Разум, гордая голова, позорный колпак безразличия<…> Чтобы к жизни вернуться, я пытался тебя разлюбить. Чтобы вернуться к твоей любви, я жил очень плохо. Поль Элюар
Сбор пожитков и приведение в исполнение прощальных церемоний последовали, как только Люпин вернулся в замок; он складывал стопкой рубашки и сменное бельё, перетягивал их бечёвкой, сгребал из комодов и рвал на кусочки свитки, складывал книги на дно чемодана, расчищая пространство и возвращая благословенному кабинету его исконный, не запятнанный самобытностью одного из череды счастливцев-учителей облик. И будто бы не остались позади несомненно необычайные семестры, и будто бы не обращались к нему по достойному титулу «профессор», — мираж, небылица. Сомнений нет, Снейп станет преподавателем, не в следующем году, так через два, через три — однажды, и предшественник желал удачи преемнику, невзирая на то, что недобрая услуга Снейпа, которой он одному из четырёх отплатил за все свои унижения, наполовину вынудила Люпина уйти с занимаемого поста. Вторая половина заключала личную инициативу: опасное перекрещение ликантропии и педагогики, если оно случилось, не спускало небрежного отношения, а Люпин не предотвратил его. По его оплошности Питер ускользнул. Питер, их тихий и кроткий Питер, немногословный альтруист, собиравший пуговицы, — таким его наблюдали они все, не исключая Ремуса; они дорожили им. Они мазнули по оболочке, по ложной личине, но не вперялись вглубь, в покрывающуюся струпьями сердцевину, а ведь известно, что двурушничество не пушинка, занесённая случайным ветром в чужую страну, а зерно, брошенное в землю, оно зреет, только когда ему позволяют зреть, и вина тех, кто окружал Питера, ничуть не меньше, чем его самого, запутавшегося, совращённого, погубленного искуснейшим манипулятором. Возможно, окажись Ремус рядом, заметь он первые ростки колебания, несчастье удалось бы предотвратить. До какой степени мельчает человек, подвергшийся недугу лицемерия и подлости и не справившийся с ним. Вчерашний Питер, оплывший, опустившийся, трусливый до омерзения, готовый на сделку с совестью ради сохранения собственной шкуры, не заслуживал снисхождения… А, если уж на то пошло, по какому праву Ремус провозгласил, кто достоин, а кто нет? Кем он и Блэк возомнили себя, что резво схватили карающий меч и занесли его над головой их — некогда, но наяву — друга? Мерлин, как изводился Ремус за из-за того, что допустил бегство настоящего провинившегося от правосудия. Если бы упрёки разили стрелами того, кто ими сыпал, то он бы погиб, не подошло бы время завтрака. Очнулся от звериного забытья он с лучами весеннего солнца, изрезанными тенью листьев и падающими едва уловимым тёплом на колокольчиковый луг в каплях бодрящей росы; ручейки из лопнутых бусин воды, что упали с кончика клонящихся к земле высоких травинок, скатились по его голой груди, оставили сверкающий алмазный путь. Моргнув несколько раз на пробу, Ремус, испытывая «постлунный синдром», узнавал следы собственных и чужих когтей по всему туловищу и страдал от неутолённой жажды. События прошлой ночи, освещённые последней перед полнолунием искрой рассудочности, сковали его суеверным ужасом. Причитая и судорожно дыша, он схватился за голову, которой не мог перестать мотать; он не плакал, слёзы давно выжали из его глаз несчётные похороны и несчётные разочарования, пришедшиеся на его век. Кто пострадал? Пострадал ли кто-то вообще? Если кто-то… дети… Сириус… И Сириус, подобно призванному призраку, появился всё в той же грязной рваной робе, всё такой же измождённый и усталый, привлёк Ремуса к себе, уткнулся носом и горячими сухими губами в плечо, и отдача предпочтения красноречивому жесту, а не речи, выдала, как прочно сроднился он с собачьими повадками. В пору их детских-недетских предприимчивых забав Сириус — то Бродягой, то человеком — усмирял, усыплял так волчий страх, обитавший внутри Ремуса, и Ремус никогда не решался задать себе самому скользкий вопрос, приемлемо ли это и только ли дружеская привязанность толкала их навстречу друг другу. «Ты… здесь?.. Тебе нельзя!» — от волнения Люпин не находил слов. «Здесь, здесь, — сказал