Скара просыпается.
Нежные руки Кадзухи, настоящего Кадзухи, его Кадзухи, прижимают тело Скарамуччи к себе. Он не тянется за телефоном, не спрашивает ничего, только судорожно и несколько резко гладит по волосам. Скара хнычет, заливается слезами, утопает в неожиданной ласке, которую ему, полнейшему идиоту, дают почти безвозмездно, теплые руки успокаивающе гладят по голой спине, пальцы скользят по позвонкам. Он знает, что если бы Кадзуха мог, то Скарамучча бы услышал от него самый успокаивающий в мире шепот. Скара обнимает его в ответ, сжимает потными ладонями ткань футболки и не отпускает. Движения Кадзухи говорят больше, чем могли бы слова, мерное спокойное дыхание убаюкивает и успокаивает. Он ложится и тянет его на себя, позволяет улечься на грудь и не переставая гладит по отросшим волосам. Не спрашивает ничего, молчаливо показывает собственное присутствие, пока истерика не затихает в порывах ветра за окном, унося за собой всю печаль и высохшие на щеках соленые следы. Кадзуха знает, что пролитые из-за страха слезы отличаются по вкусу от тех, что появляются при радости или смехе. Кадзуха чувствует горечь на губах, когда касается шелковистой кожи на щеке. Скарамучча просыпается, когда солнце на улице ласково гладит деревья, растерявшие свою листву. Самый настоящий природный геноцид. Двигаться не особо хочется, Кадзуха, кажется, ни на минуту не выпускал его из своих рук, уткнувшись носом в макушку, и не двинулся тоже ни разу. Лежать у Каэдэхары в объятиях приятно, все равно, что за каменной стеной. Скара задумывается о людях, что раньше были в его жизни, как они относились к нему и, самое главное, как он относился к ним: был ли таким же поддерживающим или же оставался безучастным, будто ничего в этом мире его не касалось? На языке разливается уксусная горечь, которую он пытается заглушить, укусив себя за язык. В самом деле, какая сейчас разница? Нужно вставать, но желание не беспокоить безмятежно спавшего друга было сильнее, он думает, что даст ему пять минут и встанет. Пять минут превращаются в десять, те — в двадцать, а после и в тридцать. В этом положении не хотелось вспоминать о кошмаре, об истекающих кровью мясных обрубках конечностей, о влажном рте на собственной плоти (пиздеж). Ладони Скарамуччи невесомо скользят по предплечьям, он переводит дыхание, решаясь на сложный шаг, и таки вырывается из кольца рук, садясь на кровати. Кадзуха дергается, начиная тяжело дышать, тут же переворачивается на бок в сторону Скары и вновь опоясывает его руками за талию, выбирая вместо подушки — чужие бедра. Скарамучча не пытается подавить улыбку, обнажает ряд жемчужно-белых зубов и проходится сухими ладонями по чужому бледному лицу, будто пытается запомнить карту всех потайных троп. Парочка оставшихся следов от старых прыщей, едва ли различимый шрам над губой, курносый нос, мелкие колючие волоски на подбородке, разные по густоте брови, парочка белых ресниц среди остальных, черных. Чужой образ хочется запомнить, впитать в себя и никому не показывать, потому что то, что другие бы назвали недостатками, Скара считал отличительной особенностью, слишком прекрасной и нежной для этого мира. Его сердце выскакивало из груди, поводок натягивался все сильнее. Скара поводок безрассудно отпускал. И правда, как тупая псина, которую стоит только поманить чем-то вкусным и она уже на всех парах бежит к своему новому хозяину. Он носом утыкается в чужие волосы, мягкие, спутавшиеся во время сна. Волосы Кадзухи пахнут его шампунем, тот странный микс из красного перца и жасмина, выбранный наугад три года назад, но ставший привычным за это время. Кадзухе идёт это сочетание, Скара прижимается к макушке, втягивает в себя запах и