Сердце его в Эдирне

…Слова вырвались раньше, чем Раду сумел себя остановить. Мехмед продолжал изумлённо глядеть на принца, как если бы до конца не понимал, не ослышался ли. Казалось, он позабыл всё, что собирался сказать до этого. Раду и сам был оглушён своим наивным признанием, и теперь, когда до него самого начало доходить, насколько абсурдным было его поведение, он испытал настоящий ужас. — Я хотел сказать, что никогда бы не оставил султана, — попытался он спасти ситуацию. Но прозвучало это едва ли не так же глупо и самонадеянно, как и прошлое его громкое заявление. Его коробило от невозможности передать свои чувства: он не был ни поэтом, ни оратором. При всей начитанности, он был неумел в риторике, и едва ли мог надеяться быть понятым правильно. Он даже не был уверен, что сам понимает себя. Был ли его порыв продиктован сочувствием, или чем-то совершенно другим? Действительно ли стихи, написанные Мехмедом, значили для него так много? Что, если всё это было просто игрой? Однако почему-то он не верил этому. Все предупреждали его о том, что Мехмеда следовало опасаться, однако сейчас в этом саду перед ним был вовсе не султан, известный своими интригами и непредсказуемым нравом. Вероятно, Мехмед был не лучшим человеком, однако в эти мгновения он был ближе Раду, чем кто-либо. Разве не Раду точно так же лежал на траве в этом же саду в ночь их первой встречи, раздумывая о том, как поскорее покончить со своим пленом? Мысль о том, что Мехмед, вероятно, сам не знал, зачем так себя вёл, почти в точности поворяя ту ночь, заставила сердце Раду сжаться сильней. Меньше всего он думал о том, какими последствиями может обернуться для него этот безрассудный порыв. Когда же разум наконец угнался за чувствами, Раду более не знал, что натворил. Сердце его обрывалось в предчувствии беды. Мехмед продолжал молчаливо изучать его, однако взгляд более не ощущался сколько-либо жадным. Скорее, он словно пытался разглядеть в Раду некий ответ на свой неозвученный вопрос. — Это невозможно для нас, — наконец, сказал он, отступая на шаг назад. Глаза его всё ещё упирались в лицо принца, но в них была лишь холодная решимость. — Есть обязательства, которые никто из нас не волен нарушить. Поверь, тебе это и не нужно. — Не нужно?.. — Раду нахмурился, силясь понять, о чём говорит этот человек. Разве не Мехмед писал, как тягостно ждал его, и как жаждало его сердце любви?.. — Вот именно. Ты совсем молод, Раду, и едва ли твои чувства ко мне глубоки… если вообще есть. — Султан старше меня всего на шесть лет, и судит о моих чувствах?.. — выпалил Раду, и лишь затем осознал, насколько его слова были оскорбительными. Он побледнел. Мехмед вздохнул, печально качая головой. Однако то, с какой силой он продолжал удерживать плащ, сжимая его полы до хруста суставов, говорило вовсе не о расслабленности. По какой-то причине то, что он говорил, и чувства на его лице совершенно не вязались с тем, как напряжено было его тело. Что именно в себе Мехмед пытался так отчаянно сдержать? Раду ужасало, насколько странным и непоследовательным был султан. Казалось, чем больше он узнаёт его, тем больше становится понятно, насколько же мало кто-либо знает Мехмеда. Неудивительно, что он сам с трудом поверил, что Мехмед написал ему те любовные газели. Он понятия не имел, о чём сейчас думал этот человек: неужели действительно пытался удержать дистанцию? Было ли это его попыткой оградить Раду от самого себя? — Я хотел бы стать вам другом, — решился Раду на полуправду, прекрасно осознавая, насколько глупо его заявление в свете прошлых признаний. — Ничего иного я и не имел в виду. Мехмед кивнул, принимая его ответ. Во взгляде его промелькнуло облегчение, однако то, как побелели от напряжения судорожно сжатые пальцы, говорило совсем об обратном. — Я буду только рад такому замечательному другу, как юный принц, — он улыбнулся уголками губ. — И более никаких стихов. Раду неуверенно улыбнулся в ответ. Почему-то ему показалось, что последнюю фразу Мехмед сказал самому себе, словно пытаясь убедить самого себя в том, что Раду для него друг, и воспринимать его следует