the boy’s a liar

      Просыпаться после рассветных откровений тяжело: солнечный свет бьет в глаза, порезанная рука болит и щиплет, будто кто-то насыпал соли на открытую рану. Кадзуха глаза открывать не хочет, приоткрывает их, чтобы обнаружить обвитые вокруг корпуса чужие ноги, и тут же закрывает обратно. Пальцы находят мышцы на чужом бедре, проходятся по длинным волоскам; ногти чертят рельсы по внутренней стороне бедра. Поезд на них сойдет, потому что Кадзуха ляжет прямо на колею. В выборе философской загадки, где стоит выбор между тем, чтобы скинуть толстяка, который собьет поезд, или же пожертвовать пятью привязанными людьми — он скинет себя.       Это не было альтруизмом, чистейшей воды эгоизм, альтруизм равно эгоизм во всех плоскостях измерения, как бы не отрицали герои подростковых романов «young adult», что стопкой возле подоконника хранятся у него дома. Пальцы продолжают сказочный маршрут вниз до колена, очерчивают коленные чашечки, облизывают их диким огнём, возвращаются вверх, поддевая кромку шорт, оглаживая кожу под ними.       Скарамучча громко выдыхает прямо в раковину уха, пугая до чёртиков; Каэдэхара вздрагивает, ногтями впиваясь в бедро. Стыд окрашивал тело в красный, рот открывается в попытке вздохнуть. Стыд не из-за местоположения ладони, а стыд из-за вылитых откровений, которые хотелось похоронить в том участке мозга, что отвечает за память, название которого Кадзуха забыл. Ему не хотелось жалости, ему не хотелось какой-либо поддержки. Голова поворачивается в сторону, чтобы посмотреть на умиротворенное лицо с вытянутыми чертами лица и красиво очерченными губами.       Было бы хорошо, если бы Скара не вспомнил о произошедшем, но его перебинтованная рука лезет под футболку Скарамуччи, останавливаясь на границе нижних дуг рёбер, а голова дёргается, позволяя губам уткнуться в кожу на шее. И становится так безразлично на всё. Проникающее сквозь окна солнце ласкает открытые участки тела, в комнате прохладно и не душно, в кровати — удобно и комфортно. Мозг плывет по невообразимо широкой реке из чего-то мягкого и воздушного, как зефир. Белый такой, с розовой клубничной серединкой.        Глаза снова закрываются, сон приходит лёгкий и чудной, с запахом весны и цветов. Скара на его коленях ластится что мартовский кот, мурчит громко и довольно, дёргает чёрными ушками и подставляется под прикосновения ладоней. Кадзуха обрывает ромашки с небольшим стебельком, вставляет их в чёрные волосы друга. Ромашковый венец — якорь, не потони в мечтах и выплыви, жизни нет конца, пока человеку нужен человек, а он ему нужен — ох как нужен, — больше, чем кому-либо. Признание во сне легче: Кадзухе тоже нужен человек. Кадзуха устал быть один в четырёх стенах, запертый один на один со своим личным сумасшествием, словно с тигром, готовым тебя на куски порвать и слопать за один присест.       Никто не пытался, не уговаривал, не вернулся, но вернулся тот, кого он и не ждал, с протянутой рукой и номером телефона. И от этого даже открыться получилось быстро. Чуть-чуть. Отрицать факт наличия харизмы у Скарамуччи было глупо. Он завоевывал доверие, вклинивался где-то между [рёбрами ближе к сердцу], был компанейским и отличным другом в общем и целом. Ласковый, как солнце. Призрачный Скара всё ещё на его коленях: дёргает длинными белыми усами, вертит в руках, больше похожих на кошачьи лапы, ромашку; выдёргивает лепестки один за одним, как заведённый.  — Что ты делаешь? — собственный голос разносится в эфемерном пространстве сна. Он хрипит, будто сказал это в реальности. Скара поднимает глаза на него, смотрит так осторожно и вдумчиво, что становится не по себе. Мурашки ползут от копчика до затылка вдоль по хребту.  — Гадаю. Любит не любит, знаешь? — Кадзуха кивает и смотрит, как лепестки раз за разом отрываются, оседая на чёрной футболке. Остаётся последний. Скара, кажется, улыбается. — Любит. Любит? — Не знаю. А ты знаешь? — он забирает стебель с одним оставшимся лепестком, вертит в пальцах, всматриваясь в желтую пыльцу.  — Знаю. Ты тоже знаешь. — знает ли? Вроде как. Нужно порыться в пыльных полках своего подсознания, чтобы выяснить наверняка, пошерудить в архивах. Нашёл, кажется.        Эфемерный Скарамучча с эфемерными кошачьими ушами, усами и хвостом [он только заметил его] встаёт с его колен, цепляется за белую футболку и смотрит снизу вверх. Нашёл. Кадзуха льнёт первый, аккуратно касается чужих губ, не понимая, куда деть руки. Вкус и запах тёплого молока с мёдом отзывается в ноздрях и голове, остаётся на языке, что проходится по губам перед тем, как увлечённо скользнуть в рот. Ладонь ложится на талию, стискивает ткань одежды, тянет на себя, позволяя парню лечь сверху.       Кадзуха глаза закрывает, тонет в густом июльском меду, другой рукой скользит по щеке, большим пальцем ведёт от уголка глаза к виску. Подсознание знает лучше — скажут психологи. Подсознание — это ты и твои потаённые желания. И в этот момент Кадзуха испугается, широко откроет глаза, зальётся краской и станет глядеть в голубое небо, переходящее в зеленый и фиолетовый, точно aurora borealis. Куда угодно, но не на собственное подсознание.  — Почему? — слова вылетают изо рта, касаются остроконечных ушей и оборачиваются громким смехом подсознания. Рука Скары точно также касается его щёк, пальцы лезут в рот и скользят по дёснам.  — Мы расстаёмся не навсегда. Ты всё узнаешь, но завтра. — бормочет его подсознание в ответ, собирает слюну с языка и ведёт ими в стороны от уголков губ. Даже от его пальцев привкус молока с мёдом.        Скарамучча тянется к его губам, скользит языком по нижней и верхней, отчаянно пытается попасть внутрь рта, после сплетая языки. Кадзухе терять нечего, голова ещё не успевает обработать информацию, а Кадзуха и не хочет, чтобы обрабатывала. Страшно, грустно, почему его подсознание хочет этого поцелуя? Почему Кадзуха сжимает чужие бёдра и так усердно отвечает, постанывая в чужой эфемерный рот? Он знать не хочет. Просто закрывает глаза, а когда открывает — видит уже знакомый потолок чужой комнаты. Его ладонь всё так же под футболкой Скары. Каэдэхара тяжело дышит и моргает, пытаясь избавиться от ощущения камня в груди. Камень в груди пропадает. Дрёма снова накатывает волной.       Он просыпается вновь, но кровать рядом пустует. Впервые Кадзуха думает, что это к счастью. Он выдыхает, растягивается на кровати так, будто она его собственная; трещит всеми позвонками, крутится-вертится, ощущая небывалую легкость. На улице пасмурно, они в этой пасмурности растворялись; тяжелые облака давили сверху, вколачивали это тело в мягкую поверхность, не давая забыть. Кадзуха тяжело дышит, пытается выкинуть из дурной головы сон, пытается, да не может. Переворачивается на живот, вдавливая лицо в подушку. Если бы он мог, то обязательно бы покричал в неё, забрызгал слюной в приступе непонимания и ненависти к самому себе, но всё, что оставалось, — обессилено сжимать края одеяла в слабых кулаках.       Разумно обдумать всё не выходит — паника выходит на передний план, затмевая все адекватные мысли. В этот момент хотелось, чтобы сверху свалилось что-то очень тяжелое, подобное метеориту, что позволило бы ему опуститься ниже, через перегной, чернозем и мел с мезозоем, ближе к раскаленному ядру планеты. Кадзуха во фритюре. Насколько вкусной закуской для людоедов он бы был? Мысли неадекватные, мысли лианами (пошутил бы Скара про тентакли?) оплетали тело, ползли по бёдрам, вверх по животу, оглаживали трапецевидные мышцы, вызывая дрожь.       