Ни ты и ни я не умели прибавить то время, которое нас разделяло, к тому времени, когда мы были вдвоем, ни ты и ни я не умели вычесть его. Каждый из нас — это тень, но об этом мы забываем в тени. Поль Элюар
Колтуны вороной шерсти впитали зловоние сточных вод, след дыма и дёрна пристал к ней намертво, драная роба задубела от ударивших заморозков, расцарапанный ежевичником бок свербел россыпью комариных укусов. Зарываясь окоченевшими лапами в мёрзлую почву, едва прикрытую порослью, он плашмя рухнул на влажную от вязкого тумана землю и долго трясся от изнеможения, заходился скулёжным хрипом: в изголодавшихся лёгких воздух не задерживался и никак не насыщал их, а склизко выскальзывал. Слюна сглатывалась желчью и драла горло. Он тщился умерить рваный ритм вдохов. Он рыхлил землю когтями вместо того, чтобы немедленно вгрызться зубами в поражённую шипами область ниже рёбер. Мышцы будто сварили в кипятке и растянули. Обложенный прозрачно-белой марью берег простирался перед ним, и бледные очертания вершин деревьев обманывали впечатлением, что лесная чащоба парит посреди неба, не пуская корней. Смерть; он бредил смертью, он заключил с ней пакт, а потому берег ему тоже казался овеянным ею. Скоро солнце покажет багряную макушку и зальёт кайму рассветом. Он не вопрошал, когда это кончится: бежал вперёд, падал, вставал, переплывал узкие ручьи и продвигался всё дальше и дальше к северу; его приводила в исступлённый, злой восторг возможность проверять на прочность истосковавшуюся волю. Сутки напролёт он был поглощён целью, он вышел за пределы личности и физической оболочки, обратившись самим знамением, самим мщением. Лишь сейчас, упав ничком и вняв взмолившемуся об отдыхе телу, он установил, что не помнит своего имени. Какое же оно? Сколько в нём слогов? С какой буквы начинается? Просились собачьи междометия: «Гр-р» и «вф-ф». Циркониевые глаза затаились в чёрном бархате ресниц и хранили неописуемое внутреннее состояние, какое зверь — умнейший из сообразительных — испытывать не способен, сообщали морде что-то до крупной дрожи неправильное, отчего любому человеку, встретившемуся с псом взглядами, захотелось бы немедля отвести свой. «Чёрт-те что!.. — подумал бы он. — Разве бывают настолько сероглазые псы? Мутация, не иначе! И выглядит-то как отощавший медведь». В окрестностях Лондона его сторонились, а он прятался и враждебно показывал клыки — ещё не хватало, чтоб уволокли в какой-нибудь питомник. Боль вдоль хребта унималась; он всё лежал, лежал, лежал, и хотя в этой неподвижности ему делалось легче, он копил силы для рывка. (Если он подозревал, что от подобных забегов иные лошади падают замертво, то и после бы этого открытия не перестал изматывать себя.) Он поднял лохматую голову к небу и принялся считать затухающие звёзды, толпившиеся, как паства, вокруг полнощёкой серебристо-жёлтой луны. В их скопище ворошилось нечто знакомое. Примятый папоротник, дикий колокольчик и плющ стелились мягче перины. Укусы и бодание воплощали игры дикости. Щекочущий мокрый нос мех. Смех, разрывающий грудь. Зов: «Догоняй!» За холмом простирался Запретный лес, и он не сомневался, что вспомнит имя, как только окажется в его глуши и разыщет старые приметы. Он повторял это по-человечески про себя перед тем, как его утянуло в сон, похожий на падение в нору, — внезапный и глубокий. «Догоняй!»* * *