довольно жмурится. На его Кадзухе — его шампунь. Это маленькое открытие дарит мурашки вдоль позвоночника и, самую малость, жжение ниже пояса. Шум с кухни отвлекает, Скарамучча дергается, будто без согласия лез в чужие штаны, а не… нет, таки все то, что он делал, до жути странно, даже для него. Лицо заливается краской, он аккуратно выпутывается из кольца чужих рук, на носочках преодолевая расстояние до двери. Тапки шаркают по полу, он выглядывает из-за угла с осторожностью лишь для того, чтобы обнаружить матушку, уплетающую за обе щеки лимонные тарты. Она смотрит на него исподлобья, кусок становится комом в горле, который она тут же проглатывает. Скара вскидывает брови, складывает руки на груди и ждет. Ждет довольно долго. — Ты опять сорвалась? — начинает с выражением полной серьезности на лице, но в конце уголки губ машинально тянутся вверх. — А мне? — Это из пекарни рядом с домом Яэ, я просто шла к машине, услышала запах и, ну, вот. Я взяла десяток штук, угощайся. Чайник горячий. — Скарамучча за время ее слов уже успел подойти к кухонной тумбе, согнуть ногу в колене и поставить её на манер цапли. Мысленно же делает заметку вколоть лекарство и не забыть взять его с собой. — Друга своего тоже буди. — Фу, блять, мам, только не начинай, умоляю. Не будь стереотипной матерью, я тебя очень прошу. — он морщится, ведет плечами в приступе омерзения, пытаясь от него избавиться. — Ладно, ладно. — она замолкает, дожидается, когда Скара поставит кружку с чаем на стол и присядет, чтобы продолжить. — Как его зовут? Громкий стук. Скарамучча с размаху впечатывается головой в стол, скрывая горящее лицо. Эи смеётся и откладывает оставшиеся тарты в сторону, подпирает голову рукой и пристально смотрит. В прошлый раз, когда он хотел рассказать о Кадзухе, она не захотела его слушать, и это вылилось в большую ссору, после которого маленькое пестрое сердце чуть не разбилось на миллионы осколков. Да, они, вроде как, помирились, но горечь в глотке не позволяла ничего сказать. Иррациональное желание «поднасрать» бурлило в нем, ведь тогда же он и упоминал имя сердечного друга, которое, по обыкновению, прошло мимо ушей женщины. Тогда он сказал, что Кадзуха — замечательный. Под столом ногти впиваются в ладони, он переводит дыхание и отнимает голову от стола. Он же уже ступил на те же самые грабли, да? — Кадзуха. Мы… мы познакомились на занятиях. — сейчас он уже не знает, что можно еще сказать. Но о чём он, напротив, прекрасно знает, так это о присутствии в матери контролирующей жилки и чрезмерного любопытства. Скара уже знает, что на работе она пробьет его дело и узнает все, что только можно. — Он не говорит, если что. Не хочет, не может. Но он… — Замечательный? — Скарамучча смотрит на неё с нечитаемым выражением лица и мысленно молится, чтобы импровизируемый допрос закончился на этом. Тишина заполняет комнату подобно тяжелому углеводороду и оседает на альвеолах. — Ладно, я заезжала, чтобы оставить тебе машину и переодеться, Яэ приедет минут через десять. Пожалуйста, не забудь, что тебе нельзя ездить одному после восьми часов, так что вернись пораньше. Хорошо? — Хорошо. — он кивает и утыкается взглядом в чашку, представляя, как топится в белом чае с ароматизатором драконьего фрукта. Эи встает, чтобы проходя мимо коротко поцеловать его в макушку. — Люблю тебя. — она говорит тихо, но он все равно слышит и прикрывает глаза. — Увидимся завтра, я снова у Мико. — Я тебя тоже. — он вторит ей, не обращая внимания на вторую часть фразы и не оборачивается, когда дверь захлопывается. Не проходит и получаса, как Каэдэхара вползает на кухню, трёт глаза тыльной стороной ладони, тянется вверх и хрустит всеми косточками. На его лице — отпечаток