Дверь открывается с громким грохотом, ударяясь о стену. Каэдэхара на секунду пугается, что ручка оставит дыру в стене, но на лице Скарамуччи улыбка сияет точно солнце, и все подобные мысли растворяются, исчезая подобно пару, что поднимался от двух тарелок. Скара, видимо, прирожденный официант: одну плоскую тарелку он держит на ладони, вторая покоится на сгибе локтя, другая же рука занята двумя кружками. Кадзухе сил хватает только на то, чтобы чуть повернуть голову в сторону. От Скары веет хорошим настроением, но в глаза снова бросаются бинты на ладони. Какова вероятность, что он не помнит о том, как бесстыдно чужие ладони изучали его тело, проникая туда, куда не надо, куда запрещалось лезть законом дружбы между двумя особями человеческого пола? — Пока ты спал, туча набежала. Но мне нравится, когда так темно. Надеюсь, кстати, что ты не отравишься, потому что повар из меня хуевый, если честно, — Кадзухе приходится встать, заглядывая в тарелки: там что-то похожее на то, что он сам готовил ранее для самого Скарамуччи, только выложено не так красиво. — Тупой вопрос, но ты в порядке? — Меня больше волнуешь ты. — он позволяет Скаре поставить тарелки на стол, набирая в это время нужные слова в заметках, после тут же хватая того за ладонь. Каэдэхара не позволил себе этого ранее, но смотреть на то, что он сделал с другом было тяжело. Больно. Подберите еще тысячу синонимов. Пальцы проходятся по бинтам, из груди вырывается разочарованный — в самом себе, естественно — вздох. Сейчас к телефону тянуться не хочется, поэтому он надеется, что Скара его поймет. — Прости, я не должен был раскисать, а ты не должен был этого делать. — Ты не раскис, тупица, а открылся. В мире нормальных взаимоотношений это называется прогрессом. Никогда не думал, что именно мне придется это объяснять. — он пальцами взлохмачивает каэдэхаровские волосы и улыбается. Он, кажется, всегда улыбается, и порой это бесит до жути, будто он думает, что его переживания, эмоции и мысли ничего из себя не представляют. Идиот. — Оно не болит, кстати, не переживай. Меня тоже заботишь только ты.       В комнате повисает молчание, дарящее такую же свежесть, как и тучи на улице. Кадзуха все вертит чужую ладонь в руке. Скара глядит на него снизу вверх, раздираемый еще большей кучей вопросов, но лезть в чужую душу как-то невежливо. В его стиле было выбить окно с ноги, залезая в эту самую душу, топтаться в ней грязными подошвами ботинок и уйти, оставляя следы грязи после. Но с Кадзухой так не выйдет. Кадзуха в его очаровательной мрачности и недоговорках был сродни античной статуе, к которой фиговый лист прибили только для того, чтобы сохранить флёр напускной таинственности. Скара позволяет пальцам чужим проходиться по бинтам, разминать костяшки и фаланги. Холодные ладони остужали пыл и все то, что сидело в душе. — Почему ты тогда… согласился попробовать общаться? Почему дал свой номер снова? Я, если честно, думал, что пойду нахуй с этой своей просьбой. — он не может сдержаться и таки задаёт волнующий его вопрос, что мучал всё это время. Ему казалось, что Кадзуха с радостью набил бы ему ебальник, а после ещё и плюнул сверху. — Потому что я долбоеб, разве не очевидно? Кто бы ещё в здравом уме завёл с тобой дружбу, а? — он быстро набирает текст, а после душится неслышимым смехом, когда лицо Скарамуччи мрачнеет. Пальцы вновь ловко набирают желаемое. — Потому что ты последнее хорошее, что случилось со мной перед этим. Может, это просто сантименты? — Никогда бы не подумал, конечно. — говорит он, тут же получая локтем под дых. Из него тут же вырывается смех, как обычно звонкий и громкий. — Ладно, ладно, я понял. Пошли есть, я не думаю, что моя стряпня сгодится холодной.       