Конец Эвтюмии

      Эи открыла глаза.       Приглушенные мягким красноватым сиянием, взметнувшиеся клубы дыма и пыли обнажили робкую пустоту ее дома. Вид более чем привычный: небо и земля чувствовали и дышали единственно со своей хозяйкой, крепко обнимая ее, вторя каждому дуновению ветра и касаниям крупиц серого песка на ее коже. Только лишь…       Она знала, что они придут. Придут, чтобы разглядеть ее насквозь, разоблачить и предать суду, пригвоздить ее сердце к своим извращенным идеалам и принципам, высеченным в окровавленном камне. И все же, она оставалась здесь, сомкнутая в своем маленьком мире отчуждения. Все эти годы недвижимая, незыблемая перед волнами дурных воспоминаний, страха и вины, что раз за разом обрушивались на нее, дабы терзать ее одиночество. Слишком тяжелой была ее душа, думала она, чтобы земная твердь могла нести ее день за днем; хрупкие, недолговечные создания, что населяли ее, не вынесли бы бремени ее существования — однако и оставить их насовсем она не могла. Оставить наедине с их изощренными орудиями саморазрушения, к которому они шли с поразительным упорством. Поклявшись защищать их род, она голыми руками ловила снежинки, вьющиеся над пламенем костра. Ей пришлось сжечь свою плоть и установить на ее место холодный металл, дар владычицы крио, которую она столь горячо желала презреть, но научилась любить.       Четыреста лет прошло с тех пор. Наделенная великой силой ее божественного существа, рука голема оставалась столь же несокрушимой, сколь и его разум, добродетельный в совершенстве своей непреклонности. Полученный им при рождении наказ был предельно ясен: пока истинный бог властвует, не вмешиваясь в дела смертных, ему следовало осведомлять ее о положении вещей, ни за что не нарушая ее затвора. Лишь в одном случае дозволялось преступить границы Эвтюмии — и сейчас, намного раньше, чем она надеялась, он наконец настал.       Человек шел по гравию. Шел, размахивая длинным, прямым мечом, и его тяжелые сапоги разбрасывали тщательно уложенный рисунок, а тепло прерывистого дыхания расстраивало чистоту безжизненного воздуха. Одного только взгляда на его лицо, одновременно полное и растерянности и самоуверенности, было достаточно, чтобы Эи вспомнила все, что она думала и чувствовала о своих незадачливых поданных, и осознала, что ничего так и не изменилось в них. По крайней мере, ничего из того, что всегда ее раздражало.       Другого, меньшего по размеру, но не менее интересного существа, нигде не было видно, хотя именно оно было главной причиной беспокойства марионетки. Была ли у него сила воспротивиться воле сёгуна и отказаться от участия в неприятностях этой аудиенции? Это не стало бы неожиданностью.       Явившийся же мужчина — правильнее было бы назвать его мальчишкой — вонзил меч в гравий точно перед Эи и обнажил пылающую алым сферу в своей ладони.       — Сёгун Райдэн, — сказал он, скрывая свое беспокойство под тонкой маской прямодушия, — мы не обязаны поступать так.       О, еще как обязаны. Будь то сейчас или еще одну сотню лет спустя.       Эи давно привыкла к своей способности прочесть любого, когда он появлялся перед ней. Другие воины могли применять множество уловок и трюков, чтобы изучать своего противника. Провоцируя его на раскрытие своих сил и слабостей, затем они подстраивали под них свой стиль боя. В стиле же сёгуна Райдэн не было ничего, что нуждалось в подстройке. Когда она имела дело с людьми, даже ее Око было ни к чему: каждое мгновение напряжения и расслабления мышц, мельчайшие изменения в ритме дыхания и сокращения зрачков, движения центра масс или даже температура тела — ничто не ускользало от нее, передавая ей следующий шаг противника еще до того, как он сам успевал осознать свое решение.       Хотя у нее не было веры в то, что четыре столетия дремы могли существенно притупить ее восприятие, она все же не была удивлена, обнаружив, что в ее мысленном образе гостя чего-то недостает. Селестия могла избрать обычного человека, не имеющего даже Глаза бога, в качестве своего посланника, но это лишь означало, что у него должны быть свои тузы в рукаве.       — Это, — сказал он, неловко потрясая пылающей сферой, будто боясь уронить ее, — это безумие должно закончиться. Прошу, выслушай меня: все, чего я хочу, это остановить кровопролитие. Не только здесь и сейчас… в этом месте, но и в Инадзуме вообще.       