Сириус. — Я не мог просто удрать, не удостоверившись, что ты доковыляешь до замка самостоятельно. Да ещё и без одежды. На», — Блэк положил перед ним то, что отдалённо напоминало мантию, в которой Люпин пожаловал в Визжащую хижину накануне. — Невесть какая роскошь, но лучше всё равно нет». Ремус, ощутив наконец потребность как можно скорей спрятать наготу, принялся натягивать тряпьё. «Если тебя обнаружат…» «Не успеют. Судьба помогает смелым. Мой вид перемещения быстрей, чем ты можешь вообразить. Это гиппогриф». «Гиппогриф?» «Мы оба спаслись от смерти». «Так, значит, никто?..» «Никто». Известие своротило валун с души. Люпин потёр ладонью покрасневшие глаза и проронил: «Как я виноват», — шёпот и — тихий нездоровый смех. «Это мы уже слышали. Не надо, не убивайся. Всё позади!» «Не позади. Ничто не проходит без последствий». «С этим не поспоришь… — Сириус примолк; щебетали над кронами птицы, невдалеке издавал нетерпеливый хрипящий рёв Клювокрыл. — Но мы ведь разобрались, правда? Это кое-что. Меня успокаивает знание, что ты не считаешь меня убийцей». Перед тем, как друзья попрощались, пообещав друг другу скорейшую встречу, они посидели на пригорке, где редколесье кончалось и открывался сказочный по красоте пейзаж, отмокающий в розовом молоке рассвета; Блэк смотрел на небо, чуть смежив веки, Люпин же — на самого Сириуса. Взгляд Ремуса, острый, как игла, и цепкий, нашёл ответ в отражении. Оба силились сказать что-то, но не преодолели преграду неуверенности, не выпустили дремлющих чудовищ. «Береги себя», — позже попросил Люпин, глядя снизу вверх на оседлавшего гиппогрифа Сириуса. «Обязательно, Лунатик. Постараюсь не угодить в Азкабан снова до нашей следующей встречи». Ремус выдавил сладко-горькую улыбку и положил руку на красные костяшки Сириуса. Ничего ещё не заштопано. Прореха на прорехе и торчащие клочья остались от их минувшей дружбы; имелся у них только один ресурс — их иррациональная и неведомая связь. Им пригодится великое терпение, чтобы попробовать одной нитью сшить всё воедино. К половине шестого большую часть вещей Люпин упаковал. Напоследок он планировал зайти к Дамблдору, чтобы обсудить всё произошедшее и объявить о своём уходе, поэтому, неплотно притворив дверь, он вышел в коридор — и столкнулся со Снейпом. Снейп, не предвидевший этого, остановился. — Доброе утро, — кивнул Люпин. Снейп молчал и смотрел — не торжествующе, не сурово или злорадно, а пронизывающе и бдительно, и Люпин различил на щеке его, пониже скулы, ссадину, видимо, из полученных вчера. — Мы в безвыходном положении: я мог бы принести извинения, но ты не примешь их, к тому же я мог бы требовать извинений и от тебя, но ты их не принесёшь. Поэтому я могу только попрощаться. До свидания, Северус. — До свидания? — отчеканив каждый слог, произнёс Снейп. — До свидания? Я ослышался? Людоедство, как погляжу, притупляет мыслительные способности. Чем я подал повод считать, что горю перспективой новой встречи с кем-то вроде тебя, а, Люпин? Поздравляю, ты перещеголял самого себя. В каком таком более невменяемом для тебя состоянии нужно быть, чтобы предположить это? Дамблдор может сколько угодно верить в твои россказни, может иметь неопровержимые доказательства в его пользу, но это ничего не меняет. Ты и Блэк — наглые лицемеры, выскочки, которых по счастливой случайности взял под патронаж кто-то, кто постоянно закрывает глаза на ваши отвратительные проступки. Наш директор любит, по-моему, беспризорных кобелей и чудовищ. Люпин улыбнулся, и он даже расхохотался бы, но воздержался от явной демонстрации, что обличающие тирады не калечат его так, как калечили в юности. — Северус. — Люпин протянул ладонь для рукопожатия. — Позволишь? Снейп слегка отпрянул, точно ему предлагали гадюку, и процедил: — Уйди, Люпин. Мерлином заклинаю, уйди, если жизнь дорога. Люпин отошёл и позволил Снейпу пройти вперёд. Но Снейп сделал всего несколько шагов перед тем, как остановился повторно. — Дамблдор настаивает, — изрёк он, — чтобы через некоторое время я начал снабжать тебя ингредиентами для зелья. Я же считаю, что это абсурдная затея. Если ты что-то напутаешь или халатно