Место под солнцем

***

      В капитанской каюте смердело кардамоном.       Тяжёлый смолянистый запах, оседающий на языке дымом и мятой, будил какие-то неясные воспоминания и тревожил. Кийяну очень хотелось сбежать в, пусть и холодный, Новиград, где он мог затеряться в узких улочках или забраться на верхотуры, а не сидеть здесь на килиме, терпеливо дожидаясь, пока Аджелани сначала заварит ассам, потом раскурит длинную трубку и запах кардамона усилится, сдавливая его духотой. А он делал глотки шербета, который ему любезно подали в маленькой пилехе.       Когда если его выпроводят с самбука, снаружи похолодает ещё больше, «беседа не считается достойной, если во время неё Луна не взойдёт хотя бы раз», как любили повторять на Юге.       Его, признаться, раздражало это неуёмное желание всласть наговориться, надымить и сыпать вопросами как бисером вместо того, чтобы сразу перейти к делу. Общение с нордлингами, откровенно не любящими словесные кружева, определённо нравилось ему больше, даже если они не понимали решительным счётом ничего из того, что он пытался сказать. — Ae'to izar fas rich, javger Kian? — требовательным тоном поинтересовался Аджелани, сводя гусеницы-брови на переносице.       «Можно понять, почему нордлинги, да и матросы, его побаиваются», — подумалось Кийяну. Он с ответом медлил, неосознанно водя круговым движением остатки шербета в пилехе. Хорошо, что они не начали с философского диспута «куда катится этот мир» или прогнозов на цены в ближайшие десять лет на шафран, но отвечать на такой личный и болезненный вопрос он не намерен. Если бы Аджелани не был с ног до головы увешан защитными амулетами он, не задумываясь, использовал бы Аксий, слямзил причитающиеся двадцать пять динаров и припеваючи сошёл на пристань. С амулетами от нордлингского чародея этот трюк прокатил бы, пробовал уже, но воспоминание, чем закончился последний (не его авторства, к счастью) грабёж silabimem, пахло хуже новиградского нищего. Новиградских нищих хотя бы не разрывало изнутри за долю секунды.       Чёрные как скарабеи глаза Аджелани пристально следили за ним из-за синеватой завесы дыма. Неумолимой пульсацией начинала болеть голова. Шербет сладким налётом осел в глотке. Кардамон продолжал разъедать глаза. Кийян чувствовал, что теряет терпение. — Niyadi da khiteh, — вернув пилехе с остатками шербета на небольшой серебряный поднос, он скрестил руки на груди, чтобы скрыть дрожь, вновь поёжился. Аджелани в недоумении поднял косматую бровь и переспросил: — Ae «da»?       Кийян закатал рукава хафтана, бешмета, потом рубахи, чтобы продемонстрировать кожу предплечья. Часть татуировки из коротких жёлто-оранжевых завитков заканчивалась под большим пальцем и, если прищуриться, напоминала языки пламени. Аджелани, разглядев рисунок, чуть не поперхнулся дымом. Кийян с горькой усмешкой наблюдал, как он откашливается, вытирает выступившие слёзы и рассеянно вытряхивает пепел из трубки в ту же пилехе, где недавно был шербет. На другую реакцию надеяться не приходилось, пора бы привыкнуть. Он одёрнул рукава, разгладив складки на карваше. — To ant fas kasakese kion, — набив трубку, заметил пришедший в себя Аджелани. Теперь он изучал его крайне внимательно, казалось, с намерением вырезать его лицо в памяти навсегда. Край рта Кийяна непроизвольно дёрнулся. Kian — kion, забавный омофон, не так ли? Аджелани, не получив ответа, продолжил допытываться: — Van'ae ant dahre? — Assam,— напомнил Кийян, кивая в сторону подноса с пилехе и металлического чайника. Аджелани, судя по изменившемуся выражению лица, напрочь забыл, что собирался соблюсти правила приличия, а не набрасываться на него с вопросами как голодный леопард. Кийян поправил чайник, чтобы он стоял ровно посередине, а носик смотрел на капитана, ровно между бровей. Покрытый узорами бок чайника был едва тёплым. — Sardease.       