от подушки, глаза пытается держать открытыми, но в итоге сдаётся, прикрывая их, на ощупь находит плечи Скары, чтобы положить голову на чужие лопатки. Неожиданный тактильный жест вынуждает Скарамуччу где-то внутри завизжать, как одна из тех фанаточек популярных артистов, когда они почешут нос или покажут оголенный участок кожи. Руки подрагивают мелко и он думает, что ему натурально пришёл пиздец. Потому что это невозможно. Всё это. — Кофе? — он чуть поворачивает голову, вопрос приходится прямо в ушную раковину, опаляя её горячим дыханием. Кадзуха кивает, цепляется пальцами за край футболки Скары, перебирает её, находит мелкую дырку, которую тут же начинает ковырять, пока наконец не поднимает голову из-за распространившегося по комнате запаха обжаренной арабики. За кружкой он тянется сам, прекрасное лицо кривится от соприкосновения с горячей стенкой, но он стоически выдерживает, опускаясь на стул. Ногу поджимает под себя, руки складывает на столе и тут же роняет на них голову. Скарамучча заваривает и себе кружку, неосознанно зеркалит позу друга и утыкается в телефон, просматривая уже набросанный в заметках список со всем необходимым. Кадзуха поднимает голову и коротко стучит по столу, привлекая внимание. Скара тут же смотрит на него и бегло пытается перевести то, что Каэдэхара ему жестами говорит. — Не хочу никуда ехать. Может, не поедем? — разочарование расцветает в сердце, Скара пытается сохранить такое же спокойное выражение лица и только качает головой. — Мать уже оставила машину, я уже заготовил список, так что… — он тянется к чужому лице ладонью и щелкает чуть курносый, с бледными веснушками, нос, другой же подвигает коробку с тартами. — Ешь и собирайся. Кадзуха вздыхает и хватается за коробку. Скарамучча уверен, что почти услышал эфемерный страдальческий вздох. Быстрые сборы, неловкие споры насчёт того, стоит ли взять дождевик, если вдруг пойдёт дождь («Нахуй он надо?»), молчаливое раздражение («Я убью тебя, если ты заболеешь и помрёшь в канаве.»), выбор между обычными сэндвичами и клубникой в шоколаде («Эй, мы же не на свидание едем?») и закатывание глаз («Правда? А ощущение, что ты хочешь меня завалить прямо в траве, а потом отдирать от моей голой жопы клещей.»). В итоге, Скара не выдерживает. Вручает Кадзухе ключи и выпинывает за дверь, даром дым из ушей не пошел. — Так, все, пиздуй отсюда. В машину. А если тебя там не будет и ты пойдешь домой, я поеду следом и собью тебя. Тогда ты от меня точно не сбежишь. — и Кадзуха не очень-то уверен, что это шутка.***
На самом деле, осторожность Скарамуччи в делах вождения требуют определенной похвалы. Первые тридцать минут Кадзуха панически пристегивается и цепляется за ручку над дверью, вздрагивая от каждого поворота, но как только они пересекают черту города — расслабляется и спрашивает в заметках, может ли он закинуть ноги на приборную панель и счастливо улыбается (Скара это краем глаза видит и вздрагивает, сжимая руль до побелевших костяшек). Спустя минут десять они останавливаются на обочине, Скарамучча выдыхает и открывает дверь со своей стороны, вытягивая затекшую ногу: колено ноет так, что впору отру…. нет, лучше не надо. Кадзуха тоже выходит, обходит и становится рядом, подкуривая две сигареты разом. Отсюда уже не видно высоток города, не видно и обнищавших окраин. На ближайшие километры — заросли низкой травы, одинокие деревья то тут, то там. Поля расстилаются на многие километры вперёд, сливаются с горизонтом, образуя единое полотно. Бескрайнее, бесконечное. Бесконечная история о повторении собственных ошибок и попытке их исправить. — Как думаешь, наш роуд-трип это «В дороге» Керуака или «Страх и отвращение в Лас-Вегасе» Томпсона? — Скара