Его уверенность росла ежесекундно. Эи могла видеть, что ни холодная тяжесть этого негостеприимного места, ни ее собственный вид не производили на него впечатления. Напротив, его беспокойство, пусть заметное, происходило изнутри.       — Это не угроза. Да, я сорвал эту вашу церемонию, так что можешь прикончить меня, если хочешь. Но это ничего не изменит, ничего в том губительном пути, которым ты идешь.       Его поспешая речь была до банальности самоочевидна. Пытался ли он найти объяснение чему-то, чего сам не до конца понимал? Эи затягивала неловкую паузу, ожидая, что ее гость продолжит проговариваться. Не меняя своей обычной позы со скрещенными ногами, она зафиксировала себя над центром искусного рисунка, выложенного в гравии, что покрывал всю землю ее обители. Плоский, как безветренное море, он простирался на все четыре стороны и терялся в тумане.       Гость Эи, однако, не обращал особого внимания на место их встречи, будто бы невольное перемещение в подобные неземные места было для него чем-то будничным.       — Я должен сказать, что… что мы знаем, в чем предназначение Охоты на Глаза бога, и мы знаем, что это ошибка.       Посреди тяжести своего дыхания и шагов, он на мгновение встретился с ней взглядом — беспробудная сирень против пылающего янтаря — но быстро отвел глаза.       — Твоя Три-Комиссия подвела тебя, но мы…       — Кто «мы»?       Громогласный клич Эи потряс всю Эвтюмию, из ниоткуда породив глубокое эхо. Это был на редкость дешевый трюк, но и его было достаточно, чтобы чужак начал терять самообладание.       — Это ли не очевидно? — бросил он после недолгой паузы, нахмурившись, — Но я говорю не просто от чьего-то лица. Я говорю от имени того, что важнее нас всех. Ибо на этой земле…       — Как может пришелец издалека знать хоть что-то об этой земле?       Пришелец застыл на месте. Этот человек ненавидел, когда его прерывали.       — Ну конечно, — проговорил он сквозь зубы, — да, я здесь пробыл недолго, но уже достаточно повидал. Я не одинок: за мной стоят те, кто знает и понимает судьбу твоей страны лучше, чем кто-либо, и я не предам их доверие. Если бы мы только могли переговорить более цивилизованно…       Он начал приближаться к Эи нетвердой походкой.       — Верни Глаз бога и сдайся моей страже. Тогда ты заговоришь.       Остановившись, с тяжелым вздохом он взглянул на свой меч.       — Этот Глаз, — сказал он суровым, но приглушенным голосом, — принадлежит самому верному человеку из всех, кого я знал. Я не собираюсь покорно смотреть, как он превращается в жалкое подобие себя.       — То, с какой легкостью ты готов расстаться с жизнью, выдает в тебе отсутствие веры в ваше общее дело.       Его дыхание и сердцебиение становились все более сбивчивыми, однако именно в этот момент напряжение в его позе исчезло. Эи могла видеть, что ему не терпелось перейти к следующему этапу их дискуссии: похоже, любовью к праздным разговорам ее гость не отличался.       Подняв голову, он посмотрел на нее.       — Моя жизнь ничего не значит. Я прибыл на эту землю с одним лишь отчаянием в сердце. Если вот так мне суждено найти утешение, то будь что будет.       Эи взмахнула рукой, и раскаленный порыв электро проследовал за ней, словно серп.       — Я вызываю тебя на дуэль, сёгун.       Дуговой разряд исчез в порыве нагретого воздуха, что хлынул к его лицу, но перед этим успел сжечь прядь его спутанных волос. Большая их часть была собрана в длинную, тонкую косу, доходившую ему до пояса, что до странности напоминало манеру марионетки укладывать свои волосы.       Стоило сразу перейти к делу.       — Быть может, мерило человека — это величие врага, которому он бросает вызов. Мне известен твой образ мысли на этот счет, и потому именно я был избран предстать пред тобой. Первый комиссар Тэнрю некогда показал, чего он стоит… о нынешнем того же не скажешь.       Он выхватил свое оружие из гравия.       — Я проявлю себя лучше. Испытай же мою веру — веру в то, что мечты народа Инадзумы достойны того, чтобы их защищать. И если я докажу ее, ты будешь обязана выслушать меня.       В плавном движении Эи коснулась ногами земли.       — Так покажи мне свою волю.       В ее нехитрой, однотонной и однослойной одежде не было характерного для марионетки выреза, но, конечно, в Эвтюмии она и не нуждалась в материальном оружии. Эи могла преобразовывать свою силу в любой предмет, природу которого она достаточно хорошо понимала, включая ее нынешнее телесное воплощение.       Ее призванный меч, с заметной кривизной лезвия, более тонкого и легкого, чем у ее противника, нацелился на его грудь.       Он бросился вперед без раздумий.       Когда прошла первая серия ударов, он стал быстро приспосабливаться к её стилю. Она оставалась на позиции обороняющегося, переходя в атаку только тогда, когда ее противник сам создавал для того возможности. Ему же удалось воспользоваться этим, чтобы свободно опробовать на ней ряд своих техник — причем с каждым ударом его движения становились быстрее, а допускаемые погрешности меньше.       До сих пор Эи не могла различить ни следа активной аллогении.       Он был готов играть по правилам до конца, думала она. Действительно, ей редко выпадала возможность испытать чей-либо характер лучшим способом, нежели подобного рода ритуальная дуэль на мечах — привычка, не вызывавшая в ней особенной гордости.       Разумеется, ко времени основания комиссии Тэнрю, не говоря уже о сегодняшнем дне, в Инадзуме не осталось никого, кто мог бы составить ей конкуренцию в искусстве фехтования, но смысл испытания был в другом. Было ли то, что Селестия потакала ее причудам, знаком доброй воли — или же не более чем насмешкой?       Эи перешла в нападение, и ее гость поспешно отступил, уклоняясь от ее широких ударов вместо того, чтобы парировать их. Уловив ритм ее отточенных движений, он быстро контратаковал — и на мгновение лезвие его клинка подошло чрезвычайно близко к рукам Эи.       Теперь она видела, что он не мог быть обычным человеком. Соблюдая правила дуэли, он не пытался манипулировать стихиями преднамеренно; тем не менее, гео многократно утяжеляло его удары и упрочняло кости и плоть, тогда как анемо наделяло его ловкостью и чувством баланса, что намного превышали естественные возможности его тела. Он также мог управлять электро, что делало его рефлексы и восприятие столь острыми и точными — этого он уж точно никогда не смог бы скрыть от Эи. Столь широкие способности к бессознательной манипуляции несколькими стихиями одновременно, причем без помощи Глаза бога или какого-либо иного катализатора, помещали его далеко за пределы обычного спектра возможностей любого из ныне живущих людей.       В то же время, его юношеская внешность, светлое лицо, правильные черты лица, если не тонкие и угловатые, в глазах Эи создавали образ оруженосца самурая, заступавшего на первый год службы.       В его ли власти было принять этот юный облик, или же предо мной не более чем вместилище, найденное им в мире людей?       Знание природы противника было ключевым к пониманию того, какую роль он играл. Первый и последний раз, когда марионетка заикнулась Эи о человеке, с которым она сейчас сражалась, был не более чем несколько недель назад. В тот раз она назвала его только по малоосмысленному прозвищу, которым он всюду пользовался, — Странник — и лишь коротко поведала о его незаурядной репутации, полученной во время путешествий по землям Ли Юэ и Мондштадта.       Бой продолжался. С течением времени, пропасть в мастерстве, пролегавшая между оппонентами, давала о себе знать. В один момент, воспользовавшись неосторожностью противника, клинок Эи вонзился в его грудь, пусть лишь на краешек острия. Тогда, наконец, она смогла различить в его глазах — нечто столь знакомое, столь интимное… нечто, всколыхнувшее растущую черноту внутри нее.       Но кто же он, достойный того, чтобы служить вестником их воли передо мной, Мораксом и Барбатосом? Воплощение кого-то из младших богов Селестии? Герой давно минувших времен, выброшенный ими на эту бренную землю из своего с трудом заработанного рая?       Ни один вариант не подходил. Существа, рожденные в Тейвате, от природы могли овладеть лишь одной чистой стихией, нуждаясь в разного рода катализаторах, чтобы производить даже простейшие манипуляции с остальными. Прочие же, принадлежавшие Селестии и Бездне, были родственны свету и пустоте, печать которых всегда была легко различима.       