Аджелани с досадой махнул рукой, поёрзал на подушке, которую кинул на килим, и с удвоенной силой запыхтел трубкой. Кийян, чтобы не смотреть в его скарабеевые глаза, заглянул в чайник. На Юге воду обычно кипятили зачарованными камешками и нагревались они, что его всегда удивляло, только при контакте с водой, а всё остальное время их носили в обычном кошеле. На дне чайника вокруг камешка ещё кружились перемолотые листья ассама и блестел он смутно различимой краснотой. — Dana Haseki,— неожиданно, для себя в первую очередь, ответил Кийян, не отрываясь от занимательного изучения дна чайника. Камешек лежал неровно, не по центру. Зачем-то он решил уточнить: — Da kshur batiase Mahessvalja. — Lihase Mahessvalja, — педантично поправил его Аджелани. Кийян, не поднимая глаз, равнодушно пожал плечами. Для него нет разницы, как назвать груду камней, пусть и очень древнюю, времён величия Aen Anial. Он не видел никакого величия в груде камней, залитых кровью рабов. — Ma'sel ne olma'rar In Haseki. — Vertakese kali ant ne sizin'ar, — мрачно отозвался Кийян, массируя виски пальцами. Ещё немного и череп ему сдавит раскалённый обруч боли. Ещё немного и…       Внезапная, почти случайная, но до мурашек на загривке знакомая мысль, прозвучавшая в голове чужим голосом: «как ты убьёшь его?».       Полусогнувшись, Кийян застыл эльфской статуей, он не дышал и практически не моргал, гипнотизируя узор на килиме, идеально геометрический. Перед глазами плыли цветные пульсирующие пятна, в голове привычно складывался простой в исполнении план, а рука… Вдруг кто-то постучался и его словно ушатом ледяной воды окатило. Он содрогнулся, едва не выронив чайник, который, оказывается, сжимал в немеющих от напряжения ладонях, где-то очень далеко Аджелани отрывисто гаркнул вопрос. Из-за двери ответил переливающийся колокольчиком голос, который Кийян, окружённый красноватым подёргивающимся ничем, не узнавал.       Скрипнула дверь и вошла невысокая фигура, закутанная в струящуюся ткань с головы до пят, а, заметив его, она весело подмигнула. Кийян попытался вернуться из ничего в капитанскую каюту, сосредоточиться на глазах — раскосых с опущенными уголками, тёмных и блестящих. Откуда-то он помнил эти глаза, но не смог вспомнить — ледяное ничего не хотело, чтобы он помнил, оно хотело, чтобы он действовал, чтобы выполнял приказы, чтобы исполнил Предназначение… Как ты её убьёшь? — Javger Kian, — фигура сложила ладони перед собой «лодочкой» и он узнал голос. Чародейка — Аджелани почему-то звал её жрицей — недавно пыталась расспросить его про ведьмачье ремесло и мутации, а особенно интересовалась, поддерживают ли ведьмаки Севера связь с зерриканскими. Кийян, применив всё имеющееся актёрское мастерство, прикинулся немым. Если чародейка и держала обиду, демонстрировать её, как поступила бы нордлинка, не пожелала. С другой стороны, трудно прочесть эмоции по лицу, которое невозможно разглядеть. Кийян ответил на приветствие почтительным кивком, но решил промолчать. Боялся сорваться, горячая пульсация в висках никуда не делась, только навязчивая идея о немедленном убийстве всех присутствующих ненадолго отступила. — Ale-myalim Aleajlaniu, ma laruho fo'dani'rar k ant? — Tuil, ralihe, — хмуро отозвался Аджелани, поднимаясь с подушки. Ralihe — Кийян, любя точность, но не имея привычку запоминать имена, предпочёл бы sahira — услужливо отошла к окошку с решёткой, сделав вид, что заинтересовалась живописным видом на Порт. Летнее, уже заходящее, солнце делало видимую часть её лица похожим на медную маску.       Аджелани снял с крюка под низким потолком масляную лампу и отошёл к металлическому сундуку в дальнем углу каюты.       