Конец Эвтюмии

      В глубинах недр Тэнсюкаку можно было найти множество подобных помещений, древних и позабытых за полем электро, к которому ни один ныне живущий стражник или слуга не смог бы подобрать подходящий электрогранум. Говорят, столь велико могущество сёгуна и столь обременен ее ум всеми заботами о вечности, что она нередко могла забывать, где и зачем установила многие из подобных устройств. Как бы то ни было, каждое из них мало-помалу вытягивало из нее жизненную силу на протяжении веков, способствуя ее и без того угрюмому нраву.       В таком случае, может, и верно, что на благо государства стоило бы отыскать все эти заброшенные электризованные святилища, врата и механизмы, да и освободить их от бесполезной работы. Не приходится и говорить, что инадзумское отделение Гильдии искателей приключений кишело теми, кто считал себя достаточно способным для такого предприятия, хотя их число и было подвержено сильным колебаниям. Авантюристы постарше, что были рады подстрекать молодежь на затеи, не влезать в которые им самим хватало ума, порой рассказывали байки о подобных местах прямо под Тэнсюкаку — конечно же, богатых на сокровища. Территория самого дворца, мол, по понятным причинам для нас закрыта, но что насчет обширных пещер внутри утеса, на котором он стоит?       Впрочем, некоторые другие лишь с болью смотрели вдаль, бормоча, что от посмевших осквернить те места остались только тени.       Этим днем, однако, в вечер не более и не менее дождливый, чем любой другой, скрипучие полы и панели иссохшей бумаги приветствовали куда более длинную тень.       Посреди сего дома пыли и статического электричества ее силуэт был окутан мерцающим сиреневым ореолом из лихих вспышек света, что ежеминутно грозились поджечь все вокруг, пока она пробиралась сквозь лабиринты исторического хлама. Наверное, лишь из уважения к ее фигуре они не решались сделать этого. И в верности своей они служили ей лучшую службу, чем мог бы любой светильник или проводник.       Предмет ее поисков находился в маленькой невзрачной комнате, неуклюже размещенной под лестничным пролетом. Было ли это хитроумным способом спрятать нечто важное в месте столь неподобающем? Никому бы не пришло в голову искать его там. Или это было лишь знаком того, что владелица не желает относиться к этой вещи с прежним благоговением?       Вероятно, сама Эи не знала ответа, хоть и не могла отрицать непрекращающегося зуда в глубине ее сознания, который с самого первого дня умолял ее вернуться к этой оси, вокруг которой оборачивались все бесчисленные артефакты ее прошлого.       Эи провела марионетку через защитное поле, прислушиваясь к его леденящим касаниям на щеках и ключицах. Она пока не хотела полностью брать управление на себя, предпочитая лишь подталкивать ее в нужном направлении. Тем не менее, ее тело и опыт опосредованного им управления все еще казались ей невыразимо чуждыми.       Причем крайнее сходство этого тела с ее собственной внешностью только усугубляло ситуацию. Еще большую тошноту в ней вызывало осознание всей многослойной иронии ее участи; но и это не могло сравниться с худшим недугом, который ей приходилось переживать: отчуждение от того, что она некогда считала неотделимым от себя. Когда она помещала себя в тело марионетки, ее чувство электро становилось пугающе странным — или, скорее, пугающим был зияющий пробел там, где должно было находиться это чувство. Конечно, она все еще могла управлять своей стихией. В любое другое время, однако, такое выражение имело бы для нее столько же смысла, сколько для человека — мысль о том, что он управляет своими глазами, чтобы видеть, или сердцем, чтобы перекачивать по телу кровь.       Теперь же, дважды отделенная от собственной природы — одновременно конструкцией марионетки и Мусо иссин — Эи казалась себе кабинетным генералом, который мог наблюдать за своими войсками только в виде фигурок на столе.       Но довольно размышлений. Наконец, оказавшись внутри, ее тело опустилось на пол, а ее мысль заставила захлопнуться раздвижные двери позади нее.       