Странник не прекращал сопротивления. Он кружился вокруг своего противника, пытаясь ошеломить ее скоростью и разнообразием колющих и рубящих ударов. Несколько глубоких порезов на его руках и правом плече служили наглядным свидетельством его опрометчивости, но ему, казалось, было все равно. Похоже, что второе дыхание овладело им; в один момент он даже попытался сбить Эи с ног внезапным толчком плеча, уклониться от которого было не так просто, как она ожидала.       Существо, доселе невиданное? Быть может, относящееся к одной из древних рас, некогда истребленных Селестией, или к их собственному далекому миру?       Боги небес шли неисповедимыми путями. Во многом из того, что Эи знала об интервенциях Селестии в этот мир, она не видела смысла — ни в самих решениях, ни в избранных способах их реализации. Вне зависимости от того, кем на самом деле был ее гость, она не могла понять, почему Селестии понадобилось столь особенное существо, чтобы проверить ее на прочность. Или же он казался особенным только ей самой — и подобное невежество о противнике прокладывало верный путь к поражению?       К сожалению, дальнейшее затягивание схватки могло быть воспринято как слабость. Какой бы ни была ее конечная цель, Эи не собиралась выказывать свое опасение при первом же контакте.       Ее завершающий удар прошел сквозь очередную отчаянную атаку Странника. Хотя она била навершием, такой удар, безусловно, стал бы смертельным для любого обычного человека.       Он упал, не выпуская из рук оружия. Эвтюмия, подчиняясь воле Эи, разверзлась вокруг него, и ее ткань растворилась в клубах дыма и пыли, обнажая пасмурные сумерки внешнего мира посреди городской площади.       Меньше всего ей хотелось проследовать туда за ним. Пусть она не была обязана овладевать марионеткой целиком, даже один взгляд из ее глаз на этот мир сулил ей боль. Тем не менее, мысль о том, чтобы оставить ее один на один со сложившейся ситуацией казалось недопустимой беспечностью.       Борясь с головокружением, Эи нырнула во внешний мир.       Шум был столь же безумным, сколь и свет. Перед ней возникла одна из самых больших площадей столицы, к тому же до краев заполненная людьми, собравшимися перед Статуей всевидящего божества, — толпой, возбужденной до суматохи. Ее положение начало проясняться: похоже, что та пылающая сфера, которую ее гость выставил перед ней в самом начале, принадлежала не просто случайной жертве Указа. В этот день сёгун должен был проводить церемонию по случаю взятия сотого Глаза бога; во время нее именно этот Глаз, к изумлению всех собравшихся, был захвачен Странником, что и спровоцировало марионетку на то, чтобы отправить его в Эвтюмию.       Наконец, Эи увидела его недалеко от себя, лежащего без движения, но все-таки живого.       Что же было делать? Нельзя было отрицать потребность сохранить лицо. Ясно, что загадочный нарушитель порядка был послан не для того, чтобы одолеть мятежного архонта в бою, а скорее с целью спровоцировать ее на эскалацию, заставить раскрыть истинную глубину своего отступничества. В то же время, ее подданные требовали объяснений происходящему и божественной кары для того, кто ее, бесспорно, заслужил; к счастью, пока что они были отделены от сцены плотным заслоном электро, установленным марионеткой.       Ради небес… терпеть не могу связи с общественностью.       Неторопливой походкой сёгун стала приближаться к телу, ожидая приказа нанести удар. Поддерживать порядок среди беспокойной толпы страже становилось все сложнее, а ее агрессивные намерения — все более ощутимыми.       Спутница Странника, на время дуэли оставленная — или по своей воле оставшаяся — на площади, теперь растерянно порхала возле него, осыпая его моросью блестящей пыли. То, как она выражала беспокойство о своем спутнике, почти что умиляло Эи — но затем заставило ощутить на себе отвратительную издевку. Забавная внешность феи ее не обманывала: она являлась еще одной загадкой. Паймон, имя характерно небесное, вызывало у нее смутные, тяжелые воспоминания. Каждый архонт, удостоившийся чести подняться в небесный чертог, получал от них почетное имя, и большинство носили его с достоинством. Для Эи, однако, один гнилой звук имени Вельзевул был ошеломляюще отвратителен.       