***
В Порту было тихо. Не считая никогда не умолкающих беспокойных чаек, грохота сапожищ храмовой стражи и всплесков вонючей воды, в Порту действительно было тихо. Летний зной хоронил все отчаянные попытки разорвать это полотно, накрывшее Новиград с рассвета, изобразить хоть какую-то деятельность, вернуть прежнюю суетливость мёртвому из-за жары городу. Аристократия, не уехавшая в летние резиденции за городом, где было прохладнее, схоронилась в роскошных квартирах и погребках, цедя охлаждённый нильфгаардский шнапс, пока портовые рабочие молча пили ржаную водку, подперев кулаками скверно выбритые щёки. Морские жёнушки, как любя именовали портовых шлюх, не особо старались стонать под трудящимися над их бёдрами клиентами, цеховые начальники, иногда прикладываясь к бурдюкам, вытирали лбы и щёки насквозь промокшими платками, подсчитывая на краснолюдских счетах доход за неделю и нет-нет да ошибались на пару крон, злились и начинали сначала. Несколько пьяниц, свалившихся в воду, не особо рвались вылезать или звать на помощь, а плескались в сине-бурой жиже, которая казалась предпочтительнее удушливой суши, где пахло отнюдь не лучше. Вытаскивать пьяниц тоже не спешили, храмовая стража опасалась свариться в собственных доспехах до вечерней молитвы Вечному Огню. Прачки пытались стирать тряпки в песке. Дождя не было неделю. Порт, полусонный и полумёртвый, растворялся в тишине и совсем бы сгинул, если бы кто-то из рабочих, оторвавшись от изучения засаленных карт, не поднял глаза и громко не икнул. Его товарищ, прикорнувший рядом, вздрогнул и пихнул локтем в бок, бубня заплетающимся после сна языком: «ты чё, мля, шмишь?». Первый рабочий ткнул пальцем в сторону стремительно увеличивающейся точки на горизонте. — Офирский бум! Чесслово, хляди, бум! — возбуждённо выпалил он, едва не подпрыгивая на ящике. Товарищ недоверчиво помотал скверно выбритой башкой. — Чушь ты несёшь, Молька, ох чушь. Припекло, видать. — Ничо не припекло! — обиделся зоркий Молька, вытирая мокрый от пота выпуклый лоб картами, и сам толкнул соседа локтем. — Хляди, паруса какие! Две мачты, с узорчиком и паруса синие! Хто, если не офиры, будут так петуховать? Товарищ Мольки задумался и наконец сам поглядел в ту сторону, куда тот указывал. Челюсть работяги, видавшего за двадцать лет честной портовой работы все возможные корабли с несметным количеством мачт, отвисла и грозилась укатиться в воду, где её никто бы не нашёл. «Офирский бум», по выражению Мольки, у самих «офиров» именовался самбуком и представлял собой массивное двухмачтовое судно с высоким носом, сплошной гладкой палубой из чудно́го для северян дерева и ярко-синими парусами, которые по какой-то причине не выгорали на солнце. Самбуки крайне редкие гости в новиградском Порту, обычно они останавливались в Империи Нильфгаард, где капитаны давно установили тесные деловые отношения, но, если появлялись где посевернее, забыть их было невозможно. Морские волки из уст в уста передавали байку, как офирские чародеи заставляли самбук скользить по воде в штиль. Глядя на раздувающиеся синие паруса и подозрительно быстро приближающийся к пристани самбук, Молька подумал, что не такая уж это байка. От фокусов офирских чародеев слегка посвежело, а через полчаса в Порту привычно и естественно закипела жизнь — пристав и спустив трап, капитан самбука принялся отдавать команды раскатистым басом, что, вкупе с тарабарским языком офирцев, роднило его с диаволом из эльфских сказок. Смуглые матросы носились по палубе как черти, ловко лавируя между спускающимися купцами, любопытные рабочие таращились, изображая активную деятельность, а складские пытались договориться о цене, за которую купцы отдадут товар на хранение до начала торгового дня. Купцы неплохо говорили на Всеобщем и выгодно умели торговаться, что складским совершенно не нравилось, но ещё меньше им бы понравилось разбираться с капитаном самбука, имеющим скверную привычку насылать проклятья и порчу на всех, кто мешал