Нагината лежала на простой дубовой стойке, в алькове под изображением мицудомоэ в черных чернилах, больше походя на еще один элемент декоративного убранства, нежели оружие. Иссохшее, суковатое древко из эбена выглядело слишком тонким, чтобы поддерживать закрепленное на нем тяжелое лезвие — в шейке искривленное и неестественно скрученное в вихреобразную спираль. Несмотря на то, что оно веками не знало дела, хищный оскал его острия все еще мог заставить его владелицу содрогнуться.       Эи легко могла ощутить его первобытную ярость — наряду с толикой восторга. Будто бы глубоко знакомый с ее тоской, с сокровенной нежностью он умолял ее отдаться этому безграничному наслаждению: сломать плотины, опустошить пруды, и пусть слезы прольются в мирскую юдоль, досыта накормив ее огнем и кровью. Но сколь бы не жаждал он тепла ее рук, Эи не могла и не хотела отвечать взаимностью, так что вздувающаяся в нем ревность заставляла пылкую страсть произрастаться горькими плодами обиды.       Я помню тот день, когда я дала слово, что никто в Инадзуме больше никогда не увидит всепоглощающего сияния этого клинка. Я помню. Я все еще помню. Я помню, будто бы это было сегодня. Будто бы сегодня я та же, какой и была тогда.       Приподнявшись с колен, раз за разом повторяя эти слова, Эи протянула руку марионетки от шелков ее одежд к жесткому древку нагинаты.       Жгучая боль. Древко тут же оказалось пригвожденным к ее руке, притягивая к себе и сотрясая в конвульсиях все тело голема. На мгновение Эи ощутила, как связь с ним полностью разорвалась, оставив его один на один против воплощения ее прошлого я. Чистое электро наполнило комнату, заставив защитное поле вокруг пылать и шипеть в тщетном возмущении.       Искусственные конечности сёгуна испытали сильное напряжение, пытаясь выпрямиться и приподнять древко со стойки. Тугой ком недоверия сжался в ее груди — чувство, которое Эи не могла распознать как свое собственное.       Не время разбираться с этой дерзостью.       Она сосредоточила внимание на оружии.       Траворез, страшный реликт давно минувшей эпохи, купался в крови несметного числа божеств и ёкаев, истребленных Великой наруками, упиваясь их мощью и агонией. За то долгое время, пока оно не видело света дня, легендарное орудие Райдэн приобрело почти что мифический статус в фольклоре Инадзумы, и без того богатом на истории об оружии, что оказывались одержимы злыми духами своих жертв — или же погибших владельцев — искавшими то ли мести, то ли прощения. Безобразное сплетение оскверненной божественной кармы, Траворез исправно служил ей, пока ее рука была достаточно твердой, чтобы с убежденностью управлять им как продолжением своей воли. Сейчас же, потерянная и разбитая, свернувшаяся меж стен темницы, которую она для себя выстроила, Эи стояла перед бескрайним багровым полем бурьяна, который она некогда выкашивала с такой легкостью равнодушия — и чувствовала себя маленькой. Недостойной. Повинной.       Та же, какой и была… похоже, роль шута подходит мне даже больше, чем тому каэнрианскому мудрецу. Узнаю ли я сама себя в этом жалком состоянии, в этом безобразном остове на месте тела?       Четырех веков, проведенных в медитации, в тяжелейших усилиях изолировать себя от средоточия быстро ускоряющейся эрозии, едва хватило на то, чтобы раны Эи затянулись. Снова владея Траворезом, она рисковала раскрыть их снова. Но все же она должна была убедиться, что способна выстоять перед собственным отражением в этом кривом зеркале. Абсолютная сила была единственной основой ее легитимности — и единственной надеждой для Инадзумы выжить в том, что грядет.       Наконец, буря утихла. Собравшись с силами, Эи снова усадила марионетку на пол, поместив грубое древко на ее колени. Не оставляя надежды снова быть пущенным в ход, Траворез пылал желанием поведать ей историю о ее же прошлом в дерзновенном устремлении доказать свою верность. А также испытать ее собственную: проверить, что она осталась собой, осталась достойной его.       Эи впустила его в свое сознание.       