соответственно. Во дворец Эдирне они возвращались уже вместе, и, несмотря на определённую неловкость, лёд между ними стремительно таял по мере того, как сердца их становились всё мягче. *** …Спустя полгода Раду отправился в Константинополь, который к тому моменту постепенно отстраивался и оживал по мере того, как бежавшие в спешке христиане и иудеи возвращались. Официальная причина этой поездки была политической, однако принц не мог не думать о том, что он впервые за долгое время мог свободно покидать Эдирне, притом никто более его не удерживал на одном месте. Казалось, стены его золотой клетки наконец рухнули, и он оказался свободен путешествовать. Мехмед теперь часто просил его помощи в дипломатических переговорах, и даже приглашал его на официальные приёмы. Всё чаще Раду становился единственным человеком, которого Мехмед брал с собой. Разумеется, оба они помнили о случае отравления, а потому никто из них не путешествовал без охраны — но присутствие янычар было разумной платой за то, чтобы обрести наконец свободу. Раду за все эти годы так и не стал своим ни среди вельмож, ни среди воинов — однако теперь ему не было до того дела. Султан Мехмед считал его близким другом, и ему этого оказалось достаточно, чтобы впервые за долгое время быть счастливым. Константинополь встречал его криками чаек, извилистыми колоннами, отстраивающимися храмами и разномастной толпой. Чуть позже султан Мехмед отправился с ним на прогулку и показал ему городскую кухню для малоимущих, новые школы и мечети. Они оба прогуливались в одеждах простолюдин, а потому не привлекая внимания смогли подняться на самую высокую башню Галата — всё, что осталось от стен генуэзской крепостной стены — и вдоволь побродить по местным рынкам. Мехмед был настолько увлечённым рассказчиком, что временами не замечал, куда шёл, и то и дело Раду приходилось одёргивать султана, чтобы тот не врезался в людей, идущих им навстречу. Казалось, никогда ещё они оба не смеялись так много. Уже позже, перед ужином, Раду всё ещё находился в приподнятом настроении, вспоминая, как Мехмед закормил его засахаренным кумкватом прямо с рук, и как лучились его светлые глаза — казалось, они были прозрачней вод Босфора. Раду чувствовал себя с Мехмедом необычайно легко, и теперь, приводя себя в порядок перед ужином, думал лишь о том, чтобы за столом было поменьше людей. Поскольку при дворе Мехмеда было много иноземцев, он более мог не переживать о том, что его манера одежды или поведения будут выделяться — но ему всё ещё следовало быть осторожным в том, чтобы привлекать меньше внимания к своим отношениям с султаном. Далеко не все верили в то, что их с Мехмедом связывала только дружба, и, чем больше проходило времени, тем более развязными становились слухи. К счастью, за ужином действительно было не так много гостей: в основном, это были приближённые визири, неизменный Заганос-паша, и несколько иноземцев, которые вскоре покинули приём. Приглашённые артисты музицировали на лютнях и пели, так что говорить много не приходилось — можно было просто расслабиться и понемногу цедить вино, вслушиваясь в мягкие переливы струн и манящие голоса. “Из праха рая не взрастить любви — пожнёшь лишь боль, И как бы ярко ни горел фитиль, свеча рыдает, Она одна осветит ночью мою скорбную юдоль, И лишь она о пламени любви моей и знает…” Исполнитель мягко перебирал струны, затуманенным взглядом скользя словно сквозь присутствующих. Тёмные подведённые сурьмой глаза напоминали горький тёрен, исполненный тоски. “Так молча плачет воск, когда души безмолвен крик… Так плачет лютня — её струны волосам твоим замена… Лишь те, кому дано однажды солнце полюбить, Поймут, как в вечном трауре ночей тоской скорбею. Моя любовь, вдали от тёмных локонов твоих Тоскую по отраве поцелуев несвершённых — Лишь поцелуем можешь моё сердце исцелить, Дав губ твоих нектар испить мне запрещённый…” Раду удивлённо вслушался в стихи. Отчего-то в этот момент то ли крепкое вино ударило ему в голову, то ли он сам оказался слишком чувствителен, однако слова этой песни действовали на него страннейшим образом. Он не мог