На самом деле, вышло все не так уж и плохо. Помидоры чуть обуглились, а желток в яичнице успел затвердеть, но приготовленное Скарой и правда было неплохим. Уголки его губ то и дело ползли вверх, когда он видел, как Каэдэхара запихивал в себя кусок за куском. Делать сегодня было откровенно нечего, поэтому после мытья посуды самим Кадзухой, на чем он настоял уверенным подзатыльником, они прикипели к кровати. Тишина вновь обволакивала, средненький по качеству сериал без устали крутился серия за серией на экране монитора, пока Кадзуха, закусив язык, водил кисточкой в лаке по ногтям Скарамуччи, тот же пытался не дёргаясь разминать травмированное колено.       На окне с другой стороны появляются мелкие капли, хочется открыть окно, чтобы впустить в помещение чуточку осенней прохлады. Осень эта красивая и совершенная, хочется попросить ее не меняться с зимой, пропустить ту же весну вперёд, с четким запахом белых акаций и свежести, а там недалеко и лето с липовым цветением. Липа медовой сладостью растворялась на языке, поначалу казавшись чем-то лёгким и воздушным, а после приобретая тот же тяжелый настрой, что и тучи над ними.       Хотелось сравнить ее с поцелуями, начинающимися легко и свободно, но после язык всё увереннее завладевает чужим ртом, слюны становится все больше и больше, она стекает по подбородку, а тягучий поцелуй вызывает приятное жжение внизу живота. Поцелуй… Кадзуха смотрит на Скарамуччу, на его сосредоточенный вид, на бросающие тень ресницы, на шрам прямо на коленке. Кадзухе на шрамах Скары хочется цветы нарисовать, не давая завять примерно до второго пришествия, а точнее никогда вовсе. Потому что он такой хороший, что тошно становится, хочется продлить миг его счастья или же и стать тем самым счастьем (будто он не). — Знаешь, что такое noctiluca scintillans? — Скарамучча нарушает молчание, вынуждает оторваться от утопления в потеках черного лака на своих ногтях, в котором Кадзуха так погряз за короткое время созерцания погоды на улице и черноты на ногтевой пластине. Он, в принципе, легко и быстро отвлекался, забывая, где он находится и что делает. Он моргает, осматривает чёрные цветы на острых коленках и в незнании качает головой. — Это вид планктона, который обитает на берегах и светится в темноте. Хочешь увидеть? — Далеко. — на это хватает жестов, вновь покачивание головой. Ехать куда-либо не хотелось совершенно, да и холодно уже для прибережных мест. Скара поджимает губы, барабанит пальцами по бедру и неожиданно щелкает ими. — Что? — Как насчёт пикника? За городом есть классное место. Возьму машину у маман и поедем. Что думаешь? — смотрит на него взглядом потерянного кота, кажется, что вот-вот да появится тот эфемерный хвост из сна. — Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста.       Кадзуха вздыхает и с неохотой кивает, в награду получая широкую улыбку и поцелуй в щеку. Место, которого коснулись чужие губы, по обыкновению горит, будто кто-то решил сжечь его заживо. Скарамучча без устали начинает генерировать всевозможные идеи, начиная с времени, когда они выедут, и заканчивая тем, не будет ли там жужжащих на ухо комаров. Наблюдать за увлеченным идеей о совместном времяпровождении Скарой — сплошное удовольствие. Уголки губ ползут вверх, рука сгибается в локте, голова ложится на тыльную сторону ладони. Скарамучча активно жестикулирует, брызгает слюной и дёргает ногами. Предвкушение сочится из него подобно подтекам карамели из не закрытой бутылки с топпингом.       