Образы ее юности, яркие и невероятно далекие, ошеломили ее. Свет солнца над грозовой тучей; стая сосулек, преследующая северный ветер; шум древесных крон и крики малиновок под блестящим дождем. Воздух набухает радостным нетерпением, как весенняя почка, когда она тянется игривыми пальчиками к земле, прыгает к ней раскаленной паутиной света. Подобно огромной пружине, она запускает ее снова вверх проноситься по небу через искрящиеся капли дождя и ревущий воздух, что спешат убраться с дороги. Гром обрушивается на горные склоны. За далекими хребтами, реками и проливами раздаются другие голоса грома, благословляющие духов дождя. Пышущий и грохочущий, своенравный и добродушный, просторный и резвый, буйный хор наруками правит островами.       Я убью их всех.       Растрепанные волосы липнут к одежде, повиснув в воздухе подобно огромной туче тополиного пуха. С каждым ее всхлипом сквозь них проносятся стада искр. Эи не может не улыбнуться — и чем больше она улыбается, тем труднее становится сдерживать собственные слезы.       — Я обещаю, Мако. Клянусь, я буду сражаться за нас обеих. Я сделаю все что угодно…       Она плачет еще горче, съеживаясь от объятий Эи.       — Все будет хорошо. Ничего не нужно, просто поверь в меня. Слышишь? Мако, я люблю тебя. Клянусь, я буду оберегать тебя любой ценой.       — А почему меня? — кричит она, ломая голос, — Чем я заслужила? Что станет… с другими…       Ты все слышала, Макото.       Воплощение в человеческом обличье чувствуется неотличимым от заточения в нем. Некогда Эи едва могла понять, где кончается она и начинается мир, но это время ушло. Теперь же ее знание об этом несло на себе печать проклятия, медленного и бесшумного, вместилища кармы, которая однажды приведет ее к гибели. «И почему человек?» — думала она, — «Почему не какой-нибудь зверь посильнее или поизящнее?» Как те хтонические боги великой земли на западе, быть может, на которую она порой насылала парочку озорных гроз.       Не испытывая интереса к своему новообретенному облику, Эи в точности заимствовала внешность сестры, к ее вящей забаве.       Ее детские капризы и причуды, смысл которых она никогда не могла объяснить… ни единожды оказавшиеся неуместными, ни разу не приведшие к сожалениям. Спустя день или…       Спустя много, слишком много лет.       Вся ненависть в ее груди затихает, когда она встает на колени. Солнце заходит перед чудовищным колоссом, что висит в небе, раздвигая все бытие гробовым молчанием своей изуверской безупречности. Окруженная ликующей толпой людей, ёкаев и всего, что между ними, сёгун Райдэн стоит в ожидании, купаясь в триумфальном изобилии. Ее всенепременная кагемуся наблюдает за ней с балкона недавно построенного дворца.       Что такое небесный закон? Боль и смерть. Властители мира сего не имели терпения к многообразию жизни, и посему принудили нас раздирать друг друга на части, пока в живых не остались лишь худшие из нас. Семь могучих престолов они воздвигли над Тейватом, высоких как само небо, а нам предоставили строить к ним лестницы — из черепов и костей своих сородичей. Те, кто смог подняться по ним, воистину подобны ангелам.       Но только не ты. Ты не такая, как они. Ты не заслужила бремени гнозиса, ибо слишком невинна, чтобы страдать так тяжело. Ты не заслужила силы архонтов, ибо неспособна с ней совладать. И все же я положила всю свою жизнь только лишь ради того, чтобы дать тебе этот гнозис и эту силу.       Мусо иссин погружается в живот Эи. Его девственное лезвие теперь достаточно остро, чтобы дотянуться до сердца абортивного архонта.       Потому что твоя мечта, и только твоя, прекраснее всего на свете.       Еще одна вспышка. Маленький, скалистый остров к северу. Вонь соленой воды и гниющей рыбы становится почти невыносимой, намекая на чье-то зловещее присутствие под бурными волнами. Ряд сгоревших, разбитых маленьких святилищ следует вдоль береговой линии и теряется за бессолнечным горизонтом.       «Что только заставляет их сопротивляться с таким отчаянием?» — думала тогда Эи, — «Почему они не могут просто признать своего законного правителя? Что мог им пообещать их умирающий бог?»       