Предвосхищая реакцию толпы, Эи приготовилась снять защитное поле и приказать страже арестовать нарушителя, имея в виду слабое, но сносное оправдание в виде того, что последний не заслуживал ее личного внимания. Но в следующее же мгновение ее беглый взгляд уловил виновника торжества, и притом в весьма интересном положении. Оставленный нерадивыми стражниками, бывший слуга Камисато — владелец того несчастного Глаза пиро — готовился бежать, замерев полусидя и стараясь скрыть за собой уже перерезанные веревки.       Сколь неприлично удобное стечение обстоятельств.       Сёгун спугнула надоедливую фею и подняла меч, приняв особо грозную позу. Как и ожидалось, печально известное мондштадтское ухарство одолело Тому, и он бросился вперед к своему падшему товарищу в доблестной попытке отвести клинок палача.       Размашистый удар марионетки отправил всю троицу в полет через ограждение на краю площади, причем потерянный Глаз угодил прямиком в своего владельца. С этой стороны площадь выходила на крутой обрыв, густо заросший растительностью, и Эи не было видно, удалось ли им оправиться от удара и сбежать. Тем не менее, она была уверена, что дала им достаточную фору.       Неужели он всерьез собирался поднять руку на своего сёгуна? Комиссар Ясиро определенно знает толк в подборе людей.       Доверив завершение церемонии марионетке, Эи смогла наконец вернуться к своим мыслям в знакомом уюте Эвтюмии — отвращенная своей халатностью, но не в силах больше выносить внешний мир, а тем более тех, кто его населял. Болезненность ее ума, подобная мигрени, вызванной слепящим светом, охватывала ее усталостью и головокружением — и все же она не могла отвести мысли от Странника.       Как существо сообразное божественному, думала она, он не смог проявить ни исключительной силы, ни искусности, и все же он был столь красив. Его спонтанная беглость не имела ничего общего с грубой аллогенией, питаемой нечестивыми артефактами, на которые приходилось полагаться ее подданным. Сила очевидно заимствованная текла сквозь него с такой легкостью, словно она была его собственной, словно бы он, воистину, как бог, направлял саму волю этого мира.       И все же его мастерство не имело ничего общего с тем душераздирающим совершенством, что было столь знакомо Эи в связи со всем небесным. Напротив, его стиль боя был характерно человеческим — и представлял собой яркую противоположность учениям самой Райдэн. Вместо единства целенаправленной мысли и действия, он выказывал неуверенность и неразборчивость в своих приемах. Вместо минималистичной экономии формы, он тратил силы на множество странных, на первый взгляд бесполезных движений, будто бы пытаясь постоянно держать своего противника в замешательстве чуть большем, чем свое собственное.       Хотя бы его находчивость заслуживает похвалы.       Даже в Эвтюмии Эи могла чувствовать всю тяжесть Статуи всевидящего божества, что молча выдерживала ее позади марионетки. Этот циклопический монумент нельзя было отнести ни к какому архитектурному стилю из тех, что можно было найти в Инадзуме — равно как и во всем современном Тейвате. Неопытному взгляду изображенная в ней женская фигура казалась еще одной интерпретацией архонта электро, пусть и весьма неортодоксальной среди прочей подобной иконографии. Захваченные Глаза бога, инкрустированные в ее величественные крылья, были готовы наделить своей мощью обладателя сильнейшей воли.       Быть может, она была права с самого начала. Освободить стихии от их ярма, призвать силу, способную бросить вызов небесному закону… приготовления, необходимые для этого, никогда бы не прошли незамеченными.       Огни погасли в Эвтюмии. Бледные черты Царицы, черные глаза и губы цвета рябины, проступили в памяти Эи. Как бы это ни смущало ее, она должна была признаться в родственном чувстве к архонту крио, ибо они были едины в своем презрении к небесному.       Что же еще могло бы послужить жалким оправданием моей нерешительности…       — Разве твой старый голем не сослужил тебе хорошую службу, друг мой? — она говорила мягко, слегка наклонив голову и держа руки на коленях, — А ведь мы многого успели достичь с тех пор, как Тейват в последний раз лицезрел величие твоего истинного облика.       