затягивается, смотря в затянутое облаками небо. Кто-то же кроит облака и вырезает луну? — Надеюсь, первое. Хотя я не читал. И не смотрел. Это бит-поколение? — Кадзуха профессионально объясняется, держа сигарету меж указательным и средним пальцем. Это обескураживает. — И бегемоты сварились в своих бассейнах… — Скарамучча нервно хихикает и выбрасывает окурок, притаптывая его носком ботинка. — Что? — Кадзуха смотрит на него, как на идиота. Заслужено. — Ничего. Запрыгивай, нам нужно успеть до восьми. Ты и так слишком долго провозился, пока собирался. — Кадзуха решает не спрашивать. И не узнавать в дальнейшем. Но Кадзуха ненадежный рассказчик похлеще Ричарда Пейпена, да только Банни не сброшен с обрыва, а Камилла не оказалась распластанной на жертвенном алтаре, забавы ради, во славу сакрального почитания Диониса. Cubitum eamus?***
Они доезжают до нужного (на самом деле увиденного случайно) места спустя час с небольшим, за который успели молча поссориться несколько раз из-за какой-то темы, о которой оба уже и не вспомнят. Скара выходит из машины, прикладывая ладонь ко лбу на манер козырька, смотря на открывшийся вид. Пробирает до мурашек в области коленей. Кадзуха забирает всю необходимую провизию с заднего сиденья и становится рядом. — Прямо как во сне. — Скарамучча говорит тихо, но Кадзуха все равно его слышит, не в силах оторвать взгляд от одиноко стоящего вдалеке дерева с поляной из цветов прямо под ним. Дыхание затрудняется, он крепко сжимает в своих руках ту самую клишированную корзину, пытаясь переварить это всё. Каэдэхара хотел, чтобы все произошедшее во сне оставалось там же, он не хотел вытаскивать эту часть своего больного подсознания в реальный мир. Он будто слышит пробежавшую по небу кавалькаду всадников, которые задорно смеялись над ним, стоящим на земле с бледным лицом. Ему хотелось задушить ту часть мозга, что отвечает за сны, потому что в реальности он, естественно, вовсе не хотел целовать своего единственного друга, разрушая этим самым все то хрупкое, что было выстроено за эти недели. — Ты идёшь? — Скара уже ушел далеко вперёд, Скара сверкает белозубой улыбкой и знать не знает, как тяжело Кадзухе даются первые шаги к дереву. Он дожидается его, чтобы продолжить путь плечо к плечу. Кадзуха тоже знать не знает, что Скара думает только об отрубленных конечностях и о том, как Каэдэхара легко говорил и так же легко кромсал его на части. И даже тело было не причем, потому что боль от эфемерного предательства хуже, больнее. О влажном рте на собственной плоти он предпочитал не думать вовсе. Они добираются на самый верх холма через пару минут, в взаимном молчании расстилают плед и выкладывают еду. Цветы медленно вяли от недостатка солнечного света, земля была чуть холодной и влажной, все еще не высохшей от прошедшего недавно дождя, но в целом было не так уж и плохо. Фантомные прикосновения во сне остались где-то на подкорке, реальность вышла на первый план, и на этом плане Скарамучча разваливается во весь свой рост. Он откидывает голову назад, неосознанно подставляет под горячие взгляды открывшуюся шею с светлой кожей и дёргающееся адамово яблоко. Кадзуха цепляется за бутылку яблочного сидра, которую в состоянии почти истерическом пытается открыть. — Если можно было бы, я бы остался тут жить. Даже если в палатке, то поебать. А представь, какой отсюда вид будет на какую-нибудь жёсткую грозу? Для таких маленьких деталей вокруг и стоит жить. — он не говорит о невероятном контрасте между Кадзухой и цветами вокруг, смотрит только пристально-пристально, впитывая чужой облик. — Комары замучают. — крышка отцепляется от бутылки с громким звуком вырвавшихся на свободу пузырьков газа, и