В момент самозабвенного наблюдения Кадзуха впервые осознанно задумывается, почему же он так легко впустил в свою жизнь и сердце чужого человека, с которым до этого провел недолгие полчаса? Почему сейчас искал и жаждал его внимания, расстраиваясь, когда не получал нужного? Сейчас он как никогда захотел оказаться рядом с матерью, спросить у неё, опустив голову на чужие колени: почему он, сам Кадзуха, и почему он, Скарамучча? Ответ приходил сам по себе — он ведь и правда подкупал своим обаянием и детской непосредственностью, а Кадзухе, в общем и целом, было плевать кто. Сам факт особого отношения не мог не заставить конечности дрожать, ведь кто из людей не хотел чувствовать себя особенным и нужным? И даже если кто-то считает, что нельзя так быстро и легко начинать доверять, когда последние полгода ты только тем и занимался, что отталкивал от себя всех, то как тогда учиться на собственных ошибках? Даже если Скара решит покинуть его, то почему бы не позволить тому стать самой прекрасной и нужной ошибкой?       Он думает-думает-думает, пока краем уха слушает завтрашние планы, пока очищает креветки от панциря, нарезая тех на равные половинки для приготовления будущей пасты с морепродуктами, которую по итогу ему приходится готовить самому, потому что от Скарамуччи на кухне вреда больше, чем пользы — он путает сливочное и растительное масло, с громким треском ломает пасту, за что получает по рукам, и сыпет непонятные приправы. — Ну, да, долбоеб, готовить не умею, прямо как маменька, ну, а кто хороший, кроме тебя? — последние слова произносятся ему на ухо гортанным голосом, чужие руки по бокам от туловища заставляют почувствовать себя пойманным в капкан оленёнком.       Подбородок Скары оказывается на плече Каэдэхары. Он, кажется, безотрывно следит за тем, как тот переворачивает креветки в сковороде, после добавляя туда небольшое количество муки и сливок, а когда получившаяся смесь застывает — вливает чутка воды, в которой паста уже дошла до состояния альденте. Плечи и шея постепенно расслабляются. Кадзуха чувствует себя более уверенно, когда предпоследним штрихом выкладывает пасту на сковороду, доводя до готовности. Последнее действие — выложить все на белоснежные тарелки и присыпать зеленью для красоты.       Он уверенно хватается за лежащую на краю кухонного стола зелень, оставляя ее на доске, другой же рукой хватается за нож, уверенно вкладывая его в руку Скарамуччи, которую после накрывает собственной ладонью. Указательный палец выдвигается вперед, ложится поверх чужого. Движения кистью медленные и осторожные. Скара напряженно выдыхает, проводя лезвием по пучку зелени. Кадзуха пытается не обращать внимание на вспотевшие в миг ладони, только и следит за тем, чтобы не получалось слишком крупно — не хотелось бы, чтоб слишком крупный кусок петрушки приклеился к задней стенке горла.       Не задействованные в направлении пальцы оглаживают выступающие костяшки и зеленоватые вены, что извилистыми змеями увивали ладонь. Изощренный способ экзекуции заканчивается слишком быстро и Кадзуха даже жалеет на секунду, что не доверил Скарамучче под его присмотром сделать что-то ещё, но тот и так, кажется, невероятно доволен собой и вышедшим результатом — сам посыпает пасту зеленью и широко улыбается, смотря на своего кулинарного сенсея. — Ты молодец. — Каэдэхара не может удержаться от похвалы, кивает и позволяет себе коротко потрепать того по голове. — В следующий раз будешь чистить картофель.       Скарамучча удивленно на него смотрит и пытается отмазаться, говоря про руки из причинного места, но Кадзуха только качает головой, забирая тарелки, и первым идет в комнату. За плотным ужином Каэдэхара узнает, что Скара умеет и может водить, но только в присутствии взрослого. Естественно, это вызывало резонный вопрос — как тогда им ехать, но Скарамучча в своей привычной беспечной манере отмахнулся от мыслей Кадзухи о ночевке в полицейском участке, громко отрыгивая и тут же извиняясь. Кадзуха улыбается, отпускает тому щелбан прямо промеж глаз и вновь вызывается помыть посуду.       