Разношерстная ватага высыпает на берег. Лица, спрятанные за гневными масками; грубые амулеты на груди; хвосты тануки, путающиеся под ногами. Призрачные огни следуют за ними, как стая стервятников, предвкушающая пир, заполняя небо в загадочном танце.       «Какая разница. Только мое обещание будет исполнено».       Морские грибы выглядывают из-под водной глади. Плавное движение, едва различимое, будто бы клинок даже не покинул ножен. Десятки разрывов рассекают воздух перед взором Эи, и мимолетное мгновение тишины кажется ей вечностью.       Звук взрывающихся тел, из которых извергается испаренная молнией кровь, не похож ни на какой другой, но в нем есть нечто праздничное. Пока горящие куски плоти устилают тыл врага, Эи оборачивается к своему отряду.       Знали бы вы, что Сасаюри сделал бы с ними.       Ни ликования, ни трепета в их лицах — только ужас.       «Что еще я могу сделать? Как это может привести к чему-либо, кроме еще более глубокой ненависти и презрения? Как у него могло получаться иначе?»       Молнии царят среди лихорадки беспорядочного бегства, но коварные волны остаются столь же непроницаемыми и равнодушными, сколь и прежде.       «Кого я вообще могу пощадить?»       Сасаюри всегда знал очевидный ответ, и потому Эи ощущала себя в особенной безопасности, будучи рядом с ним, хоть никогда и не призналась бы в этом. Впрочем, он и без того наверняка понимал ее чувства — и был достаточно учтив, чтобы не заговаривать об этом. Лучший джентльмен при дворе, думала она, он всегда излучал умилительное благоговение перед Макото, порой почти неподобающе сентиментальное. Каждый ребенок в стране слышал легенду о сёгуне и великом тэнгу: ее способность заслужить преданность этого ёкая и его братьев, некогда диких и непокорных, как сама буря, давала Эи надежду, что их замысел был чем-то большим, нежели беспощадное завоевание. Быть может, когда дело будет сделано, истинное призвание сёгуната — принести культуру и цивилизацию в эти злые, дикие земли — сможет проявить себя.       Всякий раз, когда этому замыслу угрожал могущественный враг, избавление от него было долгом Эи. Сасаюри, однако, всегда был готов заступить на ее место, чтобы позаботиться о грязной работе. На поле боя тэнгу упивался самозабвенной жестокостью. То, что казалось ему проявлением неуважения к абсолютной власти Макото, доводило его до безумия, и его карательные экспедиции не оставляли никаким зверствам места в воображении. В результате, как ни странно, в глазах других его госпожа казалось лишь более великодушной, будь то благодаря контрасту или чему-то более жуткому. Была, действительно, некая степень насилия, за пределами которой оно становилось столь гротескным, что обывательский ум терял к нему всякую чувствительность. До тех пор, пока не подходил его черед.       Ты жил и сражался ради одного этого дня. Увидеть ее вознесение, и будь проклята наша дружба. Прикажи она тебе, и ты без колебаний попытался бы убить меня… С той же невозмутимостью, с которой я позволила бы тебе это сделать. Ужасное создание, почему мне так не хватает тебя?       Его склонность к кровавой театральности обрекла его на гибель в самом конце долгого, тяжелого пути, который они прошли вместе. Он был совсем юн, тот генерал Оробаси, и до странности невзрачен. В нем не было ничего, что могло бы сойти за осанку бывалого ветерана. Идеальная приманка для самонадеянного ворона.       — Почему же у детей бури столь хрупкие тела?..       Подлая ловушка вместо честной дуэли, и совсем далеко от кровель Тэнсюкаку. И все же этот орудующий двуручником храбрец принял свою судьбу с улыбкой на лице, бесследно исчезнув в гневе молнии вместе с разбитой маской павшего тэнгу.       В самую трудную минуту я опустилась до того, чтобы уничтожить тех, кого мы желали завоевать. В смерти они обрели вечную победу, эхо которой продолжает распалять умы на этом проклятом острове.       