Каэдэхара нещадно заливает свои сны, полируя их спиртом до блеска новенькой монеты. — Фу, как же ты любишь обламывать мои мечты. — Скара кривится, запихивает в рот сэндвич и отчаянно пытается им удавиться. — Знаешь, что самое ебанутое сделал ебанутый с немым? — Что? — Кадзуха к еде не притрагивается, всё так же заливая в себя жидкость, уже ощущая как немеет язык от количества яблочной кислоты. — Наказал молчанием. — Каэдэхара вскидывает брови. Скарамучча смотрит на него как ебанутый, ожидая реакции. Каэдэхара думает, что не хочет реагировать, но всё же давится сидром, выплескивая половину того, что было во рту, прямо на друга. Лицо краснеет, он думает, что это и правда ебануто и абсурдно, а раз уж абсурд составлял львиную долю его жизни, ему очень хотелось посмеяться. Скара тоже хотел услышать его смех. Мир же фабрикой по исполнению желаний не был, поэтому Кадзухе только пришлось оттирать чужое лицо от дрянного пойла. Скара знает, что в альтернативной реальности был бы слышен смех.***
Скарамучча таки успевает варварски оставить следы собственной слюны на горлышке чужой бутылки, не беря во внимание то, что он за рулём и употребление алкоголя в его положении — уголовно наказуемое дело, но Кадзуха как раз отходит сделать дела, а без него так скучно эту минуту, что Скара не сдерживается. — Ты знаешь, как пахнет центр вселенной? — спрашивает он, когда друг наконец возвращается, усиленно вытирая руки влажными салфетками. Тот тянет улыбку (спирт уже ударил в голову) и качает головой. — То, какие темы ты вечно выбираешь для диалога, каждый раз меня удивляют. Серьезно. — он прячет ладони в рукава худи и выпрямляет ноги, когда садится напротив. — Центр галактики пахнет ромом и малиной из-за скопления этилформиата. Этот газ даёт рому запах, а малине вкус. — он подпирает голову рукой и вообще, кажется, дико гордится собой в познании таких фактов. Кадзухе эта напыщенность особенно по душе, поэтому он только тянет ладонь к чужой голове, не в силах превозмочь желание растрепать уже и так растрепанную шевелюру. — Ты гордишься тем, что я у тебя такой умный? — Конечно. Только не зарывайся слишком сильно, а то твое самомнение пробьет небосвод. — он пишет это в заметках, боясь что из-за небольшого количества алкоголя жестовой язык преобразует из нужных фраз что-то непотребное или непонятное. Хотя Скарамучча и правда был умницей, их уроки жестового языка прошли далеко вперёд, так что Кадзуха всё меньше и меньше приходилось доставать телефон. — Небосвод пробьет только мой член. Не путай. — и говорит он это с совершенно серьезным лицом, доставая грязь из-под ногтей с помощью какой-то грязной палочки. Кадзуха кивает, делая вид, что верит.***
Они, в сущности, ничем не занимаются на том высоком холме. Каждый по отдельности грезил, что он на вершине мира, недоступный для глупых пересудов и взглядов. Скарамучча думал, как он рад, что больше не одинок. Что общение, хоть и одностороннее со стороны воспроизведения звуков, с Кадзухой его благословение, что еще бы чуть-чуть и он начал общаться сам с собой, апеллируя аргументом про «разговоры с умным человеком». В тёплом начале сентября он думал, что скоро сойдет с ума. В промозглом конце он вырывал травинку и водил ею по лицу друга, весело смеясь с его надувшегося лица и попыток выломать ему, Скаре, руки. Кадзуха сидит сверху, прижимает его лицо к покрывалу, выворачивает запястья одной рукой, а другой сует пучок вырваной травы прямо ему в лицо. Кадзуха думает, что вот трава, которая останется свидетелем его слабости, и дерево это, дурацкое и одинокое, один в поле воин, тоже. Кадзуха ненавидел это дерево в этот конкретный момент своей жизни. И себя тоже, только чуть дольше и чуть