В животе тяжесть и полный кавардак. Они сидят на стульях возле стола еще минут сорок как минимум, перед тем как приниматься за дело. Нужно было составить план действий, решить, что стоит взять в качестве закуски, не будет ли слишком холодно вечером и прочее. Скаре до этого особо дела и нет, он заявляет о том, что все будет просто ахуенно и переживать, в принципе, не о чем, — выехали днем, провели вместе время и вернулись. Кадзуха хочет поверить, что все так и будет, но верится в это, говоря откровенно, с трудом. — Ты слишком мнительный, в курсе? Кстати, ты говорил, что принимал антидепрессанты, почему сейчас не принимаешь? — он лезет в шкаф за чистым полотенцем, кидая его Кадзухе, в след за ним летят чистая футболка и шорты. Каэдэхара трет нос и сжимает синюю махровую ткань в кулаках, раздумывая, каким способом лучше это сказать. — Бросил. Мне не нравилось быть овощем. Уж лучше я буду ненавидеть себя до потери сознания, чем не чувствовать себя вовсе. — пальцы зависли на некоторое время, пытаясь нормально сформулировать и оформить мысли. Вышло как-то ебано, но Кадзуха надеется, что Скара поймет. Он же всегда понимал.       Скарамучча после долгих уговоров идет мыть посуду сам, Кадзуха прикрывает дверь в ванную и выдыхает. Вокруг все блестит чистотой: умывальник, выкрашенная в синий (откуда такой фетиш на синий?, акриловая ванна, над которой проклеена влагостойкая Led-лента, что переливалась точно таким же синим. Может, был расчёт на около-морскую тематику? Корзина для грязного белья забита доверху, стыдливо прикрытая плетеной крышкой. На тумбе, в которую была вставлена стиральная машинка, в вазе из мутного стекла стояли свежие цветы.       Каэдэхара не интересовался остальной частью квартиры Скарамуччи. Для него был только он, его комната, которая граничила с небольшим санузлом, и кухня, поэтому сейчас изучать чужую ванную комнату было более, чем интересно. В подсвеченном зеркале отображается его бледное лицо, будто и не его вовсе. Бледные веснушки стали еще бледнее, темные круги под глазами начали становиться еще больше, еще-еще-еще, будто телу никогда не было достаточно, чтобы показать в какой он жопе.       Футболка оказывается на той самой плетеной крышке корзины для грязного белья. Он вновь смотрит в зеркало, отходя чуть дальше, позволяя отражающей поверхности захватить покатые плечи, бледную кожу груди и узкую грудную клетку. Это тело было ему отвратительно, это тело, все также, казалось не его. Фиолетовые вены на руках кричали о испортившемся продукте, что срочно требовалось обменять. Но разве он мог? Здесь, на плечах, такая же россыпь веснушек, под ключицей — одинокая родинка. Он знал свое тело наизусть: каждую чувствительную точку и каждый шрам, но отвращение знанием не перекрыть. Он отворачивается от зеркала, зажмурившись, скидывает шорты вместе с нижним бельем, цепляясь за стены, чтобы залезть в ванну. Вентили блестят, ни застывших во времени водяных потоков, ни следов ржавчины. Безупречная стерильность.       Вода льет сверху горячим потоком, пар тут же устремляется под потолок, не желая находиться с Кадзухой в одном помещении, обуреваемый только необходимостью просочиться в вентиляционную решётку. Кадзуха его понимает и не осуждает, тоже бы с радостью обернулся бесплотным духом да улетел подальше от себя, от потрясающей, красивой ванны и Скарамуччи. Особенно от последнего. Мысли о нем не вовремя забираются в голову, лодыжки кажутся окутаны кандалами, будто ступишь шаг вправо-влево — расстрел. Забыть бы все как страшный сон, призрачную явь, оставить после себя ничего. Вентиляция не справляется (он тоже), клубы пара заполняют собой пространство комнаты, не позволяя видеть ничего дальше собственного носа.       