Впоследствии, ни у одной из сестер не было времени горевать, но все же Эи ощущала на себе смутную тень предательства, видя, как мало его жизнь, в конце концов, значила для Макото. Старалась ли она всеми силами игнорировать реальность его действий, потакая его намерениям отстранить ее как можно дальше от повседневной жизни подданных? Она всегда подыгрывала его глупым выходкам и репутации волокиты, внезапно нашедшего свою настоящую музу, предполагаемый идеал чистоты и невинности. Временами она обращалась с ним почти как с забавным питомцем, немногим отличающимся от того лисенка необычного окраса, которую она так обожала в… более поздние годы.       Знакомый запах направляет сознание Эи к очередной вспышке света. Сладость жареного тофу заполняет ее восприятие, быстро подтачивая ее самообладание. Пара ушек, покрытых белой шерсткой, внимательно прислушивается к ее паузе… и вот, она больше не может сдержать улыбки.       — Вот уж не знала, что ты такая сладкоежка, — смеется кицунэ в жреческом наряде, — хотя что неудивительно, так это то, с какой уморительной серьезностью ты относишься к любому состязанию.       Как же я могла устоять перед обещанием твоей награды?       В тот раз Эи, наконец, одержала первую победу в той причудливой игре, которая так занимала ее друзей, хотя она все еще не могла вникнуть в ее смысл.       — Что ж, в следующий раз я приготовлю для нас что-нибудь поинтереснее.       — В этом… нет нужды…       В легком и приятном смущении она наблюдает за руками кицунэ, ловко собирающими карты обратно в колоду.       — Ну тогда твоя очередь. Всякий, кто столь падок на тофу, достоин того, чтобы служить моим личным поваром, — щебечет она, широко улыбаясь. — И за такую возможность я побью вас всех.       — У твоего личного повара останется хоть немного времени для нас? — вопрошает голос пониже, со смехом хриплым и теплым.       — Нисколько! — загорается она, — Ей придется полностью посвятить себя мне, а я не из тех, кто стерпит неверность…       Ответ Эи, быть может, прозвучал слишком быстро.       — Так и быть. Обещаю.       — Вы все слишком милы сегодня, чтобы за вами наблюдать, — вторит голос то ли веселый, то ли насмешливый, — Но я все запомнила!       Изящные краснокожие пальцы следуют за ним, поднимая чоко. Их слова ложатся на ветер, уносящий их к безоблачному, темно-синему небу.       Конечно же, она нас всех побила. В последний раз.       Так долго она мечтала увидеть их снова вместе: вот так, в редкие мгновения отдыха под вишневым деревом, собравшимися на раунды каруты, что длились далеко за полночь. Генерал тэнгу, благодаря которому она преобразовала свои врожденные таланты во многие искусства и техники. Они, подобная тигрице, что на поле боя была быстрее ее молний, а на пирах смеялась громче ее грома. Скрытная кицунэ, раскрывшая перед ней все, тайная хранительница земли, проводник всех живых и мертвых. Конечно, были и другие — многие, кто поверил в нее; не в ее сестру, красивую внешность, а в Райдэн Эи. Остальные, однако, умели лишь подчиняться, и только утяжеляли гнетущий груз ее ответственности.       Четверо из них разделяли общий долг перед сёгуном: уберечь ее от бремени, которое истощило бы ее душу задолго до того, как она оказалась бы раздавлена под тяжестью гнозиса. В равной степени они познали реалии войны и коварную природу мира.       Даже Сайгу. О милая Сайгу, ты была самой грозной из нас.       Гудзи Сайгу никогда не признавала своих врагов в лицо, и ее священное пламя, в сердце всепоглощающее и безграничное, как лесной пожар, смиренно горело в светильниках и фонарях бесчисленных святилищ и храмов Инадзумы. Ее обыватели, оставляемые на милость жрецов наруками в любом бедствии, от неурожая до эпидемий, всегда боялись их — тех, кто мог обратить их собственные сердца против них — куда больше, чем солдат сёгуната. И во многом были правы.       Хакусин, ее семья, были некогда угасающим кланом кицунэ, у которых не осталось никакого иного подспорья, кроме древнего происхождения. Благодаря чистой случайности заключив союз с наруками, со временем они доказали свою ценность как оккультные правители Инадзумы. Когда злополучные тануки оказались изгнаны с земли, которую кицунэ желали получить для себя, оммёдо святилищ Сайгу стало сильнейшей опорой стабильности сёгуната, позволяя усмирять или даже приручать злейших чудовищ, порожденных их завоеваниями.       