торговле, которую в Офире вроде как считали священным делом. Свидетельств, что хоть одно проклятье кого-то убило, а порча навредила, не было, но молва ходила не одно десятилетие и все с ней как-то сроднились. Молва про выходцев с Дальнего Юга всегда была исключительной по выдумке. Ведьмак наблюдал за бурлящей на пристани жизнью с кормовой палубы самбука. Чувствительный его нос забили густые тяжёлые запахи солёной рыбы, мужского пота, блевоты, тины и едва различимый, ненавистный — горящего костра. Он старался не дышать носом, всё равно морщась, точно ведьмачонок после первого Испытания, когда мир слишком громкий, яркий и дико воняет, а ты понятия не имеешь, что с этим делать. Он поёжился, скрещивая руки на груди и сводя плечи, чтобы сохранить иллюзию тепла. В Новиграде — в столице мира, как говорят нордлинги — было омерзительно холодно. Чёрный как уголь матрос с буйной шевелюрой появился перед ведьмаком, точно выскочивший чёрт из табакерки, светя белизной зубов в широченной улыбке. Ведьмак слышал, как тот шёл, аккуратно обходя скрипящие доски, но внутренне всё равно дрогнул. Эти магрибинцы, к числу которых несомненно принадлежал матрос, всегда точно материализуются из воздуха. Маленький магрибинец, говорят, учится ходить бесшумно раньше, чем говорить. — Shanta khun vhagradi, ale-mehte, — сказал магрибинец, складывая ладони перед собой лодочкой. Как знал ведьмак, у многих народов Юга этот жест значил мирные намерения говорящего. По крайней мере, до наступления сумерек. Ведьмак в ответ склонил голову, принимая заверения. Следовало ещё и поклониться, но ему не понравилось обращение. Матрос этого знать, разумеется, не мог, ведьмак почти всё плаванье проторчал в своей каюте, но он был педантичен до крайности. Во всём. — Au javger Kian. Nes ale-mehte, — слова ведьмак цедил неохотно, выплëвывая нужные звуки и намеренно отведя взгляд в сторону. Он знал, что широкая улыбка магрибинца съёживается до чуть приоткрытого в удивлении рта. К ним шёл капитан. Взволнованные матросы успели успокоиться, изрядно выпившие мужики заработали себе на хлеб, а в Порт вернулось оцепенение. Смуглый горбоносый капитан корабля носил чёрную бороду клинышком, яркую шапочку, под которой прятал роскошную лысину, золотую серьгу в ухе и сильно напоминал зерриканского пирата. Через левый глаз капитана шёл белёсый, точно вымытый солью зарубцевавшийся шрам, должно быть, он отхватил когда-то за непослушание ремнём с бляшкой. Капитана звали Аджелани. Кийян знал его всего пять лет. Растерявшийся матрос-магрибинец предсказуемо получил от капитана подзатыльник и крикливый приказ заняться делом, а не «страдать хернёй», если выражаться на Всеобщем. Магрибинец смылся от греха подальше к другим матросам, оставив их наедине. Капитан не стал приветствовать Кийяна «лодочкой», сразу «с места в карьер», как говорят в Зеррикании, перейдя к делу, которое, похоже, его волновало больше священной на Юге торговли. Кийян этого разговора опасался, честно говоря, всё плаванье и намеренно избегал. Его работа на этом судне не заключается в беседах и чаепитии, но если капитан хочет поговорить… Отвертеться он не сможет, если ещё хочет получить работу. — Cerah ant akham in da'e несмотря o sardease kshur? Ceira ant ne ma'dun rin'halh k mana dahre? Кийян немного «пожевал» язык перед тем, как ответить. Старая привычка, осталась ещё со времён, когда он не особо знал Всеобщий и приходилось «вспоминать», как произносятся эти чёртовы руны. Не то чтобы сейчас он дока в нём. — Da tuilase fas rich, ale-myalim, — он собирался умаслить капитана вежливым обращением, чтобы поскорее перейти к более насущным и приятным вопросам — к оплате его услуг. Однако, судя по тому, как Аджелани нахмурился (свёл чёрные густые брови в длинную толстую гусеницу, став ещё больше похожим на пирата), он не купился. Дьявольщина, а могло бы сработать. Южане падки на почтение, больше плети словесные кружева — и в дамки. — Ae da izar fas rich? Кийян задрал голову к пронзительно-голубому небу, летнему, режущему глаза своей яркостью. Редкое зрелище на Севере, реже, чем «офирский бум», как говорят нордлинги. Интересно, когда пойдёт дождь?***