воспроизведёшь рецепт, то вина ляжет на меня. Мне этого даром не надо. Поэтому я буду приносить готовое. Дамблдор сообщил мне адрес. Не оборачиваясь (его пальцы, казалось, косвенно всё же пожали предложенную руку), он прошёл по коридору и исчез за поворотом, Люпин же постоял на одном месте, возле двери, глядя туда, где только что парусилась чёрная мантия Снейпа, и поднимая из руин лет кошмарную сцену с их общего пятого курса: Ремус догонял однокурсника со Слизерина без какой-либо надежды на прощение непоправимого злодеяния, едва не разразившегося под Гремучей ивой; но не догонять, не стремиться искупить вину, — означало бы для него то же, что вивисекция для зверя. В те двадцать четыре часа, остававшиеся долго наихудшими на памяти Люпина, он в пух и прах разбранился с Сириусом; они вылили друг на друга массу гадостных оскорблений, часть из них была переперчённым сбором инсинуаций, но им, друзьям, хотелось помериться причинёнными страданиями. Много позже Блэк, которому, при всех его талантах, не давалось искусство принесения извинений, сделал колоссальный рывок вперёд по преодолению гордыни и, спрятав от Ремуса мокрый и сердитый взгляд, проронил: «Прости. Если сможешь. Скажи, что сможешь». «Самодур и эгоист», — полыхал про себя Ремус. Вслух он булькнул: «Смогу». Проблемы их начались с ложного «смогу». Им Люпин рассчитывал «заткнуть течь» и притвориться, что отношения восстановлены в прежней форме, однако ненамеренно он отсрочил разрыв их взаимодоверия. Вот где провели они оба фатальную отмету. Чай остывал. Люпин к нему не притронулся. — Вы всё-таки тверды в своём намерении? — повторил вопрос Дамблдор. — Твёрд. Я не могу остаться. Не после всего. — Вы можете, Ремус, можете. Я взял бы на себя все трудности, и шумиха бы рано или поздно улеглась. Однако вы не хотите этого, вот и разгадка. Давайте мы с вами побеседуем откровенно, как добрые друзья, — что вас гнетёт? — Вы устанете слушать, если я буду перечислять всё. — Выберете главное, отложив второстепенное. — Если вы настаиваете, что ж, извольте, — сказал Люпин, и неумолимая жёсткость проступила в его обычно невозмутимой манере. — Вы знали? С первого дня — или дольше? Когда пришли ко мне и просили занять должность, поскольку я якобы обладаю должной квалификацией и знаниями? То, что произошло вчера, — ваш эндшпиль или случайность? — Иначе говоря, известно ли мне было, что Сириус Блэк невиновен, а подставил его мистер Петтигрю, — с пониманием проговорил Дамблдор. — Нет, дорогой мой, хоть это не в моих привычках, но в данном случае могу вам поклясться: я этого не знал. Если бы я знал, то предпринял бы что-либо до того, как всё зашло так далеко. Грустно в этом сознаваться, особенно вам, Ремус, человеку, что так верит в меня, но я не всевидящ. Не буду скрытничать, у меня имелись предположения на сей счёт, и всё же я не располагал никакими свидетельствами, которые бы подтверждали или опровергали мои домыслы. Строить теории на шатком фундаменте надежд не стоит, как бы ни хотелось нам этого в минуты отчаяния. — Но я же говорил!.. Я… я же чувствовал, что он не мог этого сделать, он не мог, не мог… — Это заклинающее «не мог» он сказал неслышно, словно для себя. — Он… — Ремус осёкся. Он говорил с затруднением, грудь его пекло. — Я поверил, чтобы ослабить эту удавку. Я так долго слышал отовсюду «убийца» и «предатель», что убедил себя в правдивости клеветы. Что это он. Я думал, что моя испорченность, моё упрямство не дают мне уберечься от него. Дамблдор, казалось, всё это время слушал его с почтительным вниманием. — Нет, не они. — Дамблдор посерьёзнел, и глаза его приняли печальное выражение, которое появлялось в них лишь при созерцании душещипательных историй, какие появляются в этом мире три или четыре раза в столетие, и то — при рождении новой яркой звезды. — Мне жаль, что всё так обернулось, Ремус. Очень жаль. У вас зрячее сердце. Догадываюсь, какой стойкости владение им потребовало от вас. Вы ведь никогда не переставали, правда? И тогда, и теперь. Растерянность, страх; больно, резко и хлёстко они опустились на него, разодрав до мяса. Универсальный оборот, чьё буквальное