Не стало бы преувеличением сказать, что этот дипломатический успех целиком и полностью был заслугой Эи.       Ты также была самой красивой.       Лесная чаща покрывает склоны гор. Паутина троп теряется в тумане. Белая маска с красными полосами, прячущая за собой тяжелое дыхание. Это была их игра — или, состязание… точнее, ритуал — нечто такое, что, по ее словам, шло на благо духам гор и лесов. К ее стыду, несмотря на многие годы сотрудничества с Хакусин, Эи мало что понимала в духах и артериях земли. Впрочем, это не мешало ей видеть насквозь очередные лисьи выдумки.       — Что случилось? — спрашивает Эи полушутя, — Кто-то ранил тебя?       — Еще как! Мое сердце разорвано в клочья.       — Кем? И к чему тогда эта маска?..       Она подкрадывается ближе к Эи, переходя на шепот.       — Та, чей лик прекраснее луны…       — И кто же это?       — Ну как же, Райдэн-тян. Ты с ней более чем знакома.       Эи вздыхает. Как обычно, она ловит себя на том, что скорее предпочла бы раскусывать маневры вражеских генералов на поле боя, а не играть в загадки со своей сребровласой кицунэ. Невзирая на свой возраст и величину ответственности, которую она несла как духовный лидер сёгуната — о потребности иметь надлежащие манеры можно и не вспоминать — Сайгу предпочитала изображать из себя не более чем легкомысленную юную девушку.       Стратегия более чем действенная, если нужно застать противника врасплох.       — Что за глупый разговор, — говорит Эи с сердитым выражением лица, отвлеченно разглядывая многочисленные узелки и складки на хакаме жрицы.       Та ничуть не смущается.       — Так вот… отныне и навеки я решила покрывать себя этой маской, дабы уберечь тебя от случайного взгляда на мое никудышное естество. Ведь твои прекрасные очи заслуживают только лучшего, Эи.       Какое бесстыдство — плести интрижки против правой руки сёгуна…       Эи опускается на землю рядом, с трудом сдерживая яростный порыв сорвать этот размалеванный кусок дерева с ее лица. Напротив, как и подобает воину ее ранга, она снимает его с мягкостью безупречной точности и быстроты. Уши кицунэ прижимаются в смущении, причем растерянное левое оказывается немного выше правого, однако ее огромные глаза пронзают Эи насквозь.       Каждый раз она не могла вспомнить, как их губы находили друг друга. Наверняка дело было в этом ее цитриновом взгляде, думала Эи, что завораживал ее с такой легкостью. Одно мгновение — и она не знала, не хотела знать ничего, кроме дыхания Сайгу на ее шее, перемежающегося короткими дразнящими поцелуями, ее проворных пальцев, леденящих кожу под соскользающими одеждами, бедер, прижимающихся к ней с неудержимо манящим теплом.       И это — тоже вечность.       Ее последние слова навсегда запечатлелись в памяти Эи. Но каким же был путь, в который она должна была верить? Какой путь вел к ее искуплению? Вопрошать об этом было слишком поздно. Каждую весну дыхание Священной сакуры приносило из подземных глубин порчу проклятия, что она взяла на себя, а вместе с ней — навязчивые воспоминания о чем-то до боли знакомом. Когда псы Бездны начинали вгрызаться в ее корни, марионетка непременно являлась, дабы истребить чудовищ, сама как полый сосуд, отторгаемый землей. Год за годом, последние отголоски воли Сайгу истрачивались на то, чтобы достучаться до ее мертвого ума.       Образы в сознании Эи размываются и накладываются друг на друга, затягивая ее в пылающую яму боли. Множество воспоминаний проносится мимо нее; прошлая радость наливается ядом, а редкие моменты отдыха тонут в тревоге, пока она не находит себя на знакомом пути прямиком в отчаяние.       Лесной пожар душит ночь.       Оно до сих пор беспорядочно ползает по земле. Обугленная кожа отслаивается толстыми ломтями; бешеные глаза впиваются в сёгуна с неописуемой яростью. Обрубки его рук, кажущиеся скорее перекрученными и вырванными, чем отрубленными, истекают темной кровью по всему его обнаженному телу.       Не видя ничего, кроме боли в разорванном животе, Эи не находит сил для нормального завершающего удара. Опираясь на свою нагинату, как на посох, она обнажает меч.       