***
Когда Лайт собирается принять ванну, L и не думает оставить его одного. Вместо этого, он следует за ним, садится на полу рядом — и закидывает руку за борт. Цепочка снова, обвиняя, звенит. Рукав белого свитера погружается под воду и намокает. L не трогает его — но от костлявых пальцев бьет статическим электричеством. Под водой их бы замкнуло, как провода. Только этого не происходит, и кажется, что не происходит совсем ничего. Но запястье L в расстегнутом наручнике тонет под пеной. Втянув воздух, Лайт приподнимается и складывает влажные руки на груди: — Ты правда считаешь, что это нормально? — спрашивает он то, что копилось на языке последнюю неделю. Всё это. Ненормально. Ты ненормальный. От тепла в ребрах оседает тяжесть. Вместе с ней в осадок проникает гнев — наконец-то. Но L не вынимает ладонь из воды: — Мне скучно, Лайт, — вздыхает он, наклоняя голову в нарочитой аутичной манере, будто ждет от него чего-то. Развлечения. Пока они наблюдали за советом директоров Ёцубы, его глаза пустели. В них не мерцало ни одной из искр того интереса, что пробегают вокруг зрачков сейчас. Тяжелые пряди прилипли ко лбу — их бы убрать, — но дыхание мерное, и в такт ему подрагивает рука. Постукивая пальцами по дну ванны, L вменяет ему свою скуку. Как тому Краковскому маньяку — десять жертв. Как… Лайт захлебывается спертым воздухом, когда понимает. Те ночи перед поисковиком по базам, падение Мацуды с балкона, нанятые преступники Айбер и Уэди — всё это волновало L не больше, чем неправильное мороженое из Ковент-Гардена. Пальцы впиваются в бортик от этого простого понимания. Однажды скрепленное сердце частит ударами. Лайт садится, выпрямляя спину, и вдоль позвоночника падают капли. L скучает не потому, что новый Кира не объявляется. Потому что по-прежнему считает Кирой его, привязанного запястьем к запястью. Потому что хочет, чтобы он им был. Тук, тук — ударяются о дно подушечки пальцев, и через металл доходит приглушенная вибрация. L улыбается уголками губ. Они треснули от сухости и кровят, натягиваются так, что хочется смазать их кремом. Лайт содрогается. L больной, болезненно неидеальный ублюдок — но выражение в нем соответствует содержанию. Это и есть идеал. — Ты хочешь, чтобы я был Кирой, — швыряет ему в лицо диагноз Лайт. Голос вздрагивает вместе с ним. Тогда он хватает L за ворот и заставляет развернуться, наклониться ближе. Косы ключиц упираются в ладонь. Есть многое, что можно заставить его сделать. В голове вспыхивает картинка, где его приоткрытый рот и нос покрывает волна горькой пены. Порой Лайта пугают эти мысли. Но он встряхивает L, как куклу, отторгая их от себя: — Это несправедливо. Я не он, и я не буду избавлять тебя от скуки. Ты этого не заслужил. L послушно подается вперед, и бедро задевают пальцы, горячие под водой. L не касался его прежде — разве что ударом стопы в ребра. Вода не проводник. Но он, как электрический угорь, бьет током, когда трогает костяшкой пальца бедренный выступ. Смотрит своими рыбьими глазами. Лайт вдыхает и давится. В этом есть что-то от желания усадить его на электрический же стул, который он, по мнению L, заслужил. — А ты однажды убьешь меня, — L передергивает плечами. — Разве это справедливо? Никогда. Но, может, это и было бы справедливо. Лайт кривит губы от обиды, когда пальцы L гладят тазовую косточку. Того и гляди надавят между бедер. Это возбуждает до смерти. Это возмущает до нее же. L, согнувшись над ванной, домогается до подозреваемого, говорит о своем убийстве — и в его глазах не вспыхивает ни искры стыда. Зато там горит такое же — смертельно — опасное возбуждение. Улыбка на иссушенных губах поднимает со дна легких столько ненависти, что становится больно. Лайт сжимает его запястье до хруста. Вывернул бы, сломал, расплющил, как тисками, но тогда из подозреваемого он станет обвиняемым. А L, который хочет Киру, останется на свободе. — Нет, — выплевывает ему едва ли не в губы Лайт. Он бы плюнул в самом деле и смотрел, как L задыхается от его слюны, потому что она стала бы поперек горла. И эти мысли больше не пугают. Оторвав ладонь от бедра, Лайт выдергивает ее из-под воды и отталкивает. Но румянец всё равно обагряет щеки. — Ты меня не хочешь. Ты хочешь одного Киру. Вот он бы и правда тебя убил. Вот я бы и правда им был, только чтобы убить тебя самому. Гневно подрагивающими пальцами Лайт вынимает пробку, и воду уносит в сток. Она стекает с грудной клетки, обтянутой кожей. Будто расплавляя ее и утягивая с мышц. Под ребрами ворочается странная ревность, и это L постарался, чтобы она пробудилась. За нее Лайт никогда не простит его. Его, беспощадного и смотрящего в упор так, будто он — капитулировавший солдат, который лег на дно не ванны, но ямы. Эта яма разверзается в его глазах. L не трогает ладонь — зато щелкает наручником, приковывая обратно к себе. С рукава свитера капает. Выжать бы. Ткань и из его горла — хрипы, придавив кадык раскрытым кольцом. — А ты уже сейчас хочешь убить меня, — насмотревшись, бросает ответный диагноз L — вторит мыслям. У него выходит передразнивающе и похоже на приговор, разве что молоточек не стучит. Зато лязгают наручники. — Задумайся, пока не стало поздно, Лайт. Лайт задумывается, но не об этом. Вздрагивает, когда кольцо сползает по запястью и врезается во влажную кожу. L бьет в точку — он всегда туда бьет. Но кроме этого у него наэлектризованные пальцы, которые гладили бедра. Если перегнуть его через борт ванны, он бы наглотался воды и позволил делать с собой что угодно на холодном полу. Под полотенцем, затянутом на поясе, крепнет жар. Чтобы протрезветь от него, Лайт спешит натянуть брюки и отвернуться, хотя от себя не отвернешься. Ненависть впиталась в кровь сквозь поры. L заставляет его думать о диких вещах. L вообще не человек. L — ужасное, понимающее его насквозь существо.***
Когда Лайт, коснувшись тетради, возвращает себе память и свободу, на запястье расщелкивается кольцо. Он встает перед зеркалом в новой, собственной спальне, как в одиночной камере. И давит в горле бурлящий смех. Все это время L хотел только его, знал его — а теперь вместе со своим знанием он умрет. Да, это справедливо. Как подтверждение справедливости, L открывает дверь, входит в его комнату — и останавливается позади. — Ты звал меня, Лайт, — звучит за спиной так, будто ему в гортань поставили голосовой модификатор. Его можно было бы вырвать, как и связки. Вместо этого, обернувшись рывком, Лайт ловит отражение в черных глазах, которые напоминают такое же зеркало. Разве что кривое. L не улыбается, но улыбка застряла в выражении его лица с тех самых пор, как он пришел к нему — за ним — в Токийский университет. Кровь вскипает за секунду. Нужно показать, прямо сейчас, зачем они здесь. Сейчас — или никогда. И тогда Лайт сталкивается с L губами, распластывает его по зеркалу, хватает за неряшливые волосы. В прядях путаются пальцы. На вкус L омерзительно сладкий, такой, что тянет выскрести сахар из его рта. А потом он кусает, впиваясь зубами, и из горла вырывается стон. L вырывает его вместо кадыка. Ужасно. Он — ужасный. И он заслужил всё, что Лайт с ним сделает. Этого не отсрочат ни метры расстояния, ни