По стене и дощатому полу, искривляясь на комоде и шатком табурете, ползли пунцово-фиолетовые лучи первой осенней зари. Близился шестой час утра, Люпин давно очнулся от тревожной и размешанной с кошмарами дремоты и стоял возле отворённого окна. Он опирался локтем на раму, приникнув к запылённому мутному стеклу, пока пальцы его тёрли висок. Последнюю неделю ему удалось поспать всего ничего, и последствия неблагоприятного режима сказывались на его состоянии, и так подорванном приближением пика ликантропии. Как нарочно, оно выпадало на первую ночь в замке, до которого ещё предстояло добраться привычным способом, и хотя Ремус всем сердцем любил Хогвартс-экспресс, сегодня его неотвязно преследовала пустая мнительность. Письмо Дамблдора он перечитал дюжину раз, не упустив ни единой детали или межстрочной подробности. Накануне поездки Люпин побывал в магическом квартале Уэльса (вполовину не таком богатом на товары, как кварталы в Лондоне) и купил летучий порох и подержанные книги, чьи корешки видали лучшие дни. На ум ему, даже не по соображениям экономии, а по элементарной непривычности и ненадобности для него подобных трат, не попросилась мысль разжиться новой мантией или чемоданом с исправным замком-защёлкой. Уже напоследок он, минуя магловскую витрину магазина сладостей, задержался, постоял немного, поспорил с собой, но всё-таки зашёл внутрь и купил две плитки шоколада в коричневой обёрточной бумаге; чудодейственное средство от сорока напастей выручало многократно его из тех нередких передряг, в которых палочка бы не подсобила. Шоколад — мудрецы нарекли его символом умиротворения, лекарством от хандры — имелся у него всегда про запас. Безутешные детские слёзы в далёком прошлом подслащались. Люпин посещал набегами неволшебные лавки, так как за двенадцать лет успел пару раз поработать на маглов, из-за чего разжился и английскими фунтами; утекли крохи одним духом — шибче, чем галлеоны. Возвращение в Хогвартс предрекало и утешение, и разочарование, и череду испытаний. Если бы ему ниспослали дар незамысловатым движением перечеркнуть то, что искалечило, изуродовало и унесло столько невинных жизней, он бы возликовал от перспективы после долгих лет опять пройтись по знакомым и напичканным секретами коридорам, опять завернуть в укромные уголки, опять каждым утром созерцать окрестности, засвидетельствовавшие столько озорных забав и приключений. Он не забыл, и ему не дано забыть. Заслуженная им кара, как кара Блэка до недавних пор — заточение в Азкабане, по сравнению с которым любая казнь обращалась милосердием. Как же, во имя Морганы, Мерлина и (временами он ругался по-магловски, вспоминая родных со стороны матери) дьявола, ему это удалось?.. С даты публикации в газетах новости, потрясшей мир волшебников, он старался думать о Блэке в меру, не увлекаясь. Потому что, когда он всё-таки поддавался соблазну, скупал газеты, обводил чернилами ключевые сведения, это сулило ему то же «удовольствие», какое получает безумец, вгоняющий в кровоточащую ладонь тупую палку. Сколько Люпин ни одёргивал себя, рано или поздно он возвращался к версиям побега, будто брёл по заколдованному кругу и раз за разом натыкался на злополучный камень, означающий закольцованную участь. В чёрные месяцы агонической скорби (вой, выжженная земля, горящие от соли веки…), последовавшие за арестом Блэка, Люпин почти не ел и не спал, но с упорством неутолимого фанатика читал воспоминания заключённых Азкабана: тех единичных представителей, кто покинул стены камеры до наступления затмения разума, помешательства; они сами не в состоянии были выжать ни предложения о выпавшем на их долю кошмаре без тремора и заикания, поэтому честолюбивый прощелыга-журналист из «Ежедневного пророка», мечтавший в восьмидесятые о собственной книге, увертками брал у них интервью через интервалы. В рукописи — Ремусу навсегда это врезалось в память — об Азкабане с рассказа заключённого содержалось: «…если тебе везло меньше, ты оказывался на верхнем этаже, откуда сквозь чугунные прутья окна можно было увидеть море и скалы… Сквозняки по щелям, холодные каменные плиты, скрученные от страха тела за решёткой… и они… они… д-демент… (*неразборчиво*) Они