***
Новиград на рассвете нравился Кийяну больше всего. Восходящее солнце мимоходом трогало золотыми пятнами крыши высоких домов, храмов, башен, мазала их краской, которая неторопливо стекала вниз по стенам, заливая жёлтым Западный базар и Новый город за пару часов до пробуждения их жителей. В Старом городе жизнь вскипала куда раньше, ещё в сумерках, сквозь сонную ругань и тяжёлый топот работяг по камню мостовой и грязи. Морские жёнушки деловито завязывали пояса клетчатых юбок и шли отсыпаться в съёмных углах. Стража обходила не торопясь кварталы, вспоминая на каждом шагу скабрёзный анекдот про темерского крестьянина и реданского короля, но без энтузиазма и похохатывая с него скорее по привычке. От борделя «Шёлковый путь» Кийян должен был идти через площадь Бедняков прямо в Новый город — район, который ещё строился, когда полгода назад он садился на «Честь Аджелани». Кийяну было сподручнее и удобнее залезать на деревянные конструкции, на которых днём висели и поднимали каменные блоки рабочие, сверху город был как на ладони и в запутанных улочках, кругами расходившимся по земле, появлялась какая-то логика. Кийян всегда, стараясь не делать исключений, чтоб ничего не случилось, ходил по одним и тем же маршрутам в любом знакомом городке, который знал досконально. Однако, когда город только строится, старые тропки легко заметают, всё постоянно и хаотично меняется и течёт-течёт людским потоком куда-то, без всякого склада и лада. Приходилось практически заставлять себя сворачивать не налево, как, например, привык, а направо или вовсе идти прямо, пока не упрёшься в стенку. Лестницы и деревянные балки этому способствовали и мотивировали. Один знакомый краснолюд, как Кийян выяснил у Хаттори, успел устроиться в отстроенном квартале Нового города и, кажется, уже начал принимать заказы. «Иди всё время прямо от площади Бедняков, пока не уткнёшься в казарму стражи, её первой построили, от казармы налево и первый дом с зелёной крышей» — объяснил маршрут Хаттори. Описание, конечно, своеобразное, но Кийян сориентировался почти сразу, с верхотуры, балансируя на балке, увидев и казармы, откуда ленивым маршем топали навстречу ночному караулу свежие, но ещё сонные стражники, а, поискав ещё, нашёл и зелёную крышу приземистого домика, пока одиноко стоящего в квартале среди кучи тяжёлых деревянных конструкций и лестниц, инструментов и каменных блоков. Шум, наверное, стоит адский, когда рабочие возвращаются. Кийяну, пусть это было вовсе не его дело, казалось странным, что знакомый краснолюд переехал не дождавшись конца стройки хотя бы в своём районе. С другой стороны, Кийян краснолюдских порядков не знал, мало ли, что у них было принято. Там, откуда он родом, краснолюды вообще не жили, о них если и знали, то только как о байке-бабайке, в которую, конечно, никто верил. Кийян, не любивший ни сказок, ни мифов, тоже не верил, пока эта самая байка-бабайка пять лет назад не сломала ему нос, быстро и весьма наглядно уверив в том, что вполне реальна, никакая не байка, и с ней, то есть с ним, считаться жизненно необходимо, если Кийян дела хочет в Новиграде вести без лишних вопросов со стороны стражи и канцелярии, озадаченных внезапными похищениями, убийствами и из неоткуда берущимися деньгами. Кийян странно улыбнулся воспоминаниям, встряхнулся от оцепенения и осторожно, в обход идущему на него патрулю, начал по-паучьи спускаться с небес на землю. На зелёной двери приземистого дома с зелёной же крышей была выжжена клановая идеограмма — «хвостатый» треугольник с кругом внутри. Кийян знал, что круг значит драгоценный камень, треугольник — шлифовальщика, а хвост — его бороду. Знакомый краснолюд очень гордился своим кланом и каждый раз, как они встречались, начинал пересказывать его историю — с самого основателя, «отличного краснолюда, чтоб эти мудаки Зигрины не говорили!», и до перечисления всех ныне живущих родственников, среди которых, по его же рассказам, было много толковых парней, но ни один не был столь же толковым, умным и работящим, как знакомец. Кийян ещё ни разу не выслушивал все истории до конца, прерывая каждую приблизительно на середине, но изображал вежливую заинтересованность поначалу, чтобы не слишком обидеть. Краснолюды в целом и его знакомец в частности, как он считал, были до крайности обидчивыми существами, когда дело касалось их клана. Кийян постучал в дверь, ровно под идеограммой, условленным знаком, обговоренным ещё пять лет назад. Час был ранний, но не настолько, чтобы застать краснолюда врасплох. Кийян отступил, сцепив руки за спиной, терпеливо дожидаясь, когда хозяин выйдет. Вопреки всему, открывать краснолюд не спешил, хотя очевидно не