С гранатою в кармане, с чекою в руке, Мне чайки здесь запели на знакомом языке.
Влада прищурилась, пропуская сквозь густо накрашенные, до чёрных смазавшихся полосок под глазами, ресницы влажное морское солнце и солёный восточный ветер. Незатейливый попсовый мотив с помехами прорывался из радиоприёмника возле соседнего киоска, перебиваемый писклявыми криками чаек. По противоположной стороне набережной шла девушка. Платиновая блондинка с чёрной прядью, выбивающейся из остальных. Волосы — непослушные, рваные на концах, будто остриженые не ножницами в парикмахерской, а ножом. Коричневая кожаная куртка с дедовского плеча, брюки клеш, как с модных картинок. А на самой Приморской ультрамариново-сине-красный олимпос и джинсы, протёртые от колен и до низу от катания на скейтборде, все увешанные брелками с любимыми героями аниме. Её волосы, непослушные и завивающиеся у щёк, иссиня-чёрные, на солнце отливают холодным блеском, её руки тонкие и обветренные и все в резиновых дешёвых браслетах, а глаза… А глаза той — самое острое бутылочное зелёное стекло на пляже, о которое режешь ноги, пробежав в прибрежной волне, самая ядовито-кислотно-зелёная рвань кленовых листьев в июле. Как там в сказках говорится, «зелено вино»? Оно самое. Влада часто, стоя вот так на набережной и подпирая бетонные блоки ограждения, наблюдала за спешашими в разные стороны прохожими, принципиально иногда ловя взгляд кого-нибудь из них. Такой взгляд, мазнув по асфальту, по ритмическим чередованиям бетонных блоков и сетки, за которой сияло голубым зеркалом море, и по лицу Приморской, давал ей ощущение глотка свежего воздуха. Эти люди не интересовали её, как кошку, дремлющую на перилах, нагретых пролитым на них золотистым солнцем, снисходительно-голубыми прищуренными глазами разглядывающую мир. А эта заинтересовала. Стрельнув взглядом, резким, как остро отточенная игла, бронзовой зеленью отливающая сталь, по бордюру, метающимся на ветру окуркам и бумажным фантикам, девушка на другой стороне улицы вытаскивает из кармана пачку сигарет и зажигалку в кожаном корпусе с надписью «Наутилус Помпилиус». «Слушает рок. Ясно, значит, вкусы у нас схожие, » — отмечает про себя Влада, нашупывая кончиками холодных пальцев брелок «Мумий Тролль», спутавшийся цепочкой-застёжкой с брелком «Наруто» в глубоком кармане отцовских джинс. Отец-портовый грузчик ушёл, джинсы остались. И стойкий запах моря, прибрежной полосы и машинного масла остался, пристал к штанинам и подкладке старенькой родной олимпийки, в которую Приморская кутается от рвущего волосы штормового порыва, налетающего на их дом с залива, уже пять лет. Незнакомка безуспешно чиркает зажигалкой в попытках поджечь сигарету, и тонкие бледные пальцы и сжатые губы вспыхивают под жёлтыми искрами кремния. Приморская надувает огромный пузырь из кусаче-ярко-розовой жвачки, уже совершенно безвкусной, прищуренными, голубыми до прозрачности полуденного неба над морем глазами разглядывая тонкие, будто вырезанные из белого камня черты. В недоумении ловит убыстрившийся вальсовый ритм своего сердца, под аккомпанемент волн бьющегося в грудную клетку. Пока идёт через дорогу, наплевав на пешеходный переход, всё равно машины проезжают раз в час, замечает, как её шатает и плывёт здание напротив своими розово-белыми колоннами, пенящимися белым дешёвым гипсом под мрамор, как корабль. Подходит, и совершенно не думая ни секунды, выдаёт: — Огоньку? Девушка отрывает стально-сосредоточенный взгляд от своей неработающей зажигалки и не переводит, а стреляет им в Приморскую, вызывая прерывистый, плохо скрытый нервный вдох Влады: — Ну, не откажусь, — голос слегка хриплый от курения и ужасно необычный — таким голосом выкрикивать бы резкие броские лозунги на протестных маршах, язвительно цапаться с многоголосой толпой и отмахиваться от ментов, но никак не говорить такие простые безэмоциональные слова. Приморская нервничает, кусая накрашенные нежно-розовым блеском губы и сжимая в кармане телефон-раскладушку, обклеенную стикерами с анимешными девочками. Влада достаёт блестящую палёную «Zippo», чиркает колёсиком и подносит незнакомке. Та закуривает, и, пока блики красного прыгают по бледным скулам и в глубине тёмно-зелёных глаз, достаёт ещё одну сигарету и кивает, мол, и себе зажигай тоже. Их взгляды чайками мечутся в воздухе между и отскакивают друг от друга. Для Приморской чайки и все остальные морские птицы, вьющиеся над неспокойной синей водой, вдруг начинают петь на знакомом языке, не щадя барабанные перепонки крича: «ты снова попала». Гул моря смешивается с бурлением крови по венам, и сердце стучит где-то в горле, взбивая слова с пену прерывистого дыхания. Полузахолустная-полукурортная, почти пустынная улица съёживается, как кокон, сворачивается, залезая вместе со всем гомоном суматошных чаек, вечным шумом ударяющей в бетонные быки горько-солёной волны, дурацкой музыкой из приёмника с жуткими помехами прямо в череп Влады, а потом разворачивается бензиновой пузыряще-переливающейся разноцветной плёнкой вокруг плюющегося лучами солнца и тех суженных ядовито-ярких глаз. Блондинка хмыкает, и её тонкие светлые губы выпускают порцию горького дыма самых дешёвых и едких сигарет, которые Приморская пробовала в своей жизни. Влада вдыхает его в себя, стараясь не морщиться, но всё равно получает хриплый смешок и трепетание светлых острых, как крылья чаек, ресниц вкупе с поднятой подведённой чёрным бровью. — Такие в первый раз? — Что?.. Девушка стучит указательным пальцем по сигарете, истлевшей уже на половину. Влада отмирает, снова вливаясь в шумы моря и города вокруг. — А, д-да. Я обычно курю только лёгкие вишнёвые. Та снова улыбается, и у неё это получается на взгляд Приморской просто удивительно-остро-резко-режуще, а потом достаёт из кармана совершенно полную пачку Чапман Ред и перебрасывает её прямо в ладонь девушки, прозвенев массивным браслетом с клёпками: — По тебе видно. Ты слишком мелкой и цветущей выглядишь для чего покрепче. И Влада не знает, обижаться ей или смеяться за свои девятнадцать лет, когда уже знакомая незнакомка собирает волосы в высокий хвост и достаёт из рюкзака байкерский шлем, весь обклеенный лого различных рок-групп, протягивает узкую ладонь в крепком рукопожатии и произносит: — Меня кстати Лёня зовут, а то чего стоим как не родные, даже не познакомились. До дома подбросить, или боишься свалиться? Скейт твой к багажнику прицеплю, как-нибудь доедем!Уходим, уходим, уходим —
Наступят времена почище.
Бьётся родная, в экстазе пылая,
— Владивосток 2000