Отбрасывать тени

Когда мы встречаемся, а встречаемся мы всякий раз навсегда, твой голос опять до краёв наполняет глаза твои, точно эхо, когда до краёв оно заливает вечернее небо. Поль Элюар

      Предложение, настолько же мотивированное и полновесное, насколько залихватское и рискованное, касалось кладбища Годриковой Впадины. Оно обернулось бы для них потенциальными неприятностями, а при всём при том — Люпин ждал такую развязку, ждал как нечто закономерное, ждал с самого первого дня, и опыт вкупе с доскональным, «алфавитным» знанием характера Сириуса его не подвели. Блэк обронил давно зреющее «Хочу навестить их» спустя неделю после их заключения под одной крышей и сопроводил волеизъявление жующим, нетерпеливым движением челюсти, приставшим к нему ещё в молодости и проявлявшимся, когда его осведомлённость о нецелесообразности, невозможности исполнения замысла укреплялась и он готовился ещё неколебимей — насмерть — стоять за него. Он принимал позу, пренебрегая тем, что Люпин раз и навсегда, без возврата к исходному, принял его сторону при любом раскладе и что спор их подогревался одним соображением — элементарной безопасностью, чьё соблюдение оставалось приоритетной задачей. Первые семь дней от порыва Сириуса удерживало шаткое и уязвимо-неоднозначное их положение, которое едва-едва стало выравниваться после того, как их отношения приняли ошарашивающий, но в той же мере и предсказываемый оборот. Они не вдавались в подобное рассмотрение того, как взаимное влечение, пришедшееся на пик духовных метаний и выразившееся в том эмоциональном и печально-пылком поцелуе, обратилось для них ценной и чрезвычайно хрупкой реликвией — той, что нужно было сберечь любыми средствами; они не говорили об этом, но мнения их полностью совпадали, потому что только так они и могли продолжать парное изгнание в зябком, суровом, отринувшем их мире. В этой продуваемой всеми ветрами пустоте, где люди ходили туда-сюда, покачиваясь, как пьяные, они оба, помимо их эмоционального притяжения, отыскали ещё одну причину для сопротивления — грядущую заботу о Гарри.       Поскольку в просьбе отправиться в Годрикову впадину Ремус, ссылаясь на письмо Дамблдора, отказывал, Блэк обращался к другой теме: его интересовал крестник.       — Расскажи мне о нём, — просил Сириус, когда на жалкой кухоньке стояла слишком осязаемая тишина.       Без утайки Ремус рассказывал: о любви к квиддичу, о вылазках в Хогсмид с мантией Джеймса, об успехах в защите от тёмных искусств, об их индивидуальных занятиях. Сириус ловил каждое слово с завистливой жадностью, — да, он бы всё отдал за то, чтобы оказаться на месте друга и проследить историю его взросления. И в глубине души Люпин понимал, что Сириус заслуживал этого больше, чем кто-либо: получить драгоценнейший ресурс — время. Время на общение с крёстным сыном, которого он почти не знал. Время на то, чтобы остепениться, отбросить опасные авантюры и научиться — жить, просто жить ради себя самого, а не ради боевой славы, адреналина, сражений или спасения кого-то.       — Какой он? — спрашивал Сириус, и Люпин искал новые описания; он не без удовольствия перебирал в памяти все эпизоды их с Гарри общения.       — Отважный, талантливый, добрый… Знаешь, он замечательный, славный мальчик. У него верные друзья. Сын Артура Уизли. Представляешь, как всё сошлось? И ещё юная леди из маглорождённых, мисс Грейнджер.       — Маглорождённая? — Блэк фыркнул. — Нас ожидает повторение истории?       — О, нет, нет, я так… не думаю. Они, по-видимому, очень близки, но — не так. Неужели ты не веришь, что дружба бывает чистой?       — Верю. Только вот на каждую такую чистую дружбу приходится та, что у нас.       — В каком…       — Я у тебя здесь. Глубже, чем это надо для здоровья. — Сириус постучал указательным пальцем по своей груди и поднял его, когда Люпин собирался ответить. — Да, да, лучше слов я всё равно не найду. Я вовсе не подразумеваю, что ты всегда хотел меня. Может, и хотел, но не так… ты в этом плане всегда был немного не от мира сего. Помнится, ты говорил, что не хочешь «никого осквернять». А я тебе ответил, что ты идиот, потому что не понимаешь, до чего привлекателен для девчонок: они любят умных страдальцев. Думал, я шутил тогда? Ты, наверное, подкопил опыт, раз так целуешься, мм?.. Можешь не отвечать. Кстати, как давно ты сопротивляешься мне? С какого курса?       Провокация то или нет, но Люпин, глядя в посветлевшие от дневного света глаза Сириуса и обдумывая его вопрос, не погибал ни от смущения, ни от тревоги; всё его существо стремилось к честности, к обновлению.       — С четвёртого или с пятого. Наверняка не скажу. Знаю только, что понял я это на пятом.       — Почему ты не сказал? Вот какого Мер-рлина, Лунатик? Может быть, если бы я…       — Глупости, Сириус, — оборвал его Ремус. — Блажь и фантазии. У нас с тобой ничего бы не вышло: давление, общественные запреты, непринятие, — слишком всё это непросто. Ты бы, скорее всего, выдержал, но не я. Я бы не смирился, что обрёк тебя на…       — На чтó?.. — В голосе Блэка, как от мехов, вспыхнула остервенелость. — Что, по-твоему, хуже, чем Азкабан? Погоди-ка, погоди, я знаю, — хуже только потерять лучшего друга, который прячет свои маленькие грязные тайны и поэтому боится подпускать к себе… меня… Если б ты знал, как мне было обидно! Хочешь правду? Все эти нахваливаемые по молодости интрижки в моём пропащем случае были растапливанием печи сырыми поленьями. Сражения и чувство опасности давали мне… больше. Поэтому я хватался за первую подвернувшуюся миссию Ордена, чтобы… не знаю… Мне казалось, что я… полезен, нужен. И там я себе не изменял. Господин Лунатик всё знает лучше всех, он сам определит, что кому надо и кому как лучше. Ты хоть понимаешь, что если бы мы были вместе — как угодно вместе! — то этого могло бы не случиться. Джеймс и Лили ждали бы Гарри на летние каникулы. Ты бы не поверил… а я… зараза. — Сириус вскочил из-за стола так внезапно и резко, что на мгновение Ремус решил, что тот его сейчас ударит наотмашь; однако Блэк отошёл к окну. В его чёрных волосах, расчёсанных и приведённых в порядок, не отыскивалось ни одного седого волоса, — вот она, недостоверность внешнего облика.       Обмен исповедями выбил Ремуса из колеи; по телу его расползалось горячая слабость. Как всё глупо и больно, больно и глупо в их вселенной страданий, построенной на гордом молчании и мелочном эгоизме, — они сами себе палачи, надзиратели, инквизиторы… Их, похоже, прельщала концепция мученичества, и они, отринув возможность счастья, охотно подбрасывали хвороста в костёр самосожжения (неопределённость страшней безответности). Нелепыми ему теперь казались и его доводы, и опасения, и псевдогуманные рассуждения о благе.       Все дни, проведённые наедине, они заново знакомились друг с другом, вспоминали, за что в юности любили и за что терпеть не могли друг друга. Например, Сириус вспомнил о тщательно спрятанном, но иногда-таки выходящем «на свет» вскидчивом нраве, о прекрасно подвешенном и чрезвычайно холодно-саркастичном языке Люпина; и то и другое проявлялось, когда речь заходила о политическом ретроградстве: бывший профессор разразился мудрёной, распространённой и снабжённой всеми мыслимыми оскорблениями тирадой в адрес Долорес Амбридж, когда прочёл в утренней газете, что новое «варварское, негуманное и дискриминационное» постановление об больных ликантропией, по которому их трудоустройство осложнялось, утверждено после второго слушания по её настоянию. «Хорошо… хорошо… хор-рошо, пусть!.. — твердил, точно не в себе, он, рассаживая по комнате со сведёнными за спиной руками; при этом пальцы его так тёрли ладонь, как если бы Ремус пытался соскоблить с ним кожу. — Хорошо! — опять кипятился он. — Мне дела нет, если я не смогу получить ни одного вакантного места. Но как насчёт второй части? Про семьи, в которых есть оборотни? Как насчёт детей, маленьких детей, которые ни в чём не провинились?.. Почему они и их родители должны терпеть ущемления? И эта… эта бородавчатая земноводная кровопийца, эта жаба с замашками тирана, ликует — ликует, потому что вместо сердца у неё такое же гнилое болото, из какого она вылезла!..» Последовало и продолжение — из отборных ругательств. Блэк, хотя его никто и не просил, по окончании монолога дал оценку: «Браво! Браво, умница мой. Давненько я не слышал такого ораторства. Какой же ты обжигающий, когда сквернословишь и злишься на Министерство. Это заводит, знаешь ли». Все, кто состоял в близких отношениях с Люпином, не упускали из виду, до чего тяжёлая задача — вывести его из сдержанного состояния. Сириус не без гордости щеголял статусом того избранного умельца, у кого это не сопровождалось надрывным старанием.       