глубже. Так бы он подумал раньше. Но Скара под ним готов умереть от смеха, смотрит на него через плечо и дёргает ногами, и вздыхать о своей судьбе, ничтожности и отвращении к своему нутру больше не хотелось. Кадзуха больше не хотелось ненавидеть — себя, по крайней мере, насчёт этого ебаного дерева над собой он пока не уверен. Кадзуха хотел любить, и в первую очередь вовсе не себя. — Спасибо, что ты со мной. — (его?) Скарамучча успокаивается и не вырывается, его тонкие запястья мягкой жидкостью застывают в чужих руках, бледных, обернутых бинтами, которые Кадзуха, какой сюрприз, ненавидел тоже. Кадзуха не отвечает, опускает ненавистные ладони по бокам от чужого тела, ложится сверху, прижимаясь ухом к лопаткам. Кадзуха надеется, что Скара поймет. Он знает, что тот поймет. И он понимает. Освобожденная рука ложится на его, пальцы, с мягкой нежной кожей, переплетаются с опоясанными белыми бинтами. Скарамучча хочет думать, что это что-то за гранью, ему хочется разреветься, ему хочется хочется хочется в кубе, маленькая тройка сверху. Кадзуха — маленькая тройка. Кадзуха — язык спотыкается о твердую «д», вынуждает остановиться и застыть, а Скара подчиняется, останавливаясь и застывая. И больше ничего ему не интересно. И ему так нравится делится тем, что на душе, потому что это Ка-дзу-ха, которому хочется дать понять о его важности в чужой жизни. — Мне так хорошо с тобой. Спасибо, что ты есть и не уходишь, даже когда я такой идиот. Я не воспринимаю тебя как что-то привычное, но если ты, вдруг, исчезнешь, я не знаю, что будет со мной. — он не смотрит на Кадзуху, когда говорит это, пальцами дрожащей руки сжимает чужие пальцы. — У меня и нет-то никого, кроме тебя. Если я скажу, что считаю тебя лучшим другом, ударишь? Кадзуха натянуто улыбается, что-то в нем быстро трепещет — это попытка уйти от ответственности быть кому-то лучшим другом, потому что это неизменно накладывает обязательства. От этого тяжело избавиться, почти невозможно. Каэдэхаре до смешного страшно, потому что любое общение может оборваться. В один момент вы на одной волне, уделяете друг другу внимание, общие шутки и локальные штуки. А потом оно пропадает, тает, словно дым, и все, что остается, — следить будто из-за угла, потому что ничего не остаётся, и ты живешь с осознанием, что твои чувства это твои и только твои проблемы. Тебе никто не обязан. Разбирайся, пожалуйста, один. Но он смотрит на Скару и видит готовность разбираться вместе, такие люди — собаки, привязываются накрепко, ластятся и просят добавки. Скарамучча — глупейший пёс в мире. Скарамучча видит, как тот качает головой в отрицании и позволяет себе полежать так еще немного. И еще немного. И еще, пока солнце не заходит за горизонт, а все еще сплетенные руки не начинает жечь розовым светом. И то, как печальное лицо друга расслабляется, а в глазах будто появляются блики. Скара готов задержаться, лишь бы насладиться этим зрелищем. Плед собирается с неохотой, путь вниз по холму занимает больше необходимого, поэтому в машину они садятся, когда от прежнего розового света почти ничего не остаётся. — Ничего, что мы выезжаем так поздно? Ты говорил, что надо вернуться до восьми. — Кадзуха пристегивается, смотря на совершенно безмятежного друга. — Да всё нормально будет, забей. — очень хочется отмахнуться от проблемы со временем так же, как сделал Скарамучча, но челюсть неосознанно напрягается. Кадзуха думает, что тот хотя бы не пил.***
