Сердце его в Эдирне

…Летом 1462 года всё закончилось, не успев начаться. Раду смутно помнил вечер отъезда Мехмеда — им так и не удалось побыть наедине, а вокруг было слишком много свидетелей, и валашским вельможам пришлось бы не по вкусу, если бы их новый господарь был слишком дружелюбен с османским султаном. Валахия и Османская империя теперь стали союзниками, оградившимися от притязаний и влияния Священной короны Венгрии, однако Раду не обманывался — если его брат в чём-то и преуспел, так это в распространении слухов о его порочной связи с Мехмедом. Ему необходимо было предпринять что-то, что раз и навсегда положит конец кривотолкам и не позволит католикам далее разжигать вражду среди его людей. В итоге, он нашёл верный способ очистить своё имя — он согласился на брак с Марией Деспиной, заключив взаимовыгодный союз. После этого даже у тех, кто относился к нему настороженно, исчезли всякие сомнения. Правление Раду положило конец распрям — к тому же, принц дал понять, что не собирается продолжать удовлетворять амбиции венгров и Папы Римского ценой крови своего народа. Не собирался он прислуживать и османам. По сути, сам факт того, что именно Раду выступил против брата немногочисленными силами, возглавив погоню и отколовшись от общего лагеря Мехмеда, играл ему на руку. Он одержал победу там, где до него османские паши лишь обламывали зубы и терпели крах. Тем летом, в пылу сражений и противостояния, принц наконец обрёл свой дом. Сколько же лет прошло с тех пор? Десять… или одиннадцать? Раду не вёл счёт — но с каждым годом становилось лишь сложнее. Он надеялся, что из памяти постепенно сотрётся прошлое. Верил в то, что обретёт утешение в новых заботах. Разве можно было сравнивать жизнь при дворе с годами, проведёнными в казармах, или в тени султана? Вот только почему же он всё никак не мог отпустить прежние чувства? Прошлое прорывалось сквозь настоящее, словно свет солнца сквозь задёрнутый плотный занавес. Раду с упоением читал древних авторов, проникаясь их чувствами — потому что Мехмед ему больше не писал. Он познакомился с поэзией Персии, и даже мог цитировать полюбившиеся строки. Он верил, что однажды они заменят ему то, что писал для него Мехмед — вытеснят из его памяти то болезненное вожделение на грани безумия. Он желал обрести покой. Вот только сердце его было не на месте — и, чем больше проходило времени, тем более тщательно приходилось скрывать, что мыслями он никогда не здесь. На двенадцатый год Раду осознал, что силы его на исходе. Он не стал писать прощальных писем — лишь сообщил Басарабу Данешти, своему давнему политическому оппоненту, что уступит его притязаниям, если тот в свою очередь поклянётся не разрушать альянс с Османской империей, и распорядился о союзе дочери и Стефана, другого своего противника — с условием, что тот оставит притязания на трон и прекратит вооруженные столкновения. Басараб Данешти ответил согласием, а жизнь дочери была устроена. Вечером того же дня Раду, переодевшись в простого купца, покинул родную Валахию и отправился вниз по Дунаю. По опыту он знал, что до Эдирне ему предстоит провести в пути несколько недель. Зачем он решил вернуться туда, где его никто не ждал, он и сам не знал. *** Раду не собирался посещать дворец, и ему не было дела до того, как теперь сложилась жизнь султана Мехмеда — говорили, он вправду исполнил заветы своего наставника, подчинив половину Европы. Похоже, тем летом он окончательно сменил лиру поэта на меч. Прошло так много времени — едва ли теперь, даже столкнувшись лицом к лицу, Раду узнал бы в нём своего возлюбленного. Раду было тридцать