Клинок проходит сквозь сердце существа. Сквозь его смех более громоподобный, чем когда-либо, и пригвождает его к земле, пока чудовищные разряды электро потрошат его тело — до тех пор, пока оно не перестает двигаться. Пока ничего, что только могло бы двигаться, становится различимо под густым тошнотворным дымом, поднимающимся из-под ног Эи.       — Слава всемогущему сёгуну!       Красные листья клена покрывают площадь. Многочисленные знамена по ее периметру развеваются в цветах сёгуната, сами напоминающие более могучее войско, чем та разрозненная, разношерстная толпа, что собралась под ними.       «…да, правит она вечно. Может, я всегда была сёгуном Райдэн? Разве это не хорошо? Для Инадзумы, конечно».       Время течет медленно.       Множество ёкаев некогда сражалось бок о бок с Эи, и многие из них были не более чем голодными духами, рожденными из страданий разумных существ. Ненависть в этом мире побеждала смерть с куда большей легкостью, чем любовь: на протяжении столетий их карма проявлялась вновь и вновь в мире смертных, принимая самые разные обличия, отравляя землю уродливыми искажениями жизни. Какого же ёкая могло бы породить безумство Великой наруками, и кто смог бы укротить его?       Храм на вершине туманной горы. Вишни в цвету осыпают мостовую крошечными лепестками, что резвятся на прохладном ветру. Когда Эи ступает на нее, ковер лепестков создает замысловатые вибрирующие узоры. Перед ней — собрание мико, трепещущих, как те же цветы. Кто-то плачет, кто-то смеется, кто-то столь измотан, что едва может стоять.       Затем — маленькая, тонкая фигурка бессовестно расталкивает толпу, ударяясь головой о ребра и локти.       Хорошо, если не так одиноко. Хотя бы ее ручная лисичка все еще здесь… теперь кицунэ, на вид столь же прекрасная, сколь печальная. Станет ли она снова кусать меня за пальцы, если я попытаюсь приласкать ее?       Эи замирает на месте, когда юная кицунэ бросается к ней, чтобы обнять вокруг пояса со всей силой своих тонких как верба рук, рыдая так беззастенчиво, будто весь мир вокруг перестал существовать.       В следующее мгновение она уставляет на нее огромные сиреневые глаза.       Как забавно: она доросла до того, чтобы считать, что у нее есть лучшие способы уязвить меня.       Ее слезы останавливаются на миг — и начинают течь еще сильнее, когда ее лицо претерпевает неописуемое изменение.       — Ты не она!       Восторженная толпа замолкает. Две жрицы постарше подбегают к девочке с лицами, бледными от ужаса, и утаскивают брыкающегося ребенка.       — Ты не она! Где она? — Эи с трудом разбирает слова визжащей кицунэ, — Что ты сделала с ней?..       Полагаю, ты была единственной, кто мог это заметить… из тех, кто не умел держать язык за зубами. Знаешь, Яэ… нехороший это был поступок. Ты ведь чуть не разоблачила меня.       Ее ум блуждает от одного убежденного чувства к другому, от одного бескомпромиссного воззрения к его противоположности, нигде не находя твердой почвы. Путь к искуплению ведет к вечному проклятию, величайшее самопожертвование оборачивается позорной трусостью, ложь во благо — самым презренным лицемерием.       Высокомерие проклятой Каэнрии обрушило Тейват в Бездну, вызвав величайшее бедствие, которое когда-либо знала родина Эи. В столь тяжелое время Инадзума не могла потерять своего сёгуна, своего бога, свою душу, путеводный свет, единственную надежду на светлое будущее. То был очевидный, неоспоримый факт.       Столь же неоспоримый, сколь и неспособность Эи вынести своего стыда, кагемуси, что не смогла исполнить свой единственный долг.       Нет. Этот долг был не единственным.       Лабиринт из борозд на древке Травореза, все эти воспоминания были лишь мимолетными отвлечениями от неизбежного.       Настоящее воспоминание наступало как лавина. Никакого прекращения страданий не приходилось ждать после полного уничтожения самости — за ним был лишь пепел под бессолнечным черным небом, более никогда не способный произвести тепла.       