посещали нас каждый день, чтобы в наших сердцах не оставалось и искры надежды, и мы чувствовали нутром их приближение за несколько этажей. У нас всё леденело внутри. «Гасители» — мы их так называли про себя. А… как мы боялись их. Как боялись!.. Они приносили безысходность. Кормили нас скверно, часто у нас не было второго приёма пищи. Мы были изгоями, до нас никому не было дело, и мы это знали…» Обиды, злости, ярости, опустошённости Люпина хватило бы на значительное проклятие, однако он не пожелал бы изображённой доли даже заклятому врагу. Доводы, что Блэк заслужил всего худшего, отвергались как что-то до крайности отвратительное и неусваиваемое. Он не хотел его страданий. Обманывать окружающих при даче показаний и уверять их в обратном он бы сподобился, но он не мог, сколько ни трудился, обманывать себя самого; ложь не вернёт почивших, не размечет по ветру пряди винных волос, не сожмёт в объятиях, не осветит озорной добротой в металлической оправе, не похлопает несмело по плечу. Мимо окна пролетела птица. Люпин, выйдя из транса, оглянулся на раскрытый потёртый дорожный чемодан, который лежал посреди спальни. Глубина и внушительные размеры не соответствовали количеству сложенных вещей. Вот как оно. Двенадцать лет — а ими не заполнить дно. Это же касалось дома: разваливающегося, неустроенного. То ли смешно, то ли грустно. Ремус достал из внешнего кармана мантии кусочки бечёвки, а из внутреннего, узкого и длинного, — палочку. Из палочки посыпались искры, когда он сделал ею жест трёх петель. Кожаный верх чемодана опустился; обрубки верёвки связались в нечто вроде шпагата и опутали его. На подоконнике лежал мешочек с летучим порохом.* * *
В том, что после лавирования сквозь толпу на вокзале Люпина разморило внутри первого свободного купе, не содержалось ничего из ряда вон выходящего. Переутомление и влияние прячущейся в голубизне луны наконец-то одолели его совместными усилиями. «Можно?», «извините», «можно?». Скороговорки сопровождались скольжением ладони по кожаному ремешку. Погнаться за мигом-невидимкой, за вымыслом, притаившимся за поворотом облицованного торжественным пятнисто-розовым камнем колонн, чтобы проверить, удачный ли сегодня день. Жужжание, клацание, гнусавость. В поезде было по-особенному приятно находиться, и этот уют проникал внутрь, согревал, расслаблял. Сон относился к разновидности, когда завеса, отделяющая его от реальности, подобна колышущейся портьерной ткани: все движения и звуки приглушены, но при этом можно разобрать отдельные фразы и возгласы. Поэтому, когда в купе зашушукались и заёрзали, Ремус понял, что уже не в одиночестве, но не заставил себя очнуться полностью и хоть как-то отреагировать на вторжение других людей. В нынешнем утомлении он не сумел бы и мизинцем пошевелить без острой на то нужды. Ему пришлось изменить решение, когда поезд качнулся и остановился, а температура в купе резко опустилась, словно кто-то раздвинул дверь не в осень, а в зиму. Детские крики посыпались бубенцами: «В чём дело?», «Нет-нет, нам ещё далеко!..», «Ой, моя нога…», «Может, поломка?». Да, это явно были студенты курса этак второго или третьего: мальчишеские голоса уже понемногу ломались. Когда Люпин открыл глаза в кромешной темноте, он ощутил в себе то, что смутно напоминало приступ уныния. Безосновательный и оттого опасный. И, если бы он не знал, что спал некрепко, он решил бы, что ему привиделся дурной сон. Мороз полз по шее. Дыхания детей — четверо или пятеро их? — дрожало облачками пара. Спроси Люпина кто-нибудь, он и сам не смог бы ответить, что его подстегнуло стремительно сориентироваться, — но в ту самую минуту, когда ученики запричитали не на шутку, он строгим и резким: «Прошу вас, тихо!» — призвал их к порядку. Дементор вплыл