значение подмяло под себя очевидное переносное, последовал незамедлительно: — Извините, профессор, но я вас не понимаю. — Мы можем не говорить об этом, если вы не хотите. Помнится, я говорил, что одна ошибка и одно заблуждение не определяют всю вашу жизнь. Можете не сомневаться, это останется между нами. Пусть так, пусть так, — согласился Дамблдор. — Извините меня. Ну так вы всё же намерены уходить? — Да, я думаю, это правильное решение. — Как пожелаете. — Дамблдор подошёл к обрамлённой карте Англии, лежащей на столе, и принялся что-то искать на ней. — Посмотрим. Знаете, Ремус, Уэльс всегда представлялся мне дивным местом. Поговаривают, что летом там благоприятная погода. Там легко укрыться от преследования, к примеру. — Профессор, вы?.. — Гипотетически, разумеется. Так всё-таки уходите? — Пэк меня разыграй… — себе под нос пробормотал Ремус, озарённый знанием, где осядет Сириус; ключик отпер подходящий замок: их «скорая встреча» действительно не за горами. Оправившись от потрясения, Люпин проговорил: — Да-да, теперь я точно ухожу. Я увольняюсь по собственному желанию. — Удачи вам, Ремус. Вам обоим. Мы скоро увидимся.* * *
Опустевший, запущенный, погружённый в безмолвие дом приземисто стоял на межи полей и чащи, как рыжевато-серый камень, выпавший из кармана исполина; в ближайшей местности сухой вереск редел, появлялись высокая осока, пушистый папоротник-орляк, дикие злаковые, а за хижиной и сбоку от неё начинался, как бы беря её в полукруг, лес. Деревья приходили в шуршащее трепетание к весне, когда в воздухе крепчал запах туманов, проклюнувшейся зеленовато-чахлой зелени и талого снега, перемешанного с почвой. В своё время Люпин выбрал отдалённое местечко и неказистый, но снабжённый погребом дом, поскольку и то и другое напомнило ему иллюстрацию к сказкам о когтистых ведьмах, что живут в одиночестве и ловят потерявшихся детишек, и, по задумке, ассоциация должно было отваживать селян от прогулок здесь в неподходящий день, когда луна разворачивалась анфас и красовалась бело-палевыми щеками. Вопреки плану, Люпин без умысла сблизился, насколько позволялось в его условиях, с пожилой магловской супружеской парой, жившей за милю от него. Однажды он познакомился с дамой преклонных лет в городе, — они как раз оба расплачивалась за фунт мяса (а мадам Ливенворт ещё и за зелень и специи), — и в продолжении их диалога, инициатором которого выступил не он, узнал, что её муж вот уже второй месяц молча сносит артрит коленей. Ехать в Лондон и ложиться «в одну из дрянных новомодных клиник» мистер Ливенворт отказывался, а в этом захолустье никто не мог предоставить им квалифицированной помощи. С трудом устанавливалось, что сформировало окончательное намерение, постоянное одиночество или желание принести пользу, только Ремус взял у мадам Ливенворт адрес и пообещал как-нибудь непременно заглянуть к ним. Хотя Ремус никогда не являлся крупным специалистом в зельеварении, однако он обладал узко ориентированными знаниями по части врачевания ран, а также некоторых недугов, связанных с суставами и мышцами. Он поднаторел в практической части, пока лечил мелкие травмы и у себя, и у друзей по Ордену, когда те укрывались у него по надобности. Настойки бадьяна на всех не хватало, она вообще в те годы стала роскошью, несмотря на то, что члены Ордена пользовались гуманитарной поддержкой Святого Мунго; исцеляющие мази из ромашки, розмарина, масла лирного корня готовили в домашних условиях. А колени ли волшебников или маглов — всё едино. При первой встречи с Люпином мистер Ливенворт, человек лет шестидесяти, скромного роста (жена превосходила его на пару дюймов), худой и осанистый, с окладистой бородкой и пробивающейся лысиной, держался так, словно посещение «приверженца традиционной медицины» ущемляет его самолюбие. Впоследствии же супруги Ливенворт не уставали благодарить его за чудодейственное средство. Они питали такую пылкую признательность, что в следующую же встречу в городе мадам Ливенворт, в том же беретике со связанными крючком гвоздиками, передала Люпину корзину с домашними припасами, раз уж «денег он из принципа не берёт»; так и вышло: у