С проблемами нужно разбираться своевременно и по порядку. Проблема номер один — навязчивое желание находиться рядом с Скарамуччей и, боже блять, касаться его. Почему так происходит и какое есть решение? Кадзуха взглядом впивается в плитку перед собой, думает, думает, но только нихера в голову не идет, кроме воспоминаний о гладкой коже и случайно найденной возле полоски волос на животе родинки. Вдох, выдох, вдох, выдох. Взгляд опускается вниз, краска тут же заливает лицо от вида на нижнюю часть тела. Только не это, блять, пожалуйста, нет-нет-нет.       Он не должен, пусть так и остается. Каэдэхара резко тянется к стоящей бутылке шампуня, выплескивает на ладонь слишком много, половину оставляет на волосах, остальное же вспенивает и умывает этим лицо, надеясь, что экстракт красного перца в составе шампуня выжжет ему глаза. Шампунь оказывается смыт, волосы прядями рассыпаются по сгорбленной спине; глаза, к сожалению, на месте. Да вашу ж мать. Пар сплетается с запахом того самого перца и жасмина, пахнет пиздец как приятно, так, что кружит голову и затуманивает мысли. Да, все из-за этого и только из-за этого, из-за этого он нерешительно тянется к собственной плоти, обхватывает ладонью и несмело двигает рукой.       Смелости в нем и до этого было не шибко много, сейчас, в этих обстоятельствах, её было еще меньше. Кадзуха старается не смотреть, не дышать, не думать, но позиция заведомо проигрышная, потому что в голове картинки с чужими ключицами и покатыми плечами, орган в руке пульсирует, другой ладонью приходится упереться в стену. Раз — в мыслях тело под ним неистово дрожит, два — нескладный мальчишка спину выгибает и закусывает губу, откидываясь на подушку, три — собственное имя вырывается из чужих губ и Кадзуха чувствует противную липкость на собственной ладони.       Посмотреть вниз означало бы признать факт, поэтому он отворачивается, позволяя семени скрыться с его глаз долой в пространстве длинных медных труб канализации. Он себя ненавидит, если честно. Это перманентное чувство преследовало его последние полгода, но сейчас, с эфемерным ощущением спермы на руке, оно достигло апогея. Всё, чего ему хотелось, — громко зарыдать, вытирая сопли тыльной стороной руки, и бежать, пока собственные мысли не сожрали его без остатка.       Единственное место, куда он бежит, поджав хвост — это комната Скарамуччи. Может, оно было сильнее него, может, было ненормально проявлять симпатию к человеку того же пола, с которым ты знаком чуть меньше месяца, но он, к сожалению, был обычным человеком, слишком падким на внимание и хорошее отношение к себе. Если бы не Скара, тогда это был бы кто-то другой, даже тот же Хэйдзо, с которым он в школе общался больше остальных. Да, это просто сочетание слабой психики и обесценивание самого себя, только и всего. Он же не виноват в этом? Конечно нет. Чистая чужая футболка опускается на плечи, задевает оставшиеся на теле капли воды, что тут же впитываются в ткань, будто бы пытаются избежать стыда от соприкосновения с этим телом.       