Кийян бесшумно поднялся с килима и встал рядом с sahira, всего за долю секунды приблизившись к ней, она не могла его услышать. Ткань, в которую закуталась sahira, тоже пахла кардамоном. Кийян нацепил самую любезную из своих улыбок (коих, на самом деле, было не так уж много), глядя в её тёмные глаза. С чародейками, неважно, насколько оголёнными или завёрнутыми в ковёр и на кобр похожими они были, недомолвки иметь опасно. — Au affesura'ra, — Кийян взглянул на золотое блюдо солнца, вполовину не такое яркое и обжигающее до волдырей, как на Юге. Тоска мерзко сосала под ложечкой, хотелось от налёта маслянистого кардамона избавиться поскорее и умыться, уйти отсюда... — Au nes voyorun'rar… — Au nes esebarun'rar mani, — судя по голосу, чародейка улыбалась. Кийян покосился на неё и заметил, что глаз эта улыбка не коснулась, они остались безразличными, без огонька. Чародейка прищурилась (внутренне он содрогнулся), будто что-то припомнила, но не успела, или, вернее, не пожелала, озвучить пришедшую мысль, Аджелани громко, даже нарочито, окликнул его: — Javger Kian!       Кийян отвернулся от чародейки и, чувствуя спиной её взгляд, подошёл к капитану. Аджелани держал на ладони мешочек из обыкновенной холстины, вовсе не вписывающийся в образ зерриканского пирата. Кийян забрал мешочек, по тяжести определив, что в нём ровно двадцать пять динаров, сумма, на какую они договорились пять лет назад в Порту, когда «Честь Аджелани» и он сам существенно пострадали от любящей северные воды и внезапные нападения твари, про какую на Юге не слышали отродясь. — Javger… — начал было Аджелани, наблюдая, как он прячет мешочек под отворотом хафтана, с выражением крайнего неудовольствия, но Кийян, догадываясь, что может услышать и совершенно не горя желанием заводить этот разговор, не дал ему закончить: — Nes. Au nes ni'nak chehadi, ale-myalim. — La, javger, la. Ma tesnelan'ra, — Аджелани накручивал кончик бороды-клинышка на указательный палец, наблюдая, как он собирается уходить и прощается с чародейкой. Перед самой дверью, так и оставшейся открытой нараспашку, Аджелани вдруг спросил: — Ant 'na in rich?       Кийян, напрягшись как почуявший угрозу дикий зверь, не обернулся и, Митра видит, каких усилий ему это стоило. Он заставил себя ответить, цедя слова: — Nes. Au avabaz.

***

      Магрибинская кобыла ступала тихо, почти бесшумно, по камню мостовой, в такт шагам помахивая коротким хвостом. Её тёмные умные глаза исследовали мир Старого города с той явной понятливостью, которая редко встречается у людского и нелюдского населения Новиграда. Однако, несмотря на недюжий для лошади ум, имени у кобылы не было. Её хозяин, говоря откровенно, не думал, что имеет право назвать живое существо. Хозяин, тоже весьма толковый, не совсем человек, но ещё не нечисть, при попытке свершить шаг в сторону доверительных отношений между ведьмаком и его лошадью, натыкался на чуть ли не магический барьер. Что барьер, по сути, существовал лишь у него в голове, хозяин предпочитал не думать, чтобы лишний час не провести наедине с бессонницей. Потому тонконогую красавицу, со смешными ушами и самыми умными среди лошадей глазами, называли непритязательно — horadan, то есть, «лошадь». Хозяина можно было упрекнуть в банальности или отсутствия воображения, но horadan, будучи всё же лошадью, о подобных вещах как-то не задумывалась, если вообще пыталась.       Они познакомились с хозяином в магрибинском порту — он, недавно лишившись лошади и мула, по совету одного знакомого конокрада, отправился на базар в поисках замены недавно павшей скотины. Замена нашлась практически сразу в скромной морде horadan, и, при попытке сбить цену с заоблачной до более земной, хозяин и horadan укрепились в мысли, что подходят друг другу. Тихая быстроногая кобыла, не любящий лишней суеты ведьмак, и десять динаров, против изначальных двадцати трёх, которые ушли в кошель, как выразились бы на Севере, барышника.       Если horadan разглядывала одной ей понятные аналогии в Старом городе, то Кийян был просто рад наконец сбежать из обители кардамона, где он едва не сорвался, и от рыбьей вони, пота и блевотины из Порта. В одном tobe Tshatech его ждала приятная встреча, обязательная часть отработанной последовательности возвращения, по крайней мере телом, в Новиград.       