочёты. Магией Люпин перенёс чашки, расставил их по столу. Тяжёлый же металлический чайник он снял с плиты, обхватив ручку полотенцем, чтобы не обжечься. Они пили чай в молчании. Вначале оно считывалось Ремусом как гнетущее, но, вероятно, только им, поскольку профессор Дамблдор увлёкся отделением кусочка от сахарной головы. Стоило чаю обрести необходимую (а для кого-то приторную) сладость, как Дамблдор приступил к разговору первым:       — Давно ли вы здесь обитаете? Простите мне моё стариковское любопытство. Вы, наверное, думаете, что я много себе позволяю спустя столько лет. Мадам Розмерта за глинтвейном как-то заметила, что я часто веду себя как ребёнок в «Сладком королевстве»: всё-то ему надо потрогать и попробовать.       Проницательная искажённость истины и одобряющая улыбка умалила тревогу по образцу незабвенного дня, когда Ремус имел честь познакомиться с Дамблдором прежде сверстников.       — Четыре месяца, профессор. И вовсе нет, у меня и в мыслях не было.       — Мне отрадно моё заблуждение. Извините, что заподозрил лишнего. Вы всегда были вежливы и, пожалуй, даже излишне тактичны. Впрочем, в своём глазу соринку видим. Где же вы работали?       — То тут, то там. В основном редактура и публицистика. Перебивался кое-как. — Расплывчатый, как и перспективы Люпина на дальнейшее трудоустройство, ответ сопроводило отклонение на спинку стула. Флюиды первозданных доброжелательности и чуткости, распространённые с выдающимися щедростью и мастерством, достигли цели — Люпин уловил, как первобытная инстинктивность, не красившая его, уступила безотчётному желанию открыться. — Вы же знаете, как у нас торопятся нанимать таких, как я. За двенадцать лет мало что изменилось, разве что в выражениях стали стесняться. Наверное, плоды хвалёного либерализма.       — В вас безграничный потенциал, Ремус. Я твердил это прежде и мнения не переменил. Думаю, излишне напоминание, как блестяще вы учились. Особенно по истории магии и защите от тёмных искусств.       — Что было, то прошло. Я, должно быть, растерял его. Потенциал. Не могу судить.       — Ну, ну, будет вам, мальчик мой. Я не наблюдаю в вас никаких необратимых изменений и уж тем паче обеднения талантов. Вы отложили их до благих времён, только и всего. Вы и сами этого не сознаёте.       — А наступят «благие времена» когда-нибудь? — Насмешка и скепсис совпали, как паз и выступ; не зря их по наитию используют вместе.       — Наступят, Ремус. Наступят.       Твёрдость пророчества Дамблдора не подталкивала к диспуту. Люпину оставалось только пожать плечами.       — Как дела в школе? — спросил он затем, и тон его полнился участием. — Читал в «Пророке», что в прошлом году всё вело к закрытию. Газетчики, чтоб их, напустили столько туману. Я так ничего и не уразумел.       — Вы даже себе представить не можете, как близки мы оказались к кризису, друг мой. Ко всеобщему благополучию, мы избежали горестной участи.       — Гарри же?.. — Не успев вытрясти из себя ничего, кроме имени, Люпин явственно ощутил, что и не смог бы прибавить к сказанному ни единого звука. Он словно пробежался босиком по нагретому и измельчённому стеклу. Он словно всё-таки по рассеянности не взял полотенце и обжёгся о ручку чайника.       — Безусловно, — с энтузиазмом закивал Дамблдор, — мальчик проявил в том году героизм перед лицом опасности.       — Героизм? — повторил Ремус, хотя собирался спросить: «Опасность?»       — Исключительный. Не всякий взрослый похвалится такой храбростью.       — Но ведь он подвергся опасности, так? Он как-то пострадал?       — Уверяю вас, после своего подвига он предстал передо мной целым и невредимым.       Похвала и тот, к кому она относилась, сам Гарри, запечатлевшийся в трагически отстающем от реальности воображении Ремуса годовалым малышом, который хватал пальчиками всё что ни попадя, никак не состыковались. За истёкший двенадцатилетний срок Люпин не раз стремился охватить неведомые дали и нарисовать фантазией повзрослевшего Гарри, но терпел фиаско из-за пароксизма безысходности и звериного умоисступления, препятствующих ходу времени и задерживавших весь свет в том его единственном правильном состоянии, когда Люпин ещё знал, во что и в кого можно верить. Когда он не таращился чучелом на требуху вынутых горя, ярости, вины. Когда в бестолковом и суетном бытие не отцвёл мираж смысла. Розовое кружево содрали, и сущность мира — о ней он и без того подозревал — оголилась во всёй её отталкивающей мерзости.       — Однако, — мрачная тень набежала на лицо Дамблдора, — ваши слова про опасность всё ещё небезосновательны. Нет кары страшней, чем та, что мы сами себе уготовили. В событиях прошлого года есть и моя вина.       — Профессор, вы говорите про опасность в настоящем времени.       — Да. Вам хорошо известна причина. Давайте будем говорить без утайки. Вы же чистосердечно признались, что читаете газеты.       Первоочередной позыв почти заставил его покончить со всем: выслушать, отказаться от всех предложений и проводить Дамблдора ни с чем. Но вот загвоздка, Люпин этого не мог и не хотел. Он испытал порядочное отвращение, проиграв в голове это развитие событий. Это не он. Это не его кредо. Нет, он не станет прятаться. С него хватит измен самому себе.       А следом ему вдруг удалось — спустя столько попыток — представить Гарри подростком; и результат получился натуральным до мурашек. Или он вспомнил его отца?..       — Блэк сбежал. Читал. Не скажу, что чтение было приятным.       Знакомый с историей громких судебных дел магического сообщества участник беседы посчитал бы ровный голос Люпина примечательным, но он бы чудовищно ошибся, расценив его как признак самообладания — за выбранным поведением стояло отнюдь не оно. Если тот же сторонний наблюдатель знал бы самого Ремуса, он бы догадался, что то был выдрессированный приём: тарабанить намеренно быстро, сухо, как под стенографию. Ветераны войны и среди маглов, храбрясь и опасаясь потерять гордость, так же отвечают, если кто справляется об их здоровье.       — Меры уже приняты? Они бросили все силы? — спросил Люпин с выдавшей его горячностью.       — Все, что были в распоряжении Министерства. Корнелиус на многое пойдёт, чтобы замять бурление в прессе. Как ни печально, ему тяжело оставить привычку бороться с симптомами. Мне же, признаюсь, интересны ваши соображения.       — Мои?       — Ваши, ваши.       — Так я… Послушайте, я сожалею, но у меня нет никакой информации…       — Я вам верю, Ремус, верю. Я ни в чём вас не подозреваю. Мне просто хотелось узнать, что вы думаете о побеге Сириуса Блэка из Азкабана. Скажите мне правду, пожалуйста.       — Правду. — Люпин ссутулился над столом и сложил перед собой руки с сжатыми кулаками. — Думаю, это неслыханно. Невероятно. Невозможно.       — Несмотря на это, Ремус, вы всё-таки…       — …не удивлён, — согласился Люпин и тряхнул головой, отгоняя непрошенный образ.       — Мы с вами единодушны. Блэк всегда отличался изрядной стойкостью, но то, что испытание его не сломило, говорит не просто о железной воле — о характере, какой встречается так же редко, как огненный смерч. Попробуй-ка его остановить.       — Профессор, извините меня, но к чему льстящие сравнения? Зачем вы говорите это?       — Вы превратно истолковали мою слабость к образным речевым оборотам. Это не лесть, что вы. Одержимость, — если принять за допущение, что побег Блэка спровоцировала она, — вызывает у меня не восхищение, а одно лишь презрение. Мои слова следует расшифровывать как принятие вызова. Вопрос в другом: вы бы поступили, как я?       — Я ведь не знаю, что вы собираетесь делать, Дамблдор.       — Для начала я пришёл к одному из лучших своих учеников с предложением, а на самом деле — с просьбой.       Чуя развязку, Люпин понимал, что его судьба де-факто уже не принадлежит ни ему, ни Дамблдору. Предопределение исхода случилось за век до беседы на кухне в Уэльском захолустье.       — Чем я могу быть вам полезен?       — Однажды я просил вас стать студентом Хогвартса. Теперь же я прошу вас занять пост преподавателя защиты от тёмных искусств.       Растерянность Люпина, вероятно, проступила слишком отчётливо в бровях и во лбу, поскольку Дамблдор выглядел удовлетворённым.       — Не этого я ждал, — сознался Люпин с вымученным смешком. Зачастую к потерянным и не дрожащим за собственную шкуру людям приходят, чтобы попросить о безрассудстве, а не о дисциплинированном служении во благо будущему поколению.       — Понимаю.       — Почему я? Вы со мной хлопот не оберётесь, но даже если мы опустим нюансы, едва ли у вас недостаток в даровитых педагогах без пороков.       — Мне нужны вы, Ремус. Хлопоты я перетерплю, мне они даже в удовольствие, как в старые добрые времена. Вы будете прекрасным преподавателем, верьте моему слову. Я бы мог настаивать, но избавлю себя от труда. Вы примирились с ошибочным заключением, что у вас нет права выбирать. Одно несчастье, когда за вас решили, не определяет всю вашу жизнь. И, — Дамблдор подался вперёд, — одно роковое заблуждение тоже.       Ответить Ремус мог бы многое. Что он трезв в восприятии себя и окружающих; что ещё пять или шесть лет назад заповеди, призывающие к смирению, пригодились бы ему — но не теперь, нет-нет, не теперь; что он зачерствел, а увещеваниями ничего не умаслишь. Вместо этого — ничтожного и незначительного — он сказал:       — Мне требуется время на обдумывание.       — Оно у вас есть. — Дамблдор взмахнул палочкой, убирая чашки в раковину, и поднялся из-за стола. — Лето кончится через неделю. И всё же, надеюсь, вы не осерчаете из-за того, что я уже дал некоторые распоряжения на ваш счёт. Профессор Снейп будет готовить для вас лекарство.       — Что?.. Дамблдор, я не вчера родился, я знаю, как сложно достать ингредиенты и какие они дорогие… Я не могу злоупотреблять вашим…       — Пустяки, — отмахнулся Дамблдор. — Необходимое условие, которое я обязуюсь исполнять. Проводите меня. У вас в коридоре темновато. Боюсь споткнуться.       Смехотворная до абсурда уловка, потому как заклинание «Люмос!» величайший волшебник, удостоенный Ордена Мерлина, уж наколдовать бы сумел. Люпину шёл следом, как шёл одиннадцатилетним глупым мальчуганом, награждённым ни за что ни про что великим даром «быть как все». Его не тревожило, что Дамблдор не договаривал, хитрил. Он подзабыл эту его особенность, но, вспомнив, заново к ней привык.       Паслён возле полуразрушенного дома в Уэльсе некому было собирать; чёрные ягоды блестели в колышущейся сорной траве, как чёрные жемчужины. За милю поблизости не стояло других жилых строений. Потёртые брюки парусились на ветру, в округе плотнела розовеющая синева сумерек, и будоражащее волнение от наступления ночи проникало всюду.       За порогом Люпин приготовился проститься с Дамблдором.       — Профессор, — его тянуло задохнуться смехом от собственной предсказуемой инфантильности, — что-то мне подсказывает, я соглашусь.       — Мне тоже. — Дамблдор меланхолично щурился вдаль.       — Если мне позволят… я бы… хотел присматривать за Гарри.       — Не удивлён, что вы об этом просите. У вас будет такая возможность, но не забывайте, что он вас совсем не знает. Потребуется время и терпение.       — Это то, чем я распоряжался двенадцать лет.       — В таком случае всё пройдёт хорошо. Письмо с подробностями нашей договорённости ждите в ближайшие дни. Там же будет аванс. — Дамблдор снова заложил ладони за спину и с теплотой посмотрел на Ремуса. — Доброго вам вечера, профессор Люпин.       Дамблдор трансгрессировал.       В прошлый раз, из неискушённого детства, его посещение обернулось круговертью приготовлений, бесчисленными боязнями, прорвой новых запахов, первыми — и предельно крепкими, как дьявольские силки, — привязанностями. Воспоминания эти — засушенный первоцвет. Тронь — сломается. Сожми — рассыпется в пыль. Ремус повадился испытывать себя ими; они уточняли для него границы иллюзий. Дома он вымыл посуду, перебрался в единственную комнату (и спальню по совместительству), где в простенке между окном и кроватью он прикрепил статьи из газет с перекликающимися и нагоняющими на впечатлительных читателей трепет заголовками. В них разместили одну и ту же фотографию. У Люпина никак не получалось продолжительно глядеть на неё, но он упражнялся до такого состояния, чтобы когда-нибудь не только выдержать это, но и ничего не почувствовать. В поздний час он, твердя заговором «хватит, хватит, хватит…», снял с обоев вырезки.