Ремуса установились не задушевные, но обходительно-приятные отношения со своими далёкими соседями, которые готовы были выручить его в сложном положении чем угодно. Вероятно, это и послужило причиной того, что, вернувшись в Уэльс к началу июня, Ремус загасил стремление к аскетичной независимости и обратился к добрым знакомым, чтобы просить их одолжить кое-какую домашнюю утварь и, возможно, подушку, — сам он обходился без неё, спал на жёстком матрасе, но до навязчивости хотел, чтобы Сириус после двенадцати лет жёсткой койки и изуверского «склепа для живых» наконец-то отдохнул с комфортом… «Веду себя как сердобольная жена», — вскользь и не без насмешничества над собой думал Люпин. Ливенворты снабдили всем и даже свыше того: заставили взять варенье из мушмулы и недельный запас карри. «Год — ни слуху ни духу. Где же вы пропадали?» — полюбопытствовала хозяйка, через полотенце закручивая банку. «Позвольте, — попросил Ремус, принял её из рук мадам Ливенворт и завершил начатое, плотно подогнав крышку. — Работал». «И как, успешно?» «Более чем…» Спустя неделю после возвращения Люпина, Сириус в обличии чёрного пса появился у его порога. Обратившись и поднявшись из согнутого положения, он качнулся и чуть было не свалился вперёд, на Люпина; Ремус простёр руки, готовый к этому, но Сириус ухватился за боковой откос дверного проёма и устоял. — Нормально всё, нормально!.. — буркнул он, злобно проглатывая гласные. — Я не спла… не спал две ночи. Гиппогрифа пришлось ост… оставить в Лондоне у одного магозоолога, знакомого Дамблдора, — он всё просчитал, а? Я… д-должен был там показаться, чтобы… со школы сняли… ох-х-храну. Замаялся. Могу я?.. Люпин растворил скрипучую дверь шире и опять потянулся к Блэку, опасаясь и желая взять его под локоть, чтобы тот не упал. Сириус, демонстративно не заметив этого, прошёл внутрь и, пока Люпин возился с затвором, осмотрелся. Отшлифованное не на совесть дерево кололо ладонь. Люпин не находил предлога для разговора; вперившись взглядом в то место, где на досках стёрлась тёмно-коричневая краска, и щёлкая хлипким замком, — обычно он вообще не запирался, красть всё равно нечего, — он уже понимал, что ему придётся развернуться лицом не только к Сириусу, но и ко всему, чего он прежде избегал. Обстоятельства обяжут его говорить — и говорить развёрнуто, без купюр: перемалывать собственную боль, плавить прошлое на настоящее, сдёргивая завесу с чувств. А у него не хватало духу сказать: «Не было ни дня за двенадцать лет, чтобы я не начинал его с мыслей о ненависти к тебе (я добровольно сотворил этот ритуал), и не было ни дня за двенадцать лет, чтобы я не заканчивал его подавлением признания, что по-прежнему лезу на стенку от тоски по тебе…» Он храбрился, но без толку. Он не мог. Просто не мог, и всё. — Зде-есь… — тишайшее «Здесь», проскрипевшее не вопросом, Блэк словно вытолкнул из своей груди со стоном, с мукой; последовавший смех его хрустел осколками под твёрдой подошвой, будто он замерзал насмерть в безлюдном зимнем лесу и напоследок хотел было позвать кого-то, кто мог бы откликнуться, — но передумывал и вместо этого осклабился на неизбежность. — Да. — В-все… эти… годы? Один-од-динёшенек?.. — Сириус провёл ладонью по покрытому густой щетиной подбородку, задрал его вверх и судорожно вдохнул; глаза его сверкнули белым огнём, он не удержал новый приступ болезненного беззвучного смеха. — Тебе же известно, что да. — Как ир-ронично, — уже без улыбки протянул Сириус, опуская голову и глядя на Ремуса исподлобья. — Я-то верил, что без меня у тебя всё наладится. Смо… жешь жить без… неприятностей. — Ты переутомлён и не соображаешь, что говоришь. — Прав. Прав-прав-прав… Мне бы вымыться. Это можно устроить? — Конечно. Я нагрею воду. Ванная претендовала на лучшее помещение в доме. Прямоугольная, смехотворно тесная, оно тем не менее обладала рядом достоинств: ровным, без сколов, полом, рукомойником и окном над глубокой ванной, сквозь щели ставень которого внутрь просачивались рассеянные утренние лучи; летний воздух, пропитанный ароматом полевых цветов, лютиков и ноготков, пробуждало в душе юное и легкомысленное впечатление. О, но