Он открывает дверь, позволяя пару также сбежать от того же чувства, и возвращается в комнату, чтобы испуганно замереть на входе. В комнате темнота и только горящая кроваво-красным лента освещает комнату, в которой Скарамучча, облокотившись на подоконник, перекатывает зажженную сигарету меж пальцев прямо перед открытым настежь окном. Здесь душно, но из окна тянет прохладой, и Каэдэхара так сильно хочет подойти и встать рядом, что закусывает губу в мучительном противоречии. Потому что Скара, стоящий к нему спиной, в одних только шортах, — будто в насмешку. Кадзуха задерживается на перекатывающихся под кожей мышцах и мягких линиях лопаток, на двух линиях на пояснице, что стыдливо, прикрывая лица руками, убегали под резинку шорт. — О, уже всё? Я спиздил одну, ничего? — Скара, кажется, ощущает его присутствие на интуитивном уровне, кивает в сторону сигареты и склоняет голову. Кадзуха выдыхает и качает головой, прикрывая за собой дверь, и на негнущихся ногах бредёт в сторону окна, чтобы встать рядом.       Голое плечо касается его плеча, жарит сквозь ткань (останется ли ожог?). Потоки холодного воздуха из окна не спасают никак и Кадзуха тянется к пачке, лишь бы успокоить трясущиеся руки. На испещренной шрамами ладони нет бинта, Скарамучча выкидывает окурок прямо в окно, позволяет ему упасть вниз с поразительной скоростью — примерно с такой же скоростью сейчас вращались мысли в голове Каэдэхары. Рука друга хватается за поврежденную ладонь, вертит в разные стороны, проводит пальцами по шрамам будто в насмешку, хотя не сбитой с толку частью мозга Кадзуха понимает, что ничего дурного в его помыслах нет. Он делает несколько глубоких тяг, понимая, что чем быстрее он докурит, тем быстрее окажется на свободе из плена таких же горячих рук. — Помочь намотать бинты? Я окно, наверное, так оставлю, не против? Душно я ебал. — Кадзуха кивает, вторит ритуальному жертвоприношению фильтра, придавая его слетевшим листьям, слетевших с дерева прямо перед многоэтажкой.       Скара садится рядом на кровать сгорбившись в три погибели, будто что-то давит ему на позвоночник, грозясь сломать его и силой гравитации придавить к земле. Взгляд скользит по тем самым родинкам и насчитывает всего семь, счастливое число, если считать семерку «топором», чье лезвие опустится и разрубит шейные позвонки. Скара ласково обматывает ладонь в несколько слоев, закрывая специальные заклепки и пару раз хлопает по руке, сигнализируя об окончании работы. Рука Кадзухи в его руке и как же хорошо, что красный цвет в комнате не позволяет рассмотреть насколько в самом деле покраснело его лицо. Он несколько резко выдергивает ладонь из чужих рук, поднося к лицу, делая вид, что пытается убедиться в надежности, на деле же — пытается привести давление в порядок. Скарамучча в это время занимается собственной ногой, загоняя иглу под кожу и морщась, а когда заканчивает, то вчитывается в написанное в заметках. — Поменяй на нейтральный цвет, красный раздражает. — Скара смеётся и соглашается, кликает на пульт пару раз, оставляя бледно-синий распыляться по белым стенам, и, поджимая ногу, допрыгивает до кровати, валясь прямо на Кадзуху и с совершенно неизвиняющимся видом кидает «Извини», перелезая к стене, но тот не реагирует, думая только лишь о том, что спать тот, видимо, также собрался в одних шортах.       Он делает глубокий вздох и прикрывает глаза, откидываясь головой на подушку. Перевернуться на бок в сторону стены страшно, но страху нужно смотреть в лицо, даже если этот страх — равномерно поднимающаяся голая мужская грудь, и он смотрит. Переворачивается, утыкается лбом в чужое плечо, впечатывая взгляд в светлую кожу и стоящие розовые соски. Еще одна удивительная способность Скарамуччи, помимо той, что он может произносить целые слова отрыгивая в тот же момент — так это моментально засыпать. Интересно, что ему снится? Непонятная нежность накатывает волной, рука изгибается в локте над головой друга, позволяя пальцам подцепить кончики темных прядей. Сквозь сон через пару часов он даже не почувствует легкое случайное прикосновение губ к тыльной стороне ладони, что окажется на чужом плече.