Аджелани, сукин сын, задержал его почти на час, скоро начнётся вечерняя служба, вон, народ стекается как во время дождя, держат крепко, словно отберут не ровен час, жертвы Вечному Огню. Многие тащат упирающихся детей, которым больше любо играть с приятелями. Кийян, собравшись сократить через Часовенную площадь, попал на самое начало молитвы, позабыв, что в этой части города моления совершались раньше, чем на Зерновом острове, и осознал ошибку на мгновение позже, чем было необходимо для побега. Теперь и его, и horadan со всех сторон обступили люди, глазеющие, как коровы на новое пастбище, в ожидании неясно чего. Кийян проследил за их взглядами и рефлекторно скривился: вокруг часовни, единственной достопримечательности квартала, стояла стража и послушники Огня. Вечного, как говорят нордлинги. На его родине у Огня тоже есть имя, и… — Давно тебя видно не было, vatt'gern Kiyan, — слегка хрипловатый нервно вибрирующий голос Эйвара Хаттори Кийян признал раньше, чем его обладатель протиснулся между парой не внушающих доверия мужиков, растрёпанный как воронёнок и такой же недовольный. Кийян, нисколько не смущаясь, вальяжно закинул руку ему на плечи и притянул ближе к себе, чтобы их не разделила толпа. — Ceádmil, iarrangofh. Как тебя занесло к Aenye Shiorraidh? Смысл разве не в том, что он только для людей? — Слышала бы тебя моя mameà, — хмыкнул Хаттори и вытянул шею, чтобы разглядеть поверх других голов появившегося жреца в красно-белом балахоне, подол которого не потрудились одёрнуть и он обнажал безобразные сапоги, давно просящие каши. Для собравшихся горожан жрец держал полную огня плошку, Кийян же знал, что на её дне обыкновенная свечка. Огонь не вода, но банальная оптическая иллюзия там, громкое слово здесь… — Я присматриваю место для кузницы, — заговорщическим шёпотом сообщил Хаттори, когда жрец добрался, путаясь в подоле, до часовни, «вылил» огонь из плошки (на деле — зажёг от свечи в плошке другую свечу) и начал читать вечернюю молитву, одухотворённо вперившись в закатно-алое небо. Люди выстроились в цепочку и по одному подходили к нему. Послушники приняли соответствующий происходящему благоговейный вид. — И как успехи?       Хаттори, оторвавшись от наблюдения за d'hoine, которые, кинув жертвы в горящую чашу, присоединялись к молитве жреца, смотрит ведьмаку в лицо. С голосом у него творится что-то странное — звук как от натянутой металлической струны толщиной с ноготь. Кривая улыбка застывает на смуглом лице белым оскалом, в глазах отражается огонь и сузившийся кошачий зрачок совсем теряется. Шарики стеклянные, а не глаза. Хаттори, вдруг смутившись, опускает голову, разглядывая ладони в мелких ожогах, с мозолями, бледные как недоваренное мясо, широкие. Не по-эльфски. — Тут место хорошее. Народу много бывает, а на весь квартал ни одного iarrangofh, — бубнит он, продолжая таращиться на руки, слишком большие, почти человеческие.       Но Кийян его уже не слышал.

***

      На балконе, отгороженном парапетом, стояли двое мальчишек. Один — смуглый, словно посыпанный веснушками, и рыжеволосый, глядя на его острые оттопыренные уши, особенно со спины, почему-то вспоминалась песчаная лисица. Мальчишка сидел на самом краю парапета и мотал ногами в сандалиях, точно собирался вот-вот прыгнуть. На лице его воском застыли скука и отвращение, которые вовсе не шли ребёнку, а ореховые в пятнышках глаза казались угрюмыми. — Нерсес, — негромко позвал второй мальчишка, как и первый смуглый, но несколько темнее и будто весь подпаленный. Второй был высоким, жилистым, впалые щёки и большие чёрные глаза делали его лицо, напомнившее формой пятиугольник, чересчур острым. В отличие от первого, он, татуированный с головы до пят, стоял на гранитном полу босой, голый по пояс и живо интересовался творящимся на первом этаже. — Это сейчас будет?.. — По нашему Aenyell'hael, — мальчишка, которого звали Нерсесом, ответил второму не сразу и растягивал гласные так, что «кашляющие» слова казались почти напевом. Нерсес прекратил болтать ногами, подтянул их к себе и тоже посмотрел вниз. Было похоже, что он страшно на кого-то обижен. — Каждый считающий себя взрослым, кроме раба и Aen Anial, мужчина должен пройти Крещение Огнём, дабы подтвердить, что достоин зваться гражданином, — продекламировал Нерсес с усмешкой, похожей на оскал, выглядевшей на детском лице чужеродно. — Смотри-ка, вон они идут, bloede d'yeabl, граждане будущие.       «Bloede d'yeabl», как выразился Нерсес, в самом деле шли, нестройной шеренгой от массивных дверей к центру залы, где их дожидались маги, стражники и матери. Большинство пришедших были в рубахах и жилетах, некоторые вместо жилетов надели хафтаны или туники и только пять человек, похоже, из бедных семей, были с непокрытыми обожжёнными солнцем плечами. Тридцать человек полумесяцем встали под балконом. Нерсес в плохом настроении (это с ним случалось часто) мог бы плевком попасть каждому из них ровнёхонько в макушку.       Маги, ударив украшенными резьбой посохами, зажгли огонь в специальных углублениях в мозаичном полу и неестественно красное пламя взорвалось фонтаном искр. На мальчишек будто дыхнул зерриканский дракон. Напуганный до смерти второй мальчик шарахнулся к стене, Нерсес же остался сидеть на парапете, только лоб вытер рукавом дишдаша. — Всё хорошо, Кийян? — Нерсес обернулся ко второму мальчишке. Тот, вжавшись в стену, холодную и запотевшую от тепла его тела, потряс головой, тяжело и часто дыша, впалая его грудь вздымалась мехом кузнеца. Татуировки на тёмной коже, казалось, тоже загорелись магическим пламенем. Острый кончик уха Нерсеса беспокойно дёрнулся, по-животному. — Необязательно было меня искать, — буркнул он. — Haelddyn просил найти тебя. Он сказал, ты можешь глупостей натворить, когда злишься. — Bloede d'yeabl, — раздосадовано выругался Нерсес. Он покосился на первый этаж, где первый из тридцати парней готовился пройти через стену красного огня, скинув рубаху и жилет. Потом посмотрел на Кийяна, кончик его уха вновь дёрнулся. Предложил: — Уйдём отсюда? — Он… Он хочет попробовать, — Кийян взлохматил кудрявую шевелюру, уставился себе под ноги. Сгорбился. Татуировки вдали от огня погасли. — Что попробовать? — не понял Нерсес, на лице теперь ни следа былых скуки и презрения, только беспокойство и ещё что-то неясное, тоже очень взрослое. — Посмотреть, — облизнув губы, выпалил Кийян и опустил голову ещё ниже, согнувшись едва ли не вдвое. — Он не видел раньше Aenyell'hael. Он может? — М-м-м… — протянул неуверенно Нерсес. Он сбежал из астрономической башни не обратив никакого внимания на то, что готовилось внизу, занятый пышущими не хуже огня гневом и обидой. А Кийян пришёл сюда не по своей воле, просто выполнял наказ старика. Нерсес хорошо знал, что он боится огня. Но всё равно хочет посмотреть на Крещение? Забавный народец эти люди… — Если хочешь, посмотрим, — Нерсес спрыгнул на каменный пол, оказавшись на голову ниже Кийяна. Тот, оттолкнувшись от стены, встал рядом и Нерсес, помедлив, взял его за руку. Кийян, как и положено человеческому ребёнку, успокоился, к нему вернулся интерес и желание увидеть что-то новое.       Первый парень, обнажённый до пояса и блестящий от пота, бесстрашно прыгнул с места через стену огня, заорав во весь голос дико, нечеловечески, от ядрёной смеси боли и экстаза. Это каждый раз сжимало все внутренности Нерсеса в пульсирующий комок отвращения. Став мужчиной, несчастный приземлился по ту сторону от огня, а, ударившись об пол коленями, продолжил орать и покатился, пытаясь сбить с себя огонь. Мать инстинктивно метнулась к сыну, напрочь забыв про огонь, но один из стражников схватил женщину за плечо и резко рванул назад. Вся сцена заняла не больше пары минут. Кто-то из магов подошёл к мужчине, пробормотал какие-то магические формулы, шаровары, в теории призванные уберечь от огня мужское достоинство, прекратили полыхать, а обожжённое мясо покрылось чем-то полупрозрачным и блестящим. Посвященный в мужчины, продолжая стонать, с трудом поднялся, покачиваясь отошёл в противоположный от товарищей по Крещению угол залы.       