в купе. Ремус вскочил и, подумав о гостиной Гриффиндора, произнёс заклинание, которым не пользовался уйму лет. Ему доводилось противостоять стражникам Азкабана во времена войны. Их вереница тянулась к страдающим и уязвимым волшебникам, чтобы отобрать жаркие крупицы оставшейся надежды. Но никогда он не сталкивался с дементором на расстоянии вытянутой руки — настолько близко, чтобы овеяло могильной стужей протяжных вдохов, как бы искривляющих, втягивающих пространство. Дементор упорствовал. — Никто из нас не покрывает Блэка. Вы вопиюще нарушаете правила. — Палочка с ослепительно горящим наконечником поднялась к капюшону как предупреждение. — Уходите, пока не стало хуже. Оставьте детей в покое. — Ремус не разобрал, что из этого произнёс вслух, поскольку при общении с дементором мысли резонировали и превращались в эхо. — Гарри, Гарри, что с тобой!.. — придушено, через всхлипы, зашептала какая-то девочка. — Гарри… Он н-не шевелится… — Как, не шевелится?.. Гарри! — это сказал мальчик. «Гарри?.. Мерлин побери, так он в этом купе…» — из-за потрясения Люпин ослабил концентрацию, и яркое бело-голубоватое сияние его палочки едва приметно пошло на убыль, хотя оставалось достаточно мощным, чтобы призывать стража к повиновению. Дементор немедленно отозвался на это, продвинувшись вперёд, когда преграда перед ним разжижалась. — Нет, — приказал Ремус. Дементор застыл, складки его балахона плыли по воздуху, как клубы угольного дыма. В голове Люпина сначала тихо-тихо, а после всё громче раздавался смех. Ржавые шестерни тёрлись друг о друга. «Твои с-страдания велики-и, а с-счастья-я был-о так мало. Ты думаешь, что простиш-шь себя? Простиш-шь? Ничтож-жество, я поглощу твоё ничтожное счастье». Вынуть бы из закромов что-то получше. Что же? Заключив сделку с самим собой, Люпин подумал о пятом курсе и игре в «чайнворд»; он трепетной любовью оберегал осколок ушедшей эпохи и боялся порезаться об него, достав наружу. Воспоминание подверглось осквернению и утратило красоту. И всё же, всё же, всё же — раньше он использовал его, и оно не подводило. От ослепительного заклинания дементор отпрянул — и исчез, как будто его и не было. В купе зажёгся оранжевый свет. Вернуться к настоящему Люпину помогли попутчики, а вернее стремление удостовериться, что те не набили шишек во время остановки поезда. — Профессор Люпин! — окликнула его растрёпанная юная леди, в нервозности приглаживавшая вздыбленную шерсть на огромном коте. Она числилась второй, кто обратился к нему «профессор». И уже успела вызнать его фамилию. На редкость сообразительная. — А он не вернётся? — Нет. Не вернётся. — Т-так плохо… — Пухлого светловолосого мальчика, сжавшегося на диване, колотило. Он крепился, чтобы не пустить слезу. Люпин подошёл к нему и присел на корточки. — Молодец, что делал то, что я сказал. Ты отлично справился. Вы все держались молодцом. — Он кивнул остальным и снова обернулся к мальчику. — Как твоё имя? — Н-нвилл. Лонгботтом. — Застопорившись, он добавил: — Сэр. «Ну разумеется. Фрэнк и Алиса…» Люпин встал в полный рост, достал с багажной полки чемодан, после нехитрых манипуляций с узелками достал оттуда шоколад. Все следили за ним как заворожённые. Люпин разломил плитку и предложил её прямо на фольге. — Ешьте. Лучше станет. Пока за сладостью тянулись робкие тонкие руки, Ремус обшарил взглядом купе. Детей по углам было пятеро: две еле живых от испуга девочки и трое мальчишек, каждый из которых потягался бы с соседом в мертвенной бледности. Впрочем, Люпин определил горе-победителя. Им стал, бесспорно, Гарри Поттер. Люпин оттого и не заметил его сразу, поскольку тот сполз с дивана. У Ремуса упало сердце. Человек, не подозревавший о существовании у знакомца двойника и вдруг встретившийся с ним, разделил бы