понять, почему они так сильно задевают его сердце. Предчувствие неотвратимого шторма посреди штиля было таким оглушительным, что он перестал слышать даже лютню, ловя каждое слово. Казалось, он знает, что будет дальше. “Мой друг, да разве я осмелюсь рассказать тебе о том, Как этот мир мне без тебя стал вдруг враждебен?.. Мой друг, увы… Авни на то не хватит слов. Он пятикратно вознесёт тебе в молчании молебен, Он преклонит колени пред тобой на Рамадан, И лишь к тебе он взор свой, а не к Мекке, обращает, Ведь ты для его сердца первый и последний храм. Тебя лишь он своей святыней сердца называет.” Раду закрыл глаза, чувствуя, как по спине расползается холод ужаса, в то время, как сердце его охватывает пламя. Он осушил содержимое своего кубка едва ли не залпом в попытках погасить огонь, но сделалось только хуже — теперь у него ещё и заплетался язык. — Султан Мехмед… — он повернулся к Мехмеду, который в этот момент спокойно пил вино, — Эта песня… — Хорошая песня, правда? — поддержал кто-то из гостей. — Это газель из сборника одного местного поэта. Он не пишет по-персидски, однако он всё равно невероятно хорош. — Из с-с-с…сборника, — повторил Раду, глядя перед собой. — Да, там немало любовных газелей, — подтвердил кто-то. — Поразительно, что такой поэт предпочитает оставаться неизвестным. Было бы замечательно пригласить его во дворец. — Да, наверное, — Раду вдруг подумал, что, возможно, прошло уже полгода, и, даже если Мехмед писал стихи под личиной Авни, вероятно, далеко не все они были посвящены ему. Султан вполне мог иметь иные увлечения — возможно, он написал эти строки, будучи в разлуке со своими жёнами или другими возлюбленными. Возможно, он их тоже называл друзьями. Возможно… …возможно, Мехмед всегда чувствовал горечь неразделённой любви — это была неотъемлемая часть того, кем он являлся. Однако в памяти Раду всё ещё была свежа их прогулка по берегу Босфора, и то, каким счастливым казался султан. Как громко он смеялся, потешаясь над крупицами сахара на подбородке Раду. Как крепко он сжимал ладонь Раду с своей, когда они пробивались сквозь толкотню на местном базаре. С какой лёгкостью он позволял себе поправлять волосы Раду, когда те в беспорядке рассыпались от ветра под его пальцами. Мехмед казался ему таким счастливым — казалось, само солнце танцевало в его светлых глазах. Почему же он писал о боли и скорби отвергнутого возлюбленного? Раду почувствовал, что ему нужно выпить ещё. Он потянулся за кувшином, и в этот момент его кончики пальцев соприкоснулись с чужой ладонью. — Принц Раду?.. — Мехмед ободряюще улыбнулся. — Ты ведь мой гость — позволь мне сегодня ухаживать за тобой. Раду убрал руку, чувствуя себя отчего-то ужасно взволнованно. Его лицо и без того было горячим от выпитого вина, а теперь ещё и близость Мехмеда действовала на него совершенно странным образом. Он больше не замечал ни визирей, ни Заганос-пашу, ни музыку. Всё, что его беспокоило — действительно ли человек, который сейчас разбавлял вино в его бокале водой, написал эту песню о нём. Но Мехмед не торопился передавать ему кубок — вместо этого он принялся разламывать апельсин на дольки, расставляя их на блюде перед Раду. Из гостей остались только несколько человек, да и те выглядели сонными и хмельными, и, очевидно, просто оттягивали момент ухода из лени. Музыканты и танцовщицы тоже завершали выступление, собираясь покинуть зал. Раду подумал, что, вероятно, сейчас самое время тоже откланяться, но в то же время не мог заставить себя это сделать. Казалось, он не мог насмотреться на то, как пальцы Мехмеда ломают фрукты. Капли сока стекали по изящным фалангам, заставляя его рот наполняться слюной. — Я не знал, что зимой бывают свежие цитрусы, — пробормотал он, шумно выдыхая. — Константинополь находится южнее Эдирне, — Мехмед наконец поднял на Раду глаза, расправившись с последним апельсином. И замер, как если бы вдруг позабыл, о чём говорил. — Здесь есть виноград, гранаты, и даже инжир. Ты… хочешь попробовать? Раду сглотнул, чувствуя, как пульс отдаётся в голове. — “Лишь поцелуем можешь моё сердце исцелить, дав губ твоих