Нерсес презрительно фыркнул. — D’yeabl aep arse! Кому ещё придёт в голову кидаться в костёр, кроме dh'oine? — он сплюнул. Плевок не попал ни в чью голову, а приземлился ровнёхонько в центр мозаичного рисунка. Нерсес продолжал фыркать и бормотать что-то про людскую тупость, дикость и помешательство, через слово вставляя «bloede arse» и «d'yeabl». — Зачем…это? — спросил Кийян, не обратив никакого внимания на ругань Нерсеса. Он давно к ней привык. — Ваш hardrawon не рассказывал? — Почтенный учитель недавно рассказывал про географию Офира и Зеррикании. Потом будут Дикие земли, что на Севере. — Bloede, — в очередной раз выругался Нерсес. От географии до обзора современных культов тащиться и тащиться, на осле по пустыне Корат. Нерсес скривился, когда очередной будущий мужчина сиганул через огонь, взвизгнув свиньёй и взвыв шакалом. Обеих животин какие-то садисты пытали раскалённым железом. От хватки Кийяна ладонь Нерсеса онемела. — Не думаю, что ваш bloede aep arse hardrawon сильно оскорбится, если я расскажу. Bloede, он давно должен был! Чему тебя вообще учит этот bloede dh'oine?       Кийян промолчал. Может правильно сделал, но Нерсес обиделся. Хороша же идея, промыть кости учителю с длиннющей серебряной бородой и серыми бровями, нависающими над глазами шерстью. Учитель мальчишек, сынов многочисленных наложниц и одной рабыни, смотрел на Нерсеса, как и всякий старик, получивший власть над неокрепшими умами, как на bloede под сапогами и воспитанникам своим наверняка вбивал то же bloede. Учитель, судя по морщинам и желтизне зубов, видел ещё Mid Arde Glean, когда d'hoine ещё на континенте в помине не было, но этот старый хрыч уже зудел и скрипел. — Ты должен помириться с haelddyn, — напомнил Кийян, когда они шли по галерее с выложенным мозаикой полом и потолком, которые переливались красным, жёлтым и оранжевым на полуденном солнце, пробивающимся через маленькие круглые окошки. Блики от мозаики раскрашивали мальчишкам лица пятнами акварели, а солнечный свет, весь из жидкого золота, горячим покрывалом окутывал их. Нерсес зашипел: — Ничего я не должен! Старый маразматик, хрыч засратый, ещё мириться я с ним буду!       Кийян на его вспышку не отреагировал, как не реагировал практически никогда и ни на что, если это не было огнëм, сохраняя невозмутимую мину с упорством, достойным лучшего применения. Нерсес любил его почти как брата, но злился на это упорное равнодушие. Хоть и понимал, что напрасно и без толку, по-детски глупо, короче говоря, зря. Кийяну не позволяют проявлять эмоций, вот он и молчит, а смотрит как-то мимо и ни в коем случае не в глаза.       Нерсес шумно вдохнул и выдохнул, вдохнул и выдохнул и так несколько раз, пока не почувствовал, что обида и злость отступают. Он, в конце концов, не ребёнок. — Я хотел рассказать тебе про Aenyell'hael, — куда спокойнее, в чём-то подражая голосу Кийяна, произнёс он, сложив руки за спиной. — А потом пойду к bloede haelddyn, но только потому что ты попросил.       На какое-то мгновение ему показалось, что Кийян улыбнулся — приподнял край обычно сжатых в полоску губ, показав белые зубы. Но мгновением позже Нерсес решил, что это всего лишь иллюзия света и тени, игравших на мозаике. — Ваша религия — вера в Очищающего, как вы это называете — подразумевает телесное и духовное «очищение» перед Концом, тогда погаснет солнце и настанет Вечная Ночь. После наступления Вечной Ночи умрёт, замёрзнет и обратится в прах всё живое. Род же людской, точнее, только мужчины, не погибнут от холода и голода, а окажутся в лучшем мире, где ждёт их вечно сытая жизнь, а не проблемы перенаселения. Крещение, то есть, прыжок через стену огня, проходят дабы узнать, кто в этот лучший мир попадёт. Недостойные, как предполагается, либо струсят, либо моментально сгорят, пламя-то магическое. Суровая селекция. — Что такое селекция? — Борьба за существование.