до чего же не перекликалось оно с нынешним настроением Ремуса. Засучив рукава, он применил заклинание «Агуаменти». «А что дальше-то?..» — внезапно, сам не зная, о чём и к чему, спросил себя он. Пока Ремус всё приготавливал, Сириус сопротивлялся, с грехом пополам к собственному неудовольствию, липкой дремоте: подбородок его то и дело опускался на грудь, а веки склеивались, но — от великого упрямства — он тут же дёргался и хлопал себя по щеке, избавляясь от сонного тумана. Чтобы не захрапеть, растянувшись поперёк коридора, он отвлекал себя подсчётом трещин на отштукатуренной стене. Когда он дошёл до двадцати четырёх, его тонкий слух уловил шум в ванной, словно переставлялись мелкие предметы, мыльница или стакан для щёток. «А дом-то и правда через год-другой станет непригоден для нормальной жизни», — заключил Сириус, оценивая «пенаты» друга. Впрочем, рассуждал он об этом как бы между прочим. В нём скрыто боролись два начала: одно, воспитанное ещё в семье (принимал он наследственность или нет, она, так или иначе, имела власть над ним), гласило, что надлежит уделять внимание минимальным, но всё же удобствам; второе, непривередливое после Азкабана и растущее час от часу, провозглашало, что ему, в общем-то, глубоко безразлично, как и где, — если Ремус останется с ним, сгодится и хибарка. Сириус не до конца разобрался, какие настроения в нём крепчали, думы о Ремусе то струились медовым потоком благодарной нежности, то, заражённые невысказанным раздражением, уподоблялись бурунам бурлящего течения. Побуждение встряхнуть Люпина за шиворот, заорать, приказать «заканчивать с притворством!» и не осторожничать с ним, потому что «ты, Лунатик, понятия не имеешь, что я вытерпел!», его не покидало. Уже следом он видел, точно наяву: они смотрят друг на друга, и Сириуса обдаёт, как дымом от подожжённого пучка полыни и можжевеловых веток, пряно-будоражащей горечью от близости того, кого он предал и спас; того, кто предал и спас его; и становится всё равно, что было между ними и чего — не было. Долги, уступки, обязательства, — негласные составляющие пакта, то, на чём зиждилась их дружба, и, вероятно, положение бы упростилось, если бы этим они оба и ограничились; если бы ими не владела — до сих пор — неиссякаемая тяга к взаимному познанию и… Мерлин, что?.. В настоящий час — пожалуй, впервые за их общую историю — они квиты. Трещина двадцать пять, трещина двадцать шесть, двадцать семь, двадцать… — Сириус… Бродяга, эхе-ей. — Люпин тряс его за плечо. — Сириус, просыпайся, прошу тебя. До ванны я тебя сам не дотащу. — Дотащил б, — пробормотал спросонья Сириус. — Дотащил б. Но не буду, чтобы не слечь с сорванной спиной. Твоя худоба не аргумент. — Ч-чья бы мандрагора визжала, — бросил с фырканьем Сириус, поднимаясь. — Сквозняками ещё не уносит? А то набивай карманы камнями. — Я и забыл, что ты любишь просыпаться от окунания. Обжигающе-горячая вода, в которую Блэк погрузился, сбросив робу, подействовала моментально: по разбитому телу Сириуса пронеслась волна мурашек, похожих на горох, словно он был проморожен насквозь и только-только начинал оттаивать с верхних слоёв, и сперва он не определил даже, насколько тепло ему стало; холодная кожа смазывала контраст. Спустя минут пять Блэк, опустив руки на борта, отважился на то, чего не позволял себе двенадцать лет, — расслабиться и получить некое подобие удовольствия, пускай ощущал он себя скорей околевшей ящерицей, брошенной в кипяток. Он окунул затылок в воду, намочив голову. Его всё ещё клонило в сон, расползающаяся от шеи до пальцев ног истома этому способствовала; скованные, пребывающие в постоянном напряжении мышцы заныли, а в уме, будто окуренном опиумом, любые соображения таяли и растекались. Нечто сродни консервному ножу прошлось по его груди. Сириус опустил глаза и увидел на ней плохо заживающую, довольно глубокую царапину, оставшуюся от когтей Ремуса. «Боевой трофей», «скреплённое примирение» и «чуть бы повыше — вспоротое горло» — в одном тонком рубце. Лишиться его и обрести снова было двумя ипостасями одного страдания. Он никогда не «разжимал», не ослаблял хватки. Да, его преданность