пять — Мехмеду же, должно быть, уже исполнилось сорок. Что толку было грезить несбывшимися мечтами о воссоединении, если принц собственноручно всё разрушил? Одиннадцать лет назад он понимал, что делал, и какова будет цена. Мерный плеск волн, разговоры с незнакомцами ни о чём за чашкой чая, и бесконечные дни, сменяющиеся долгими бессонными ночами, стали для Раду обычным делом. Дважды он останавливался по дороге в портовых трактирах, иногда — играл на лютне незнакомцам ради забавы. У него было достаточно средств, чтобы обеспечивать себя до конца дней, живя без излишеств, а потому ему не приходилось думать о том, как себя прокормить. Наконец он мог не заботиться о будущем и просто плыть по течению туда, куда стремилось его сердце. В конце концов, он слишком устал. К середине второй недели пути их судно вышло в море — и спустя два дня Раду уже ступал по хорошо знакомым прибрежным камням. Ещё день — и вот он вновь оказался у городских ворот. Странно было осознавать, что однажды он пытался бежать из города, куда теперь так долго добирался, оставив прежнюю жизнь позади. Городская стража равнодушно осматривала повозки, щурясь на осеннее солнце и практически не вглядываясь в лица прибывающих путников. Колёса жалобно скрипели на неровной брусчатке, а телеги с товарами мерно покачивались, направляясь к базару, проезжая мимо новых мечетей и незнакомых кварталов. — Тебе есть, где остановиться? — участливо спросил один из купцов. — Комната моего сына пустует, я мог бы сдать её тебе. Раду сначала покачал головой, собираясь отказаться по инерции, но затем вспомнил, что ему не найдётся больше места ни при дворе, ни в казарме. — Спасибо, добрый человек. Да хранит тебя Аллах. Позже, гуляя меж пёстрых лавок, вдыхая аромат перезрелого винограда и сочных персиков, Раду продолжал подсознательно искать знакомые лица и места — но их почти не осталось. Эдирне разросся за эти одиннадцать лет, став совершенно другим. Вечером того же дня Раду так и не решился отправиться в дворцовый сад, потому что боялся разочароваться — вместо этого он решил отдохнуть в небольшом трактире, где выступали танцовщицы и музыканты. Он не обращал на себя внимание — лишь одиноко сидел в самом дальнем углу, потягивая дешёвое вино. — Принц Раду?.. — неожиданно окликнул его смутно знакомый голос. — Это… ты? Раду обернулся на голос и обнаружил перед собой постаревшего но всё такого же наблюдательного Халкокондила — тот окончательно перенял османскую манеру одежды, однако всё ещё говорил с некоторым акцентом. При нём, разумеется, были его свитки. Принц растерянно моргнул, не зная, что ответить. Из всех людей, кого бы он хотел сейчас повстречать, византийский хроник был худшим вариантом. Что он делал в Эдирне — разве он не сопровождал Мехмеда, описывая его многочисленные завоевания? Раду, который более всего на свете желал, чтобы о его существовании забыли, был готов провалиться сквозь землю. — Я, должно быть, обознался. Прошу прощения, — Халкокондил смущённо прокашлялся. — Вы напомнили мне моего давнего друга. Очевидно, вы не он. — Всё в порядке, — Раду склонил голову, благодаря небеса за то, что в дешёвом трактире было отвратительно темно. Халкокондил смерил его ещё одним проницательным взглядом, хмуря седые брови, но затем расслабился, усаживаясь на скамью напротив. — Вы ведь не против компании старика? — Здесь свободно. Прошу, не стесняйте себя, — пожал плечами принц. — Всё равно я собирался в скором времени уходить. — Куда держите путь? — поинтересовался Халкокондил между делом. — Вы ведь путешественник, правда? Нечасто в этих местах встретишь новые