***

      Близилась к концу вечерняя молитва, а ведьмака всё не было. Пышечка не имела привычки ревновать постоянных клиентов, а тем более переживать за них, но отхождение от графика, установленного обоюдно пять лет назад, в отношении ведьмака Кийяна из Хасеки было явлением нечастым и крайне загадочным.       Здоровье Пышечка поправила только что, вчерашним пончиком с кремом и чаем, который обычно хранила под третьей доской от входа в жутко дорогой и по-шельмовски нарядной резной торбе, купленной на последние деньги у зерриканца. Глупая покупка, «нерациональная», как выразился бы папаня, но что-то внутри её большого, жаждущего новых впечатлений, сердца ёкнуло и оборвалось, когда она увидела эту торбу и вспомнила, как сто лет назад… — Так шо, дефки, буем мы х’адать или зря жопы отсиживаем, пока бандерша лясы снизу точит? — одна из девочек с крайне узнаваемым реданским говором прервала меланхоличную цепочку мыслей и ассоциаций Пышечки. «Девочкой» реданка должна была перестать вот-вот, выходила замуж за какого-то парнягу из Цинтры, чему оставшиеся девочки, кроме эльфок и Пышечки, страшно завидовали. Если бы Пышечка не знала правил, по каким уживаются столько темпераментных баб в одной профессии, высмеяла бы реданку за сладкие мечты об удачном замужестве и славной совместной жизни аж до гробовой доски. Практика показывала, что реданцы умирают на десять лет позже цинтрийцев и имелись все основания подозревать, что грубоватая реданка своих семеро по лавкам будет растить в одиночестве, если раньше не окажется вместе с ними на улице, но уже не в Новиграде, столице Северного мира, а в захудалой Цинтре у чёрта на карачках. Так думала Пышечка своей «нерационально-бабской», по выражению папеньки, частью. Часть рациональная и, соответственно, мужская, твердила, что она хочет излить на реданку желчь и обиду за собственные неудачи и следовало бы присоединиться к поздравлениям, чтобы не оказаться задушенной кем-то из оставшихся в борделе подружек.       Черноволосая эльфка, одна из немногих, кто решил присоединиться к традиционному в ихнем борделе гаданию, тряхнула блестящей гривой и вперилась густо подведёнными глазами в Пышечку. Если присмотреться и забыть про косметику, можно заметить у дочери Старшего народа кровоподтёк под левым глазом. Пышечка поправила съехавшие с положенных мест подушки и обвела чуть рассеянным взглядом собравшихся. Всего их было восемь, считая саму Пышечку: две эльфки, одна полуэльфка, четыре северянки, в большинстве реданки. Недурной получалась публика, можно сказать, достойной, если забыть про клетчатые пояса с завязками и ленты, которыми девочки украшали голые предплечья. Ленту каждая покупала на кровно заработанные, но носить все были обязаны на предплечье — говорят, так проще считать души населения, составлять статистику и собирать налоги. — Ну хорошо-о-о, — протянула Пышечка, ещё раз оглядев «достойное» собрание. — Как гадать будем? По гуще, картам, костям, воску или по ладони? — Ты кости собралась выкапывать?! — ахнула одна из девочек с зелёной лентой, несомненно полуэльфка. Остальные держались от неё обособленно, особенно эльфки, которые щурили тигриные глазки и бормотали что-то под хорошие носики идеальной формы. Почему остальные не любили вопрошающую девочку Пышечка не знала, да и не хотела знать. — Она про игральные кости, идиотка, — закатила глаза миниатюрная блондинка. Реданка, будущая невеста и практически бывшая девочка, важно покивала. В прошлый раз она гадала по костям, стыбренным у будущего мужа под шумок помолвки. Насколько сильно ей влетело после Пышечка боялась предположить. — Я за воск. — По ладони понятнее, — возразила вторая эльфка, тоже черноволосая и неуловимо похожая на первую. Пышечка вспомнила, что она недавно потеряла ребёнка. — Ладошка енто тошнее буит, — с проносом подтвердила ещё одна реданка, замуж пока не спешившая. Второй день она ходила на улицы с разбитым носом и грубо пресекала попытки неравнодушных выяснить, кто и когда поспособствовал этому. — По ладони так по ладони, — пожала плечами Пышечка и перекинула вьющиеся волосы за спину, чтобы не мешались. Миниатюрная блондинка вперилась в неё лихорадочно поблескивающим взглядом с ненормально огромным зрачком. Пышечка разминала руки как перед кулачным боем. — Ну, дорогуши, кто из вас не боится в будущее глянуть?       