отделяющая их друг от друга одежда. Шаг, еще — руки подрагивают от ненависти, когда, утянув вглубь комнаты, роняют на кровать. От удара проминается матрас. Этого мало. Приподнявшись на локтях, L привлекает Лайта к себе — и раздвигает ноги таким будничным жестом, будто делал это каждый день. Между чашками кофе и порциями глюкозы. Ширинку на джинсах натягивает выпуклость. Иллюзорная власть над L сводит с ума, но если сойти — провалишься. — Ты так сильно хочешь меня… — шепчет Лайт, стискивая его горло. Колено надавливает на пах до боли. Пусть он наконец замолчит на минуту — а потом замолчит навсегда. Под пальцами дергается кадык. L хрипит и закатывает глаза, а дыхание перехватывает у него самого. Бледные щеки не обагряет румянец, к ним не приливает кровь. Они лоснятся, как у мертвеца, раскопанного после похорон. Когда Лайт нажимает большим пальцем на угол его рта, то ослабляет хватку, и челюсти размыкаются для вдоха. По нёбу в глотку скользит кислород. L дышит и касается пальца теплым языком, будто ему тоже мало. Он возбужден. Между их бедрами твердо и тесно. Нет. Так не должно быть. В висок бьет воспоминание из ванной, от чего контроль перегорает и меркнет. Перед L, смотрящим снизу вверх и пойманным между телом и постелью. Ничего и никогда не хотелось так. Заполучить. Раскрыть. Уничтожить. Нажав на кромку зубов, Лайт вынуждает его шире открыть рот — и плюет между губ. Они такие же влажные, как и глаза, которые на миг распахиваются. Мертвецам древней Греции клали на язык монету. Для L Лайт отпускает ниточку слюны — она порывается в воздухе. Выгнувшись в хватке, L давится и всхлипывает от судороги по горлу. Это должно быть омерзительно. Лайт жаждет унизить его — или просто его, одно из двух, — и у него почти получается. Потому что потом L глотает. Потом L стискивает его лицо в хирургически острых пальцах и, поймав коленями за бедра, приникает с поцелуем. Мокрый язык ложится вдоль языка. Его снова цепляют зубы. Странно, что они не сгнили после всех съеденных пирожных. От голода, с которым он целует, перекипает кровь и сжимается желудок. Отвечая, Лайт сбрасывает рубашку и задирает на нем растянутый белый свитер, не в силах помешать. — По-моему, ты хочешь меня не меньше, — отрывается от его губ L, ни капли не униженный. В голосе звенят ирония и желание: — Ты знаешь, на секунду мне даже стало жалко умирать. Вдоль позвоночника обжигает стремительная вспышка. Он — знает. И ходит ладьей, ставя шаг. Ладья Харона заждалась его в конце этой партии. Лайт беспомощно сдергивает с него джинсы, застрявшие на бедрах, и накрывает член ладонью. Это всё, что он может сделать. Трахнуть своего смертельного врага, а после убить. Но он ведь Бог. Интересно, если бы Эвридику повел в мир живых не Орфей, а сам Аид, она вышла бы или нет?.. Лайт сжимает хватку крепче и потирает головку. Куда интереснее, как закричит L, если протолкнуть в него два пальца сразу. На кожу льется холодная смазка, вынутая из кармана. В ней пачкается покрывало. Хочется не только влезть внутрь — вскрыть подкорку, перебрав там все безнравственные мысли, и разрушить каждую из них. От ледяного прикосновения L вздрагивает, но поднимает бедра навстречу. Когда его нутро пускает и, открывшись, обхватывает пальцы, он кричит громко. И надломленно, как будто ему правда вырвали голосовые связки. Лайт двигает запястьем, не жалея, как L никогда его не жалел. Вокруг пальцев смыкается пульсирующая плоть. У них один исход. И всё же под нёбом горчит, потому что ладья подступает к королю — и удаляется с поля. Ладья уплывает по Стиксу