нектар испить мне запрещённый…” — он сам не знал, что говорит. Поспешно отвёл глаза, понимая, что, вероятно, слишком пьян, и Мехмед мог расценить его слова, как оскорбление или насмешку. К счастью, те немногие гости, которые всё ещё не покинули их, совершенно не обращали внимание на происходящее. — Ты слушал внимательно, — Мехмед усмехнулся. — Думал, не заметишь. Раду опустил голову, понимая, что вслепую ступил на запретную территорию. Их уговор чётко ограничивал их обоих, и ему следовало бы проявить себя более сдержанным — особенно, если эти стихи Мехмед действительно писал о нём. — Так ты всё ещё хочешь попробовать? — ворвался в его мысли Мехмед, и неожиданно Раду осознал, что султан пододвинул к нему блюдо с очищенными фруктами. Раду прошёлся взглядом по ломтикам айвы, гранату, и сочным виноградинам. Ещё полдня назад Мехмед буквально кормил его со своей ладони, но тогда он не увидел в этом ничего особенного. Теперь же он не находил себе места. — Да, — он не был уверен, о чём именно Мехмед его спрашивал, однако сейчас он ответил бы согласием на любой его вопрос. Мехмед подался к нему ближе, поднося к его губам виноградину, и Раду осторожно захватил её губами, наклоняясь вперёд. Пальцы Мехмеда пахли фруктовым соком и, соприкоснувшись с губами Раду лишь на секунду, оставили свой сладкий отпечаток. Принцу пришлось удержаться, чтобы не попытаться собрать эту призрачную сладость языком. Он прикрыл глаза, снова приоткрывая губы для нового лакомства. — Раду, — неожиданно окликнул его Мехмед, — если ты дашь своё согласие, ты не сможешь его отозвать. Ты пьян, и не понимаешь, что творишь. — Я не настолько пьян, — Раду удивлённо моргнул. — К тому же, ты, Мехмед, кажешься вполне трезвым, раз задаёшь такие вопросы. — То, что я трезв, не избавляет меня от ответственности за тебя, — Мехмед поднялся на ноги. — Уже поздно, и мне нужно идти. Но, если ты действительно этого хочешь, ты можешь пойти со мной. Я не могу тебе запретить. Так Мехмед, прихватив с собой кувшин вина, вышел из зала, ни разу больше не оглянувшись. Раду некоторое время всё ещё продолжал неподвижно сидеть, глядя на тщательно очищенные фрукты. Он всё ещё не понимал, что ему делать. Идти за султаном? Остаться? “Ведь ты для его сердца первый и последний храм…” Он был почти уверен, что, если бы гости не были так пьяны, их бы смутило подобное сравнение — но возлияния сделали публику куда более благосклонной. Мехмед был всё так же бесстыден в своих стихах, но при этом никогда не пытался задеть словом своего возлюбленного, как это часто делали другие поэты. Он лишь делился своими чувствами. Он по-прежнему открывал своё сердце… но был ли тем, кому он открывался, Раду? Принц поднялся, чувствуя, что если просидит на месте ещё хоть мгновение, попросту сойдёт с ума. Если сердце Мехмеда горело в одиночестве, а душа его безмолвно кричала — он обязан был его найти, и дело было не в том, что, перебрав с вином, он потерял стыд и сам не ведал, что творил. Возможно, он желал Мехмеда — однако вовсе не желание вело его по малознакомым коридорам дворца на заплетающихся ногах к дверям чужих покоев. Он знал, о чём писал Мехмед, не понаслышке. Он тоже горел этой странной недопустимой любовью. Чем дольше длилась его разлука с султаном, тем сложнее становилось коротать дни и ночи. Узнав Мехмеда ближе, он более не желал находиться где-либо ещё, но всё-таки принимал разлуку как необходимость — по правде, он просто привык принимать всё, что жизнь давала ему, с благодарностью. Дружбу, любовь — или просто хорошее отношение. Он, пленный принц, едва ли мог выбирать. Разница между ним и Мехмедом заключалась лишь в одном: принц Раду никогда бы не оттолкнул от себя человека, которого по-настоящему полюбил. То, что творил с собой Мехмед, убивало его. Раду остановился у дверей покоев султана, и, спустя целую вечность, занёс руку, чтобы постучать, но неожиданно звука не последовало. В следующее мгновение он осознал, что Мехмед, услышав его шаги, открыл ему раньше. Как долго он стоял перед открытыми дверями, Раду понятия не имел — однако, вероятно, это длилось не менее минуты.