его состояние. Сличение черт длилось долю секунды, а впоследствии он определил, что Гарри не очень-то и смахивает на Джеймса, если присмотреться. И всё же эффект семейное сходство создавало впечатляющий. — Он сознание потерял! — всполошился рыжий мальчуган, от волнения не удосужившись сунуть шоколад в рот. — Гарр-ри! — Он потряс его за плечо. — Не тереби его, Рон! — Но как же?.. — Это пройдёт. — Несмотря на общие уверения, предназначенные ученикам, Люпин склонился над Гарри и изучил его, как врачеватель пациента; очки у того съехали на кончик носа, чёлка прилипла ко лбу, обнажив шрам, миловидное лицо выглядело бело-фарфоровым. Ремус легонько похлопал его по щекам. Когда Гарри заморгал, приходя в себя, Люпин встал. — Гарри! Гарри! — запричитала кудрявая девочка. Она даже сняла с колен недовольного кота, чтобы придвинуться ближе. Рон (теперь-то его имя не было секретом) занял ту же «коленопреклоненную» позу, что и Люпин только что, и присвистнул. — Как думаешь, Гермиона, он нас узнает? Может, с наводящих начать? — Оставь свои шуточки. — Да какие уж тут!.. О, Гарри, ты нас уже слышишь? Гарри тяжело сглотнул и постарался принять ровное положение. Расспросы его о произошедшем пролились как из рога изобилия; он совсем очнулся. Отдавая ему причитающийся шоколад, Люпин невольно радовался, что Гарри, судя по всему, успел обзавестись настоящими друзьями. Люпин покинул купе, чтобы поговорить с машинистом, однако сделал только шаг, прежде чем окружение подозрительно накренилось и его слегка занесло в сторону. Зажмурившись и схватившись за поручень у рамы, он зарылся рукой под мантию, чтобы угомонить громко стучащее сердце. «Нехорошо, нехорошо… Всё позади…» — уговаривал он — сам не понимал, кого и в чём. Он думал, что простоял неподвижно минут пять. Оказалось — немногим более одного деления секундной стрелки. Из купе стали выглядывать ребята с разных курсов. Ремус, продышавшись, двинулся по проходу. — Да что стряслось-то, загрыбаст побери?.. — Показалась голова рослого парняги, следом — повыше — точь-в-точь такая же. Близнецы. Примеру мальчиков последовала их попутчица. — Ой, профессор, а мы… а что… — Оставайтесь внутри, пожалуйста, — попросил Люпин, не пускаясь в объяснения. В головном вагоне Карлот Бругманс, бессменный машинист Хогвартс-экспресса, ворчливо ответил, когда решил, что его вновь отвлекают разбушевавшиеся подростки. Но, заметив Люпина, перестал пылить. Взрослые волшебники в нестандартных обстоятельствах, касавшихся детей, ценились на вес золота. Панель управления, вся во вращающихся стрелках, полусферах и искрах, функционировала исправно, но покрывалась тонкой корочкой льда — этим фокусом дементоры и остановили состав. Бругманс, управляясь с отогревающим заклинанием, сказал, что поезд скоро поедет.* * *
Мерцание свечей отражалось на гладкой поверхности стола и плавилось по покатым стенках кубков с тыквенным соком; в зеркальной поверхности отполированных лат рыцарей, мимо которых Люпин прошествовал вместе с остальными преподавателями по дороге к Большому залу, он впервые за последние недели мельком разглядел помятую, словно чужую, не его, физиономию и ужаснулся, — болезнь подкрадывалась и не скупилась на внешние отметины. Пиршество потребовало от него недюжинного самоконтроля; судороги сковывали тело, перед глазами всё то мутнело, то прояснялось. Профессор Помона Стебль, в результате рассадки оказавшаяся по правую руку от Люпина, общалась с ним исключительно приветливо, не побуждала его к беседе, но рассказывала различные истории. Ремуса это тронуло: Дамблдор уведомил весь профессорский состав, каким заболеванием страдает новый учитель. — …и в итоге у бедняги ещё три дня уши были фиолетовыми. — Кошмар, — отреагировал Ремус. Он слышал начало и конец