лица. — Пока не знаю, — Раду вздохнул. — Думаю, это не имеет особого значения. Сегодня я могу быть здесь, в Эдирне — а завтра отправлюсь в Бурсу, или на Крит. Не всё ли равно, где быть? — Говорите, словно старик, но на вид вам лет тридцать, — Халкокондил вздохнул. — Нелёгкая у вас, должно быть, судьба. На это Раду лишь промолчал. — В Эдирне действительно не на что смотреть, кроме дворцового сада, — добавил старый летописец после затяжного молчания. — Говорят, однажды султан Мехмед Фатих провёл там всю ночь, пытаясь разыскать юношу, в которого был влюблён… — Людям свойственно приукрашивать события, — усмехнулся Раду мрачно, отпивая вино. — Но что это была бы за жизнь без красивых историй! — Халкокондил поднялся с места, расправляя парчовую накидку. — Хорошего вечера, путник. Возможно, ещё свидимся в Бурсе, или на острове Крит. Кто знает?.. Раду кивнул летописцу, не уверенный до конца, как реагировать на его слова. Узнал ли его Халкокондил — и что именно он хотел ему сказать? От вина сделалось нестерпимо душно, а кровь прилила к голове, так что Раду тоже пришлось вскоре выйти на улицу. Тёмные проулки вызывали лёгкую дезориентацию, так что периодически приходилось останавливаться, чтобы подышать и сориентироваться. Раду понял, что пришёл в придворцовый сад, только когда едва не налетел на розовый куст, чудом не исцарапав себе лицо. Подумать только — а ведь в Валахии его прозвали Красивым! Принц вздохнул, останавливаясь посреди тропинки, ведущей к ухоженным выложенным камнями клумбам. К счастью, в такой час здесь никого не было — ни стражи, ни случайных свидетелей. “Стал холодным к утру сад прекраснейших роз, и тебе ли не знать, что канву лепестков ранней осенью ветер к порогу принёс — но не слышу я больше твоих здесь шагов….” Раду снова остановился, пройдя в сторону кипарисовой рощи. В этом саду теперь была слышна лишь его собственная шаткая от алкоголя поступь. Никто его здесь больше не ждал — аллеи были холодны и пусты. И так же пусты были стихи, которые когда-то посвятил ему Мехмед. Слова рассеивались в холодном осеннем воздухе, остывая на выдохе и падая в бесконечное море тишины. Нет, из Эдирне всё же следовало уезжать как можно скорее — потому что здесь болезненные ожоги воспоминаний становились кровоточащими ранами, а сердце медленно умирало с каждым шагом. Эти тропы были слишком хорошо знакомы Раду. Он мог бы пройти весь сад в кромешной тьме и ни разу не оступиться. Сколько ночей он провёл здесь в одиночестве — и с Мехмедом? Это место было проклятым для него. Его сердце следовало похоронить прямо здесь, вместе с никому не нужными чувствами. Его любовь была призраком прошлого — годами преследующим его кошмаром, от которого он никак не мог избавиться. Она отравила его тем вечером, вместо выпитого вина, и так никогда и не погасла. — Раду?.. — послышался тихий шёпот сквозь шелест ветра в траве, и принц ускорил шаг, чувствуя, что ещё немного — и сойдёт с ума. Он был отвратительно пьян, и ему мерещилось, что кто-то зовёт его сквозь темноту. Как будто Мехмед из прошлого обращается к нему сквозь все эти годы. — Да стой же!.. — в следующее мгновение Раду ощутил, как кто-то перехватил его за пояс, удерживая. — Раду, это ведь ты!.. В тени кипарисовой аллеи было сложно разобрать, кто перед ним, однако принц явственно слышал, как сильно бьётся сердце преследовавшего его человека. — Мне ведь не кажется… ты… здесь, со мной! Это ведь правда... — Мехмед продолжал сжимать пояс, боясь отпускать. Словно страшился, что принц каким-то образом ускользнёт от него. — Никто не знал, где ты, уже несколько недель. Я боялся… я