В тот раз, вспоминала Эи, Царица изрядно постаралась, обеспечивая их переговоры — не в Снежной и не в Инадзуме, но в месте равноудаленном от обеих стран. Сокровенная тьма и холод этого пространства оставили в ней неизгладимое впечатление… как ни странно, далеко не самое неприятное.       — Ныне Хранитель закона увядает день ото дня, а взор ее омрачен, — продолжала она, — Но она не настолько слепа, чтобы не прознать о твоем союзе с одной из Теней, и не настолько слаба, чтобы хоть кто-то из нас мог мечтать о победе над ней в открытом столкновении.       — Твои собственные намерения более чем очевидны. Накопив столько силы после столь долгой борьбы… ты требуешь теперь, чтобы я отступила? Я, никогда не желавшая ничего сверх мира для своего народа, пусть неотличимого от забвения?       Царица одарила Эи ангельской улыбкой.       — Небесный закон вовсе не запрещает нам бросать ему вызов. Более того, он предвещает это. Они все ждут этого с нетерпением, Эи. Вдаются в подозрения, если мы этого не делаем. Чего они по-настоящему опасаются, так это не мятежа, а посягательств на вещи, над которыми они сами не имеют ни знаний, ни власти. Ну и твоих попыток вернуть их древних врагов в этот мир, конечно.       — Не являются ли Глаза порчи лучшим примером подобных посягательств?       Она поднялась со своего места с мягким шорохом своего богато украшенного платья.       Собственноручно она решила уничтожить все, что я сделала ради предотвращения очередного катаклизма, а затем поместила меня меж двух огней.       — Я не прошу тебя отступить, Наруками Огосё. Я призываю тебя разрушить саму первооснову их гнусного ига.       Мороз ее дыхания ощущался жаром на губах Эи.       — Глаза порчи для этого необходимы. Оставаться в долгу у сил не менее ужасных, чем сама Селестия, — нет.       Она направила взгляд вдаль, и ее лицо смягчилось.       — Поверь мне… что еще необходимо, так это играть в их игру, по их правилам, но ради нашей победы. Твоя правда, без толку теперь скрывать твою изначальную затею… так выстави же ее напоказ. Заставь их почувствовать твой гнев. И пока они будут упиваться своим самодовольным высокомерием, праздно раздумывая, как бы наказать тебя, мы сможем нанести им урон куда больший, чем все, что ты могла себе представить. После этого я смогу позаботиться о твоем гнозисе.       — Выставить напоказ? Ты хочешь сделать из моей страны приманку, пока сама продолжишь копить еще большую силу?       — Я подвергала свою страну куда большим угрозам с того самого дня, когда ты поместила себя в эту тюрьму, истратив все, что я дала тебе, в тщетных попытках обратить время вспять. И вовсе не потому, что мне было все равно, моя дорогая Эи.       И сейчас Эи не знала, как ей следовало ответить.       — Назло всему, она осталась сильной и гордой, и с каждым годом будет только укрепляться, — сказав это, она повернулась назад, и яркое окно света возникло вдали от нее, — Вскоре ты должна будешь решить, на чьей ты стороне.       Эи закрыла глаза.       Так уж ли она любила этих странных созданий, что ей передался их надменный характер, некогда величайшая угроза самому существованию этого мира?       Успехи Снежной вызывали слишком много исторических параллелей, и ни одна из них не сулила ничего хорошего. Скорость, с которой Фатуи продвигались на поприще обретения власти над материей, не на шутку пугала Эи: то, чего они смогли добиться на протяжении всего лишь нескольких веков, было не чем иным, как революцией. Их аллогенные приспособления были еще более грубыми и примитивными, чем Глаза бога, но число солдат и специалистов, которых они могли обеспечить ими, неприхотливость и разнообразие их арсенала быстро приводили к моральному устареванию обычных инструментов и методов ведения войны. А вместе с тем — к исчезновению воинской традиции как таковой.       Должны ли новые устои всегда приходить во грехе?       Марионетка же, напротив, выполнила свою задачу почти безупречно: армия сёгуна едва изменилась с тех самых пор, когда Эи с нуля перестроила ее после каэнриахской катастрофы.       И затем, в закулисье, мне пришлось искать союза с ней, с той, кто больше всех походил на злейшего врага Вечности… столь далеко в прошлом остались дни былой славы.