спал: ругался и шаркал ногами в тапках, словно у него было всё время мира. Кийян уважал всякий подход и взгляды на жизнь, но, признаться, терпения на подобное у него никогда не хватало. — Да кого ж там принесла холера в такую рань, а, — продолжал ворчать краснолюд, точно зная, что принести холера могла только ведьмака, потянув на себя дверь. Растворив её и опёршись плечом о косяк, он остервенело зачесал глаза похожей на винную пробку костяшкой, широко зевая и почёсывая свободной рукой зад. Краснолюд невыразительно поглядел прямо перед собой, но левее плеча Кийяна. Лицо, широкое и плоское, едва заметно невооружённому глазу было стянуто шрамами, оставшимися от кислоты сколопендроморфа. — Au selam’ra, — поздоровался Кийян. Краснолюд узнал его голос и широко улыбнулся, до самых ушей и не стесняясь белизны зубов. — Ведьмак Кийян! — воскликнул он радостно. Поскольку макушкой краснолюд доставал ведьмаку только до солнечного сплетения, он зацепил взглядом некоторые внутренности дома — камин, чекан над с ним с испещрённым рунами лезвием, край верстака и шлифовального станка с прочими инструментами. — Кто бы подумал! Здорова, здорова, уже наплавался? Ну, ну, добрый был путь? — зачастил краснолюд. — Добрый, — возможно, чуть резче, чем следовало бы, ответил Кийян. Несмотря на тёплые чувства, питаемые к краснолюду, он пришёл по делу и не был намерен задерживаться, развлекаясь праздной болтовнёй. — Пускаешь к себе, мастер Торгэльс, или продолжим через порог шептать? Плохая примета. — Покорнейше извиняюсь, — лучезарная улыбка Торгэльса Фукса превратилась в зубоскал и он отошёл в сторонку, пропуская Кийяна в дом. Он, как и Кийян, в приметы не верил, но намёк и без того понял. С Кийяном решительно невозможно было говорить не о деле. Ведьмак наклонился, чтоб не стукнуться головой о притолоку двери, не рассчитанную на его рост, а войдя в дом тут же принялся расшнуровывать сапоги. Торгэльс, завозившись у верстака, снисходительно на это хмыкнул, но никак не прокомментировал, за что Кийян был искренне благодарен. Немногие нордлинги, даже из Старшего народа, находили в себе такта не заострять излишнего внимания на его привычках и воспитании, с которыми он не имел никакого желания что-то делать. Там, откуда он родом, не в обычаях было ходить в дом, свой или чужой, обутым, если хозяева оказывались к гостю дружелюбны. Торгэльс, несомненно, был именно таким хозяином. Как ты его убьёшь? Ничего не выражающий отсутствующий, даже не холодный, а просто никакой, голос снова, будто случайно, обратился к ведьмаку, заставив его задуматься над этой мыслишкой, от которой становилось дурно, на мгновение дольше, чем он хотел. Кийян знал, как: Торгэльс стоял к нему спиной, был слеп и слишком медлителен, вонзить в бычью шею кинжал или проткнуть мечом насквозь, срубить голову хопешем или самзиром — проще лёгкого, не заняло бы много времени. Но Кийян не пошевелился, заставил поганый голос исчезнуть силой воли, сконцентрировавшись на втором сапоге, не думать про убийство доброго друга. Он не будет следовать вложенной в него программе, не сыграет под дудку мертвецов, ни за что. — Ведьмак, ты пиво будешь? — поинтересовался Торгэльс. Кийян, не разгибаясь, устроился на квадратной скамье, достаточно широкой, чтобы на ней не стесняясь могло сидеть два человека его комплекции и ещё место для кошки осталось бы. Обычно он устраивался на полу, но Торгэльс, не привыкший к новому дому, не слишком уверенно ощупывал пространство и мог ненароком об него споткнуться. — Торгэльс, ты же знаешь, — с укором произнёс ведьмак. — Да-да, ты, курвин сын, ничего крепче своего чая не хлебаешь, помню, — проворчал в усы Торгэльс, осторожно наливая себе пинту пива. Запах хмеля, ещё и тёплого, заставил Кийяна поморщиться. К счастью, краснолюд этого видеть не мог и довольно закряхтел, отпивая из кружки. — Я всë не теряю надежды, и знаешь почему? — Почему? — подперев подбородок, Кийян прищурился, наблюдая слегка помутневшим взглядом за тем, что вокруг делается. Вернее, не делается, потому как жилище Торгэльса представляло из себя довольно скучное для наблюдения и крайне безжизненное зрелище. Прошлый его дом, с домашним зверьём и частыми гостями, нравился Кийяну куда больше, хоть и находился он шай’итан где, а по дороге быть трижды убитым или ограбленным делом было обыкновенным. Торгэльс хмыкнул себе в усы. — Урчишь точно кошка перед Беллетэйном, ведьмак, — отметил он. Кийян не посчитал нужным ответить и Торгэльс продолжил о своём: — Всё потому, ведьмак, что я безнадёжный оптимист. — Безнадёжный? Как-то не слишком оптимистично, — лениво заметил ведьмак, приготовившись выслушать монолог. Он подобного терпеть