казуса, приключившегося с неудачливым когтевранцем. — Не то слово. — И как вы справились? — Пришлось мазать их маслом лирного корня. Моё мнение таково: нельзя заставлять детей варить такие мудрёные рецепты, а уж тем более на втором курсе. Это… в сущности… это, конечно, не моё дело. — Помона Стебль с достоинством расправила плечи. — Но я убеждена, что карательные меры (а я уверена, что это были они!) недопустимы в нашем заведении. Знаете, что профессор Снейп ответил, когда я его спросила о том уроке? Знаете? «Зельеварение не терпит безмозглости, профессор». Нечего сказать, хорошенькое дельце. — Не думаю, что он желал того, что случилось, — с дипломатичной осторожностью предположил Люпин. — Может быть, и так. Не спорю, профессор компетентен. Он часто выручал госпиталь. Однако он игнорирует тот факт, что не всем его предмет даётся одинаково хорошо. А в нашем деле, знаете… не помешала бы ласковость. Чуткость, я хочу сказать. К свету тянутся все растения. С людьми так же. «Чуткость», «ласковость». Определения эти подходили Снейпа так же сильно, как коршуну — разноцветный хохолок. В течение всего ужина Люпин намеренно не смотрел на него, но чувствовал, что сам Снейп не сводил с него глаз. После окончания трапезы Снейп отбросил салфетку и устремился к внутренней двери, ведущей из зала. Движения его остались такими же отрывистыми, какими Ремус их знал. Им обоим предстояло долгое сотрудничество, потому нелишним шагом в правильном направлении было бы установить приемлемые для этого отношения. Дамблдор доверяет Снейпу, следовательно, есть основания. Подспудно во время их совместной учёбы, Люпин вынашивал план, по которому они однажды рано или поздно оставят распри позади. Когда оба этим загорятся. Порядок вещей был таким, что Снейп презирал Люпина авансом и не бился над тем, чтобы узнать его как следует. Ни о какой дружбе речи не шло, но отсутствие ненависти — ею и так жизнь Ремуса напичкали с излишком — не повредило бы. — Профессор. Снейп, преодолевший половину коридора, остановился, дождался, когда Ремус поравняется с ним, и только тогда повернул к нему худое лицо. — Добрый вечер. Нам ещё не представилась возможность сказать это. — Люпин. — Он окинул его взглядом сверху донизу, точно представляя вместо него препарированную тушу не первой свежести и прикидывая, что сгодится на зелье, а что пойдёт на хранение. Это даже по-своему умилило (да и что нормального осталось в этом безнадёжно запущенном мире?). — Извини, что беспокою. Профессор Дамблдор, должно быть, сказал о моём зелье. — Я ничего не забываю, — отчеканил Снейп. — Пойдёмте. Да поживей. Его нужно пить горячим. Кабинет Снейпа, сделавшийся притчей во языках, оставил у Люпина предполагаемое впечатление. Чего-то подобного он и ждал от постоянного места обитания своего сурового «лекаря». Лет двадцать назад на полу мостились кадки и горшки с растениями, и стены отливали ореховым цветом, а не инеем и зеленью. Противоядие отличалось отборно-гадким вкусом. Имея об этом теоретическое представление, Снейп с воодушевлением наблюдал, как новый профессор по защите от тёмных искусств доверчиво пил его залпом. — Горчит немножко. Я привыкну. Сардоническое хмыкание Снейпа трактовалось: «А что тебе остаётся?» — Его нужно принимать не накануне, а хотя бы за несколько дней. Я увеличил концентрацию аконита, если для вас это о чём-то свидетельствует. — Помнится, во время учёбы мне нравилось зельеварение. — Какое откровение. — Благодарю, Северус. — Ремус отдал ему опорожнённый бокал. — Знаю, тебе навязали меня. И знаю, тебе это в тягость. Я бы освободил тебе от этого, если бы мог. Поэтому я вдвойне признателен тебе за старания. Сосредоточенное выражение Снейпа подсказало, что он нацелился на разоблачение подвоха. Он имел на это