умела держать, умела сторожить. Однако она не облекалась в признания. — Почему ты не сказал? Люпин зашёл, чтобы принести полотенце. Он заметил рану. Он стоял неподвижно. — Не впервой. — Это не ответ. Перед кем ты бравируешь? — Статуя ожила; Ремус положил полотенце на раковину, вышел и очень быстро вернулся с мазью, незнакомой Сириусу. Люпин опустился на колени прямо перед ванной. Он открыл банку, поставил её на пол, окунул пальцы в зеленоватую, явно изготовленную из трав жижу. Предвидя, что последует, Сириус поспешил отреагировать: — Не помню, чтобы я давал согласие. — Память тебя не подводит. — Ремус не был расположен к иронии; он уже почти коснулся того места, где была царапина, перед тем, как Сириус перехватил его за запястье. — Не дури… — Не уверен, что из нас двоих именно я этим занимаюсь. — Голос его выдавал смирённое нетерпение. — Не говори, что он дорог тебе. — Может быть, и дорог. — По какой же причине? — Не твоего ума дело. Брови Ремуса перестали хмуриться, и он улыбнулся — необычайно ласково, но как бы и с грустью, закатившейся в уголки, как роса в чашечку цветка. — Ты совсем не изменился, — сказал он и добавил как бы кстати, — в отличие от меня. — Это видимость. Мы оба изменились. На меня так вообще без слёз не взглянешь… — Было бы проще, согласен. Но ты ровно такóй же, каким был двенадцать лет назад. Изреки он это незатейливо: ободряюще, или игриво, или насмешливо, — Блэк тут же нашёлся бы с ответом. Однако у откровения Ремуса, ко всей подлости, отсутствовало второе дно. Он проговорил это со спокойной, твёрдой, даже усталой интонацией, поэтому заурядные на первый взгляд слова обрели в его устах пугающий, сакраментальный смысл, словно сомневавшихся в их истинности следовало причислять к еретикам. И тем не менее от Сириуса не укрылось, что Ремус жалел о сказанном. Жалел, но — не раскаивался. Пар поднимался, омывая их белым туманом. С прядей Блэка капала вода. Ремусу вблизи тоже стало душно; ему отчаянно не хватало воздуха. Не в состоянии что-либо предпринять, они уставились друг на друга выжидающе. В них не трепыхалось смущение, каждую секунду восприятие их становилось острей и ярче: плеск оглушал, жара казалась нестерпимой, цвет глаз напротив повергал окружение в серость. — Ну? — первым пресёк молчание Сириус. — Ты же хотел спасти моё совершенство. Вперёд. Рука Люпина осторожно легла на грудь Сириуса. Ремус последовательно обрабатывал след когтей сверху донизу; голова его склонилась, на лбу выступила испарина. Блэк смотрел на него, не упуская перемен в его чертах и движениях. Плавность нажатия (он опасался бередить поражённый участок). Скольжение пальцев, напоминающее почтительное разглаживание дорогого атласного полотна. Кожа Сириуса горела от прикосновения. Так проходила минута за минутой. Они тысячу раз зализывали друг другу раны, тысячу, тысячу… В конце концов ладонь Ремуса остановилась — и неспешно поползла к шее, к подбородку, к мокрому лицу Сириуса. Ладонь обрела самостоятельность; нежным, щекочущим, долгим жестом она проходилась по контурам губ, по арке Купидона, по скулам, по надбровным дугам и вискам; Блэк мог потребовать прекратить, но он бы охотнее пережил внеплановое свидание с дементорами (при одном воспоминании внутренности сворачивались в бараний рог…). Когда Ремус поднял взгляд, стало понятно — он руководил собой вполне. — Извини. Мне всё ещё трудно поверить, что ты из плоти и крови. Следом за оправданием, которое никто не вытягивал, пальцы Ремуса затряслись; речь его полилась безудержно: — Говорят, что в молодости мы ошибаемся, в зрелости боремся, а в старости сожалеем, но моя жизнь будто из одних сожалений и состоит. Я будто родился стариком. Может быть, поэтому я потерял тебя, — я не боролся. Я так хотел тебя ненавидеть — хотел, но у меня не получалось. Ты был в моём самом счастливом воспоминании и в самом ужасном тоже. Ты занял собой всё, ты поглотил всё, я просто знал, что по-другому не будет, ты не оставил мне выбора. Знаешь, после тебя было… и я даже не знаю, как это описать. Я недостоин твоего прощения, и всё же я никогда-никогда тебя не покину; никогда, пускай ты станешь