Кадзуха недовольно складывает руки на груди, нога непроизвольно дёргается, отбивая неровный ритм. Рука тоже периодически дёргается и остановить ладонь, чтобы зарядить Скарамучча подзатыльник, оказывается очень сложно. Какой же идиот. Скара стыдливо прикрывает лицо ладонями, и Каэдэхара думает, что так тебе, сука, и надо. В полицейском участке пахнет кофе, разговоры тихие, из некоторых кабинетов раздаются звонки. «Я тебя ненавижу» хочется сказать Кадзухе, но объект ненависти не смотрит. Шаги из цокающих каблуков раздаются вместе с глухими, Кадзуха отрывает взгляд от лампы на потолке и успевает только вдохнуть, но не выдохнуть. Мать Скарамуччи недовольно смотрит на них обоих снизу вверх, отец же Кадзухи стоит позади, пытаясь произвести такое же грозное впечатление, но выходит как-то не очень. Молнии из глаз высокой женщины бьют куда больнее, по крайней мере, при взгляде на Скару. Когда она переводит взгляд на Кадзуху, то тон её голоса оказывается обманчиво-теплым. — Привет. Рада встретиться снова, хоть и в таких обстоятельствах. — он лишь кивает в ответ, краем глаза смотря на реакцию Скарамуччи. Тот наконец убирает ладони от лица и хмурит брови. — Спасибо за помощь, госпожа Райдэн. — его отец лебезит, прикладывает руку к груди и благодарно кивает. — Не думаю, что смог бы сойтись на предупреждении. — Иногда прокурорские связи творят чудеса. В любом случае, ваш сын тут ни пр чём, а вот того, кто решил, что выпить перед тем, как садиться за руль после восьми вечера, это отличная идея, явно надо было отправить на исправительные работы. И это невзирая на то, что ему, как несовершеннолетнему, запрещено водить в темное время суток без присутствия взрослых. — Скара ничего не говорит, только цокает, но когда Кадзуха смотрит на него так же, как его собственная мать, он тушуется. — Я думаю, мы все свободны, так что можем идти. Кадзуха поднимается, отец тут же приобнимает его за плечи. Он не оборачивается назад на друга, но прекрасно слышит глухой звук удара и тихое шипение. Он прекрасно помнит испуганное выражение лица Скарамучча, когда на въезде в город их остановила полицейская машина. Скарамучча же думал только о том, что он снова подвёл мать, с которой только недавно наладил более-менее сносные отношения. А еще подставил Кадзуху. А еще испортил (их) день. Кадзуха о чужих душевных терзаниях не узнает, молча сядет в отцовскую машину, в боковом зрении наблюдая за тем, как Скара потирает затылок. Кадзуха берется за телефон, заходя в нужный чат. кому: Скара, 22:22 всё хорошо? ты же понимаешь что всё окей? по крайней мере мы запомним этот пикник от: Скара, 22:23 извини я еблан Кадзуха поджимает уголки губ и блокирует телефон, смотря на дорогу, освещенную светом из окон небоскребов и фонарей. Отец ведёт уверенно, на красном свете светофора тянет руки ко рту, начиная грызть ноготь большого пальца. — Не думал, что вновь встречусь с Эи спустя такое долгое время. — он выдыхает и нажимает на педаль газа. Кадзуха бросает на него взгляд и хмурит брови. — Снова? — в голову тут же лезут мысли о старом романе, плохо закончившейся дружбе, о вражде и далее по списку. — Ты не помнишь? Она была прокурором по делу… по нашему делу. Добилась того, что того… человека признали психически вменяемым и отправили за решетку. Защита тогда настаивала на невменяемости и лечении в психиатрической клинике. — Кадзуха кивает, не реагируя на запинки в чужой речи. Период суда прошел для него как в тумане, он помнит только свои искалеченные руки. — Так, её сын и есть тот твой друг? Кадзуха кивает, отвлекаясь на телефон, не желая развивать эту тему для разговора, да и вообще какую-либо тему. Не выходит. Мимолетного взгляда на диалог хватает, чтобы отвернуться в сторону окна, пряча залитое краской лицо. от: Скара, 22:30 возможная отсидка в тюряге стоила того, чтобы посмотреть на тебя в том красивом закатном свете и я бы сделал так еще миллион раз, чтобы увидеть тот твой взгляд ты уже покраснел?