Проститутка Пышечка любила лето — любила пронзительно-яркое золотое солнце над головой, любила никогда не смолкающий стрёкот насекомых, облепляющий кожу шёлк солнечного, золотого, на языке почти медового, света. Ей вовсе не было жарко, как другим девочкам или бордель-маман, с которой градом стекали белила и эльфская косметика, старящие лет на двести диву «коньячного возраста», как выражался покойный папенька, мир его праху. Краска вовсе не скрывала уродливую бородавку, мешки под глазами и желтоватые зубы, едва не крошащиеся в труху. Но зачем портить такой хороший день, вспоминая бордель-маман и что Пышечка ещё не заплатила за этот месяц? Ей не хватало нескольких крон до заветной суммы, но клиентов всё не находилось — мужики, дурни эдакие, в последнее время выбирали тощих как швабры бледнючих северянок и гадюк-эльфок с подведёнными углём глазами. Пышечка растянулась на подушках, залюбовавшись, как синие татуировки змеями вьются по загорелым животу и бёдрам. Никогда не надоест смотреть на них. Мамино наследство, самое яркое в этом сером месте. И чем она хуже тех же эльфок? У неё хотя бы есть за что подержаться, мужики любят полапать пышных женщин. Что им делать с этими тонкокостными ледяными красавицами, много о себе воображающими? Сварить в супе и отдать псам? И снова она портит настроение глупыми мыслями. Стоило бы проветриться, сходить на рынок, послушать несколько баллад очаровательных юных менестрелей, только пробующих летать и так мило краснеющих под её томным взглядом, но Пышечке, откровенно говоря, невмоготу куда-то идти, подниматься с мягких подушек. Бордель-маман всегда талдычит, что она ленивая жирная корова, Пышечка обычно отмахивается от её жужжания небрежно, но, иногда, стоило признать, старая ведьма попадала в яблочко. Тишину нарушил скрип открываемой двери. Пышечка поморщилась, по-кошачьи легко, при её габаритах трюк сложный, сползая с горы подушек, выпрямилась и встретила заглядывающую бледномордую эльфку с чёрными патлами. Та осмотрелась, сохраняя достоинство на белой маске лица, вымазанной краской, но Пышечка видела, как презрительно кривится её очаровательный носик. В комнате Пышечки всегда курились благовония — жасмин, лаванда, бергамот, ваниль, дым от тлеющих палочек окутывал всякого входящего неплотной завесой. Пышечка покупала благовония на рынке в базарный день, когда прибывали купцы с юга, долго перебирала и проверяла на добротность. Хорошее благовоние не должно пахнуть серой и жиром, как Вечный огонь. — Cead, Anialbeanna — коротко поздоровалась эльфка, сохраняя невозмутимость. Пышечка немного успокоилась и снова приняла расслабленную позу, не пытаясь скрыть наготу. Им, девочкам из борделя, нечего стесняться. — Бордель-маман кто-то донёс, что в городе видели твоего vatt’ghern’a. Ещё она просила напомнить тебе про оплату за месяц. Обычно vatt’ghern сразу заходит к тебе, но маман не хочет полагаться на случай, — эльфка фыркнула. Отведённая ей роль почтового голубя вряд ли соответствовала непомерному эльфскому самомнению. Эту девочку Пышечка плохо знала, она из новеньких, но уже успела подхватить прозвище от старших — Anialbeanna, пустынная женщина. Когда-то папенька, невыносимый романтик и любитель поэзии Старшего народа, так называл мать. Забавно, как легко старое прозвище прилипло к Пышечке. Как зараза. — Передай старой ведьме, что я помню, душечка. Ведьмак никогда не изменяет привычкам, — протянула Пышечка с подушек. Эльфка встряхнула гривой блестящих чистотой волос, поправляя зачёс, и захлопнула дверь. Пышечка уставилась на голый деревянный потолок, который битый год хотела как-то украсить, но всё никак не могла выцепить подходящую безделушку на рынке. Ведьмак… Они не виделись полгода, пока он пропадал на Юге. Пышечка, к стыду своему признаться, успела соскучиться.