меня прогонять, пускай заявишь, что я тебе отвратителен. Я не позволю этому случиться дважды, — понимаешь? Можешь презирать меня, но я такой, какой я есть, и я чувствую то, что чувствую. Я слишком стар, чтобы позволить себе роскошь повторения пройденных ошибок, и я не могу согласиться на это, даже если бы мне предложили избавиться от того, что угнетало и мучило меня всю мою жизнь. Оказалось, мне нужно было потерять, чтобы понять, как ничтожно моё проклятье. Потерять тебя… с-снова… я не могу. Какое-то время они терпели тишину, и её свежий срез сочился вишнево-солёным соком. Солнце, выглянувшее из укрытия облаков, проникло через окно в ванную, и в мгновение всё озарилось. Сириус наклонился ближе и прошептал с расстановкой: — Ч-что. Мы. Вытворяем? Последствие долгого воздержания? Кризис? Другие варианты?.. — Если б я знал. — Люпин, повторяя за Сириусом, подался вперёд, и глаза его, сухие и страшные, потемнели, затопленные зрачками; точно полнолуние наступило. — Меня это тревожит. — Не юли. Тебе наплевать. — От-тчаянно наплевать, — теряя голос, подтвердил он. Если натянутые между ними струны — эолова арфа, то пусть подует ветер. Если у них заключено соглашение, то пусть пункты последовательно нарушаются. Они разорвали правила игры. Пылающий мокрый рот Сириуса плотно прижался ко рту Ремуса на их согласном, неровном вдохе, и горячие дыхания их слились жидкой отравой, вином из красной бузины и недоспелого паслёна; от вожделеющей и умоляющей жёсткости Сириуса (рискнул — терпи, терпи, терпи!), от царапающей корочки его заскорузлых, но податливых губ Ремуса едва не прошибло безумие — отнюдь не фигуральное, и никаких уступок они друг другу не давали, словно поцелуй был не поцелуем, а схваткой насмерть; вот цена их Пирровой победы, вот их momento veritatis. Ремус позволил себе взять больше, позволил углубить, чтобы по-настоящему почувствовать внутреннее пламя Сириуса, его порывистую умелость, влажность его языка. Ремус придал поцелую трепетность; он первым разорвал его, чтобы возобновить на своих условиях, словно бы вдумчивей, основательней. Сириус не предполагал, что его разберёт страстное помрачение (заключение притупило его чувственные порывы), но сейчас он распознавал — и неточности здесь не содержалось, — что подспудно, вопреки их нисколько не нивелированной детски-непорочной связи, желал его телом и душой — его, Ремуса, его Лунатика, его лучшего друга, его совесть, его опору и его разум — куда дольше, чем мог вообразить. Он по-прежнему не примирил два своих альтер-эго: то, что любило Ремуса как наперсника юных забав, товарища всех приключений, и то, что разрешило Сириусу — в настоящем — целовать его. Все эти их давние прикосновения, объятия, вся та сцена из сновидения, с помощью которой Сириус старался достучаться до Ремуса, обрели сокровенное значение. — Нам лучше… отложить. Тебе нужен отдых, — вымолвил Ремус, насилу отстраняясь. — Ещё поздней об этом вспомнить не мог? — Сириус смежил веки от разочарования и улыбнулся собственной «пойманности». — Не преминул воспользоваться преимуществом. — Тогда прошу тебя, катись пока что отсюда. Мне нужно в порядок себя привести, а то ведь… я за себя не отвечаю. Люпин поцеловал тыльную сторону ладони Сириуса и повиновался — ушёл из ванной, притворив за собой дверь. В ту ночь они спали в одной комнате: Сириус на кровати, Люпин на разложенном кресле. Впрочем, Ремус только притворялся, что дремлет, на самом же деле он, лёжа в полной темноте, скрестив руки и подняв плечи, гладил взглядом затылок Сириуса. Они не говорили о произошедшем, не развивали тему при помощи близости; без физического скрепления их и без того сверхпрочная связь обходилась, — они стёрли границы — до тесноты, до совпадения, до слияния. Когда Сириус ворочался, Ремус вставал и укрывал его сползшим одеялом. Это превратилось в цикл, но Ремусу не надоедало. К рассвету, когда он после очередного такого подъёма направился к своей «постели», пальцы Блэка впились в его руку. «Ост-танься, Лунатик…» — бесшумно попросил он. «Конечно», — кивнул Ремус, расположился рядом и обнял Сириуса со спины. «Ложечкой» они пролежали до утра.