Древняя душевная боль заполняет дымный воздух. Громада красного солнца на горизонте проливает холодный свет на горящую землю — зрелище, настолько впечатавшееся в память Эи, что оно продолжает преследовать ее даже в Эвтюмии, зловещим знамением сияя за ее спиной. Растрескавшаяся поверхность усеяна жуткими конструкциями: дугообразные нити черного металла погребают под собой огромные безжизненные площади, пронзая и разрывая каменные плиты, чтобы затем сшивать их в беспорядочные лоскутные одеяла.       Ярчайшая вспышка озаряет слой низких кучевых облаков. Чудовищным вихрем бурлящей плазмы она сокрушает металл и камень, за считанные секунды накрывая мили расстояния пылающей лавиной разрушения. В многочисленных долинах громадные машины человеко- и насекомоподобных форм маршируют по тропам к битве, что еще бушует вдали. В следующее мгновение процессии взрываются в палящем свете, так и не увидев и не услышав своего врага.       «ГДЕ ОНА?»       Наконец — голубое сияние. На холме, усеянном грудами едва различимых трупов.       Стада искр носятся кругами вокруг призрачного тела: смертное ложе бога среди аромата летнего дождя и глициний. Вид более чем привычный для Великой наруками, погибели своего рода, носителя грозовой короны, инкрустированной символами их узурпированной мощи.       Она бросает себя сквозь слои наэлектризованного тумана, чтобы рухнуть перед телом, словно врезавшись в стену. Не алая кровь покрывает изысканный наряд Макото — повреждено было не ее материальное воплощение — а пелена темного ихора, сверкающая, как звездная ночь посреди океана.       Мир меркнет, когда она начинает говорить.       — Эи… ты все поймешь. Я обещаю.       Ей нужно, чтобы время остановилось, позволило ей обдумать с предельным вниманием, как она может помочь сестре, но чувства вины и гнева одолевают ее, заставляя время течь еще быстрее — пока к ней не приходит осознание.       — Ты не сможешь ничего изменить, но в этом нет ничего плохого… порой стоит позволить всему течь своим чередом.       Искаженный голос Макото исходит не из того, что осталось от ее тела. Эи тянется к ней, чтобы взять ее ладонь, и та легко отделяется от руки, оставляя за собой след тяжелой, вязкой жидкости.       Будто бы мираж, вызванный переполнением артерий земли. Живы ли они, в сознании ли? Или же они лишь поврежденная копия того, чего уже давно нет? И есть ли вообще разница? Ту, кто мог подсказать ответ, Эи также бросила умирать.       Ведь твое ремесло никогда не заключалось в спасении жизней.       — Я истратила почти все свои силы, ожидая тебя. Прости… я могу больше оставаться с тобой.       — Твой гнозис!       Она пытается повернуть голову, и ее лицо проворачивается вокруг неподвижного черепа.       — Конечно… ты сама все видишь. Тебе нужно будет его забрать.       Эи больше не может терять время. В отличие от своей сестры, она никогда не делала ничего подобного и понятия не имела, как это следует делать, но сейчас она готова ухватиться за любую надежду.       Она тянется к духу Макото, не находя ничего знакомого. Пусть. Эта сцена, все ее пространство-время она заставляет замереть и свернуться — вместе с разлагающимся телом и разумом Макото, вместе с летним дождем и глицинией, покрытыми искрами электро. Мусо иссин разрывается от бьющей через край энергии, но выдерживает ее, выдерживает и принимает вовнутрь своего создателя, как в капсулу времени.       Ветер утихает, и остается только одна вещь.       Мелкая непримечательная вещица с легкомысленным узорчатым орнаментом.       Гнозис времени, альфа и омега, лежит в ладони Райдэн Эи.       Они все знали. Они с самого начала хотели, чтобы так вышло. Уничтожить нас обеих: меня за то, как я оскорбила их своим отречением, и Мако — просто из-за своей зависти и подлой ненависти к тому, что прекраснее всего, чем они могли бы стать.       Семь гнозисов для семи архонтов — ключи к сердцу и разуму этого мира. Знание означало силу, и более того, знание означало становление. Апофеоз.       Они знали, что я не смогла бы отказаться от него во второй раз. Так пусть упиваются моим страданием.       Она сжимает до крови гнозис в своей руке, и все бытие становится одним целым.