думал, что… — Что я умер? — Раду моргнул. — Ты исчез, — повторил Мехмед тихо. — Я не знал, что мне думать. — Что же, теперь ты знаешь, что я жив, — Раду вздохнул. — Я в полном порядке, не о чём беспокоиться. — Но… почему ты здесь? — последовал новый вопрос, и Раду в ужасе осознал, что ему нечего на это ответить. Он ведь не мог признаться, что проделал весь этот путь, потому что сердце его тосковало по месту, где единственный раз в жизни он любил?.. Как странно и абсурдно будет Мехмеду слышать такое от далеко не юного нетрезвого мужчины — практически незнакомца? Лучше уж было и вовсе промолчать. — Я люблю этот сад, — продолжил Мехмед тихо, так и не дождавшись ответа. — Всегда, когда бываю в Эдирне, возвращаюсь. — Мне тоже здесь нравится, — откликнулся Раду неловко. Он не рисковал смотреть на Мехмеда, потому что боялся узнать, что прочитает в его глазах. Разочарование? Сожаление? Сочувствие? — Без тебя здесь никогда не бывало по-прежнему, — Мехмед наконец выпустил пояс Раду, вероятно, осознавая, что удерживать его больше нет смысла. — Но я продолжаю приходить. — Я слышал, твои кампании длились годами, — оборвал его Раду, мысленно умоляя Мехмеда остановиться. Он не желал верить, что Мехмед ждал его — или тосковал по нему. Даже если человек, который жил в памяти Мехмеда, был лишь образом, и от него более ничего не осталось за эти одиннадцать лет — это было слишком жестоко. — Каждый раз, отправляясь в чужие края, я желал более не возвращаться, — Мехмед покачал головой, но в темноте его движение было неясным. Слова его бередили и без того больное сердце, и Раду приходилось всё время напоминать себе, что это были всего лишь… слова. Мехмед не написал ему ни строчки с тех пор, как они расстались. — Я рад, что ты вернулся, — принц Раду склонил голову и неожиданно покачнулся, едва не теряя равновесие. — Не ожидал… тебя здесь встретить, — он в ужасе понял, что заговаривается. — Ты… ты, что, пьян? Раду молча уставился на Мехмеда, понимая, что снова не сможет ответить. Мехмед наверняка всё и так уже понял — к чему было объясняться? — Ты пришёл пьяным на наше место, чтобы читать мои стихи?.. Раду снова покачнулся, опуская взгляд себе под ноги, потому что, чем дольше он смотрел на Мехмеда, тем сильнее у него кружилась голова. Он не думал, что Мехмед слышал его пьяные причитания — хуже того, он не припоминал, что именно мог ещё говорить вслух в тот момент. Оставалось надеясться, что он не сыпал проклятиями. — Я надеялся увидеться с тобой однажды снова, — Мехмед вздохнул. — Знаешь ли ты, каково это — жить надеждой, когда тебя оставили много лет назад? Не зная, помнят ли тебя? Но ты… ты даже не хочешь со мной объясниться? Неужели тебе нечего сказать мне даже теперь?.. Слова Мехмеда не просто ранили — они добивали. Растворялись в шелесте листвы, заглушаемые ветром — и оседали где-то внутри неподъемным свинцом. — Я всегда любил тебя, Мехмед, — Раду продолжал смотреть себе под ноги, не уверенный, что те слова, которые он произносит, годятся, чтобы заглушить эту безумную боль. — Если это то, что ты хотел от меня услышать — я говорю тебе об этом. Любовью не изменить прошлое. Любовь не сделала меня счастливей. Посмотри на меня… — Твоя любовь сделала счастливым меня, — оборвал его Мехмед резко. — Твоя любовь привела тебя ко мне сейчас — так же как моя любовь привела меня к тебе. Разве этого мало?.. Раду вдруг ощутил, как ладонь Мехмеда касается его спутавшихся за день волос. — Твоя любовь сделает меня счастливым снова, Раду, — повторил Мехмед уверенно, — потому что твоё сердце всегда оставалось здесь, со мной.

~~~ КОНЕЦ ~~~