право. — Приберегите подхалимаж для Дамблдора. Советую вернуться в свою комнату, если не жаждете заснуть в своём истинном обличье посреди замка. Люпин улыбнулся, пусть улыбка и меньше всего просилась на подобную реплику. «Кое-что не меняется…» — Конечно. Перед следующим полнолунием зови меня мыть котёл. Если я не путаю, аконитовый налёт плохо счищается. — Занятие под стать вашим способностям вы выбираете интуитивно, профессор. Впрочем, одного единственного дементора вы сегодня остановили, поэтому не прибедняйтесь. — Гарри неважно пережил ту встречу в поезде. С его здоровьем всё в порядке? — Смотря с кем сравнивать. — Из нас двоих у тебя было больше возможностей, чтобы оберегать его. — Я начинаю узнать вас. Вашу навязчивость. Снейп поспешно принялся убирать со стола посуду и ёмкости для смесей. Люпин откланялся и почти покинул кабинет, когда ему в спину прилетело: — Если я узнаю, Люпин, — если у меня появится хоть малейшее подозрение на твой счёт, пока твой дружок разгуливает на свободе… На третьем курсе Снейпа пихнули под локоть при приготовлении едкого отвара, и он разлил его, чем напросился на отработку после занятий. Ремус же, видевший, что это произошло не по его вине и что зелье вышло бы изумительным, из личной инициативы вызвался помочь. Столько оскорблений и косвенных намёков на свой недуг он ещё никогда не слышал. «Ты всегда подтираешь дрянь за никчёмными приятелями, Люпин? Может, поэтому они тебя и терпят?» Репей и крапива, а не характер. — Спокойной ночи, Северус. Люпин прикрыл за собой дверь. «С дементором было сподручней», — промелькнула в голове посредственная острота. Спальня, выделенная Ремусу, баловала возмутительной роскошью после его бедной хижины в Уэльсе, но в ту ночь толком не разглядел ни расписанный ступенчатый свод, ни люстру на кованых цепях, ни камин с резными грифонами, ни помещённый на видном месте граммофон. В одиннадцатилетнем возрасте он по достоинству оценил кровати с балдахином в Гриффиндорской башне; за сборящим бордовым пологом он прятался от непрошеного любопытства соседей и навязчивых разговоров о семье, хобби, возможных братьях и сёстрах, словом, обо всём том, что интересовало однокурсников и способствовало появлению близких друзей. И он скрывал рубцы на теле и на душе: опасался разоблачения до маниакальности, как вор опасается быть пойманным. В иные ночи, дома, он лежал, не смыкая глаз до рассвета, и всматривался в незнакомые из-за не непроницаемо чёрной, но приглушённо-лиловой темноты кляксы его детской комнаты. Фотографической памяти его приходилось спорить с богатым воображением: из створки шифоньера высовывался обшлаг пальто, а напуганный голос пищал, что это чья-то рука; длинную занавеску шевелил прохладный воздух, а тот же голосок верил, что за ней прячутся недобрые фигуры. Детям случается надумывать лишнее и рисовать чертей в самых святых местах, но с Ремусом было не так, как со всеми, так как и он сам не походил ни на одного десятилетнего мальчика. Стоило Ремусу зажмуриться, как ему начинало казаться, что кто-то спрыгивает на пол, что от чьих-то шагов скрипят половицы в направлении кровати. Бывали и полностью спокойные ночи, но редко — очень редко. Он не до конца определил, почему это было так, но знал отчего-то точно, что ещё нескоро совладает со страхом и что потребуется много лет для преодоления напрасных тревог. К концу первого года он обрёл трёх людей, ради кого умер бы. К концу пятого он обрёл того, ради кого согласился бы жить — хотя тот всегда входил в триаду. Стоило лишь сказать. Попросить. Юношеская блажь. Светлое воспоминание, которое выручило его в поезде и которое он подавлял в себе, затрагивало нечто одновременно постыдное и нежное. Он костерил себя за былую слабость и готовился заплатить по счетам.