Девочки придирчиво осмотрели друг друга, словно подбирая на глазок, кто из них пойдёт первой на съедение ведьме с Юга. Пышечка допила чай, постукивая ноготками по краю чашки в задумчивости. Интересно, как там ведьмак? — Я первая, — черноволосая эльфка, имени которой Пышечка не знала, перетащила подушку ближе к ней и с готовностью вытянула белую тонкокостную ручку. Пышечка отставила в сторону чашку, осторожно взяла эльфку за запястье, прищурилась и вгляделась в разбросанные, хаотично, как думалось несведущему, линии, без следа тяжёлого труда. Ладошка была мягкой и прохладной. Её собственные руки, сухие и горячие, казались чересчур большими, мясистыми. — На какую линию читать будем? — деловито осведомилась Пышечка. На любовь она никогда не гадала, а эльфке и без надобности было, линия любви в три раза короче, чем жизни. Не везёт этим северным эльфкам на мужиков, ох не везёт. В этом они были с Пышечкой схожи. — На жизнь, — эльфка свободной рукой провела по зачёсанной особенным образом гриве, скрывая волнение. Пышечка прищурилась и ногтем, стараясь не давить, провела между указательным и большим пальцами вниз, к запястью. Вглядывалась долго, молчала, иногда бормоча что-то неразборчивое, сама того не замечая. Дымок от тлеющих палочек кардамона и корицы разливался сизым туманом над головами реданок и двух дщерей Старшего народа, которые тоже наклонились и вперились раскрашенными глазами, напряжёнными, недоверчивыми, любопытствующими или вовсе в неадеквате, в ладонь эльфки. Казалось, ни одна не дышала, все они застыли будто обращённые в камень.       Так прошло полчаса или полный час, никто не заговорил и не двигался, пока солнце на кровавом полотне небосвода заходило за холмы, горы и крыши домов. Луна заглянула через красные полупрозрачные шторы, её свет с трудом пробивался и в комнате стало совсем темно.       Пышечка шумно вдохнула. — Жизнь у тебя короткая, ещё короче, чем любовь, разрыв линии большой, открытый. На ней пятнышки, красные и чёрные в перемешку, это значит болезни и стихии, скорее всего, те, которые тебя погубят. Линия длиной в семьдесят лет, по эльфским меркам это…       Эльфка резко выдернула руку с кошачьим шипением, вскочила, метнулась к двери. Громкий хлопок выбил у всех собравшихся остатки транса и гипнотической безмятежности. Вторая эльфка поднялась куда тише и, не взглянув на Пышечку, последовала за ушедшей, притворив за собой дверь. Реданки и полуэльфка переглянулись меж собой, растерянные точно дети, потерявшие мамку. Пышечка старалась глядеть не на них, а на татуировки. Сплошные ленты, обвивающие колени, таз и пупок синими змеями. — У эльфки, дурной дефки, ладоши и правдыть в пятнах, — первой подала голос реданка, будущая невеста цинтрийца. — Пышка? Ты чех’ос там? — позвала она. Пышечка молчала. Она, волей или неволей, вспоминала погромы в нелюдских кварталах, авторства отнюдь не нелюдей. Их бордель, недалеко от Часовенной площади, вмещал в себя пятнадцать полуэльфок, восемь эльфок и одиннадцать человеческих девушек, сюда заходили в основном нелюди и ведьмаки. Если будет новый погром, — а в столице мира это явление частое, с самой резни в Лок Муинне и восстания Аэлирэнн — их бордель окажется на пути людей, жаждущих крови Старшего народа. Если уж говорить о смерти…       Пышечка очнулась после очередного хлопка двери и испуганного визга оставшихся девочек. На пороге комнаты, уперев короткопалые, унизанные медными и позолоченными кольцами, руки в боки, стояла коренастая бордель-маман в шляпке явно нильфгаардского происхождения. За спиной у неё маячил кто-то другой, выше на две головы, со странными красно-оранжевыми глазами.       Ведьмак.