Люпин же, под покровом сгустившихся в доме сумерек, обнимал Блэка отнюдь не как товарища детства. Он подмечал, что в Сириусе была та неутолимая жажда прикосновений, какую он иногда показывал в юности; ночь и её широкие синие тени скрадывали их поцелуи и движения навстречу. Справедливости ради, они пошли добровольно на контакт лишь к третьей ночи: шумные вздохи, сосущая пучина страсти, вопросы без ответа, скольжение рук по истосковавшимся по ласке груди и бёдрам, — и они огорчались, когда небо в оконной раме приобретало фиолетовый, а затем и розовый оттенок, потому что это означало возвращение к действительности с её насущными проблемами.       Сириус стоял по-прежнему у окна, мрачный и напряжённый. Весь — из сгустившихся сожалений. Из тех же, что и Ремус. Как быть? Они не выбирали эти времена. Времена выбрали их. «Я знаю, какая сейчас пора, — говорила Лили — после того, как объявила о беременности. — Мне все говорили, что не стоит, но мы справимся. Я верю, что ради этого стоит пойти ва-банк».       — Сириус, — позвал Люпин, поднимаясь со стула и приближаясь к нему.       — Ну?       — Я согласен.       Блэк развернулся к нему.       — Ты серьёзно?       — Да. Давай навестим их. Только… нам нужно быть очень осторожными. Ты всё ещё в розыске, не забывай.       — Спасибо…       — Не нужно. Я и сам этого хочу.       На следующий же день они отправились на юго-запад Англии; Ремус отказался от использования трансгрессии и летучего пороха, чтобы их перемещение оставалось конфиденциальным. Для поддержания общего замысла Сириус принял анимагическую форму, и так они вместе — как простой магл и пёс — успешно добрались, — сначала войдя в вагон на станции Уэльса, а затем пересев на лондонский поезд (причём в плацкарте пёс то и дело ставил лапы на колени «хозяина» или, виляя хвостом, лез к окну, на что получал шиканье и нагоняй: «Бродяга, прошу, уймись, я слежу за остановками!»; пара ранних пассажиров, увидевших это, в недоумении пожали плечами — мол, всякое бывает), — до старинного поселения, где некогда их друзья обосновались по рекомендации Дамблдора. Годрикова Впадина представала перед взглядом приезжего этаким, безусловно, чудесным местечком, располагающим к мирной и беспечной жизни вдали от шумных городов, и невозможно было вообразить, чтобы здесь приключилось что-либо дурное или трагическое.       На кладбище Блэк обратился в человека, но предусмотрительно спрятал лицо за капюшоном мантии, припасённой как раз на такой случай. Летний зной и трели птиц до того не сочетались с атмосферой скорби, до того ужасали фантасмагорической противоестественностью, что в лёгкие с каждым вдохом запоздало что-то скользкое, горячее и отвратительное, набухающее скрытой опухолью в рассыпчатой плоти благоухающего сочной листвой и фрезиями воздуха. Все ароматы вызывали неприязнь; всё выглядело фальшивкой, декорацией. «Ничего этого быть не должно. Не должно. Не так, не так», — вертелось в уме Сириуса настойчивая мысль.       Надгробия с надписью: «Лили и Джеймс Поттеры». Иногда детям рассказывают мифы-сказки про проглоченное или утонувшее солнце. Лили и Джеймс мертвы, — Сириус подготавливался к тому, что столкновение с непереносимой реальностью обрушит его самоконтроль или вызовет неистовую истерию, но не предполагал, что вида могил будет достаточно, чтобы у него ненадолго помутился рассудок и наступила амнезия, как в ту ночь, когда он бежал к Хогвартсу, забыв собственное имя. Где он? Зачем он здесь? Почему глаза дурачат его?..       Ладонь Люпина — телесность в мире абстракций — сжала его собственную и помогла справиться с остолбенением. Затравленный впечатлением от кладбища, Сириус посмотрел на него. Ремус, бледней мрамора, тоже не сводил глаз с последнего упокоения их друзей; кадык его дрогнул, когда он сглотнул.       — Лили… любила… ландыши, помнишь? — проронил он.       — Да уж, помню, — ответил Сириус, и с его губ слетел смешок. — Очень любила. Когда приходил сезон, Джеймс ей их ежедневно дарил. У них вазы заканчивались. А Джеймсу нравился…       — …папоротник, — закончил Ремус. — Порадуем их?       Люпин вынул из кармана палочку. Сириус своей до сих пор не обзавёлся (его старую, купленную в Косом Переулке, у него изъяли и сломали в ночь ареста), но Ремус нашёл выход: он взял ладонь Сириуса и положил на свою, сжимающую палочку. Они не практиковали волшебный интимный жест целую вечность.       — Готов? Вместе? — уточнил Ремус.       — Вместе.       Букет дивной красоты из ландышей и папоротника распустился на камне.       Вскоре они покинули Годрикову Впадину, а вечером того же дня, лёжа к Ремусу лбом ко лбу в постели, Сириус произнёс то, чего не говорил никогда так просто: «Прости меня», — и согрел поцелуем его висок. «Прощаю, Сириус», — ответил Ремус; и на этот раз они смогли заснуть.