навсегда. В глазах L колышутся его глубокие воды. Шах и мат. L умрет. Но пока он, живой, выпускает пальцы и принимает его. Забирает, как в тиски, тоже делает больно. Под влажными волосами бьется синяя жилка. От движений навстречу друг другу выламывает грудную клетку, где стучит наразрыв сердце. Ребра ударяются о ребра. — Так хочешь унизить меня… — улыбается L, хватая ртом воздух, и царапает бедра обкусанными ногтями. — Только не стоит потом плевать на мою могилу, Лайт. Тебя не поймут… В голове перемыкает от гнева и ужаса. — Замолчи, L. Заткнись. Лучше проиграй, сдай партию, умри прямо сейчас. Лайт зажимает ему рот ладонью, заставляя проглотить отвратительные слова, как слюну. Входит резче, пока L не выкручивает на покрывале. Но ему правда жаль расставаться. И он не скрывает этого, когда жестоко насмехается, напоминая. Жестоко — но честно. Лайт убирает руку и тут же зажимает рот снова — губами, в которые падает полувскрик. Внутри L так тесно, что нужно пробиваться вглубь, как будто это насилие. Одно из тех, что бросались в голову, пока они говорили в ванной. Но правда — в том, что это больше, чем насилие. Лайт не сдерживает стон, и ему тоже жаль расстаться с единственным существом, для которого он делал дикие вещи. Который восхищался ими и им самим. Лайту не должно быть жаль — но ему жаль. L не говорит больше, зато гладит языком язык и кусает за мочку уха. Едва ли не нежно. Он знает и это. Стоит сомкнуть пальцы на его члене, по телу пробегают разряды. Проникнув в самую глубину, Лайт вызнал, получил всё, что предназначалось. L в его руках наэлектризован, смертельно опасен, и он на грани. Они оба предназначались друг другу. Это глупо, но Богу всегда предначертан Архивраг, разве нет. — Лайт… — вздыхает L, когда подается навстречу и обхватывает в себе до боли. На пальцы падает горячая влага. Каждую жилу выворачивает наизнанку. Вместе они превращаются во что-то единое и страшное, что слилось в кокон из вражды, горечи и желания. Когда оргазм выжимает из тел истощенные силы, но не его, Лайт так и замирает, уткнувшись лбом в плечо. Оно оскальзывается от испарины. От L пахнет сексом, грозой и им самим. Внутри него сокращаются мышцы. Сквозь уродливые ребра простукивает сердце. Осколки реальности возвращаются по одному, не подчиняясь контролю. L надсадно дышит, потому что у него надорвалось горло, и вытирает ладонь о его бедро. Стоило бы возмутиться, но слова не идут из пустой головы. Всё равно этого больше никогда не будет. Никогда — это долго. Бесконечно. — Я не хочу тебя отпускать, — зачем-то говорит Лайт, выйдя из его тела. Но не отстраняется. Голова пуста, и таковы же слова. В ушах шумит раскатистый ритм, будто река Стикс рушится водопадом. Понимая его без слов, L запирает руки в замок на пояснице, привлекает вплотную: — Так не отпускай. И Лайт устраивается в руках, обещавших пронзить двумя тысячами вольт. Под щекой медленно остывает кожа. Нет ненависти, нет ничего. Всё исчерпалось. Они затихают, как если бы были не врагами, а старыми любовниками, которые пришли утешить друг друга в объятиях. Победителей не утешают. Но Лайт победил L, и его же проиграл, и теперь, как и он, всё знает. Между ними звенит порванная струна этого понимания. По пояснице скользят прохладные пальцы, поглаживая. Абсурд. Подставившись им, Лайт сглатывает горечь, но она не уходит. Под ухом бьется пульс, который скоро истончится и замолчит. L — заведомый мертвец в его постели. L — безумец, ласкающий и утешающий своего будущего убийцу. L — то, чего ему его обновленный мир никогда не дарует во второй раз.