не мог, но приходилось мириться с неизменным желанием Торгэльса в его компании потренировать красноречие. Возможно, он, снедаемый одиночеством, пытался найти в ведьмаке собеседника, но Кийяна на такое не хватало даже в лучших его побуждениях, коих в нëм почти не было. — Я оптимист, а не идиот, ведьмак, — веско поправил его Торгэльс, делая ещё глоток. Кийян смиренно слушал, но пока мысль краснолюда его не задевала, ему была малоинтересна тема рассуждений. — И потому понимаю, что это дело в нашем мире безнадёжное. Вот я — надеюсь всегда на лучшее, строю планы какие-то, а от судьбы получаю только крепкий шиш и обиду. Но раз я оптимист, то надежды не теряю, а продолжаю работать с тем, что имею. Вот я — ослеп, но остался жив. Иной бы, кто не оптимист, на моём месте давно вздëрнулся с безысходности, а я что? Я продолжил работу, со всеми трудностями и неприятностями. Хорошо работаю, надо сказать, целый дом выкупил. Главное, в этом безнадёжном мире, уметь работать с тем, что от твоих надежд осталось, а не искать лёгкие тропки. Этого, ведьмак, тебе и не хватает. «О как завернул», — подумал Кийян с тенью удивления. — И какая связь? — ради приличия, чтобы не затягивать повисшую тишину, спросил он. Куда с большим желанием Кийян приступил бы к делу, но на «нет» и суда нет, как говорили у него на родине. — Совершенно никакой, но это моё мнение, — эффект от высокопарного ответа сошёл на нет из-за громогласной отрыжки. Кийян фыркнул: — Темнишь, мастер Торгэльс, ох и темнишь. Слепец ты, а не видит ведьмак, — говоря это, он закрутил на пальце цепочку с двумя медальонами. — Видишь ты всё, — посуровел Торгэльс, подойдя к ведьмаку со своей кружкой и инструментом, названия которому Кийян не знал. Краснолюд уставился ему куда-то в грудь, однако видеть медальон, ни второй, ни первый, не мог. — К чародею пойдёшь? — вдруг сменил тему Торгэльс. Кийян усмехнулся. Зрачки, что он не совсем контролировал, сначала сузились до ниточки, а потом резко расширились. Круглыми становиться они не могли — несовершенства мутаций. — Положим, — промурлыкал ведьмак. Краснолюд и знакомый им обоим чародей друг друга терпеть не могли, чего не скрывали, когда первый второго не слышал. Кийян, наблюдая за ними не первый год, считал подобное детской вознëй, но лезть к ним не хотел. Кто знает, что у нордлингов принято. — Разве к делу отношение имеет? — Не имеет, — согласился краснолюд и опустошил кружку одним махом, посуровев. — Но считаю нужным сказать, ведьмак, что зря ты в эту историю влез. Кийян промолчал, трогая кончиками пальцев драгоценный камень внутри золотых колец, сплетённых в сферу. Камень идеальной формы был работой мастера Торгэльса Фукса, «лучшего в своём деле», а сам медальон зачарован чародеем. Поздновато проявлять неравнодушие, в самом-то деле, да и к чему это? Но Кийян ничего не ответил. Торгэльс пожевал губы, сплюнул в кружку и поставил её на камин, оставшись только с инструментом в широкой ладони. Кийяна инструмент мало интересовал, как и разговор в целом. — Так что насчёт дела? Имеет смысл? — вконец потеряв терпение на расшаркиваниях и монологах, спросил ведьмак. Торгэльс снова пожевал губы, накрутив на палец рыжий ус. Он хотел было сказать что-то ещё, возможно, продолжить речь про оптимизм или вновь припомнить чародея, но передумал, ответив сухо на резкость: — Забудь, там дохляк. — Жа-аль, а такие деньги, — протянул ведьмак с некоторой тенью настоящего сожаления. Денег и правда было жаль, двадцать флоренов обещали, но в вопросе «живости» и «дохлости» дел, к которым он сам отношения не имел, но мог взяться, если кому требовался защитник справедливости, он верил мастеру Торгэльсу. Насколько вообще умел доверять. — Что, совсем? — Совсем. Помолчали, каждый занятый своими размышлениями. Кийян закрыл глаза, прислушиваясь к сердцебиению, перевёл дыхание. Почему-то вспоминались недавние события, пары месяцев с той поры не прошло, имевшие место быть в Офире. Чем-то, как ему казалось, день сегодняшний с тем недавним рифмовался, весьма диковинным образом, заметным, скорее всего, только ему.***
Воздух в Сьянте пах сладко и удушающе, ядовитыми цветами, морской солью и перегноем всего, что могло гнить. Дышать в Сьянте нужно было иначе, чем на Севере — через рот, животом и глубоко, чтобы перебродивший от жары и влаги воздух добрался до мозга хотя бы частично. Ведьмак почти забыл, насколько в этой небольшой морской провинции жарко. Жарко даже для Офира, что казалось невозможным. Ведьмак знал, что в Офире возможно всё. Вырвавшись из темницы порядком надоевшей каюты, он стоял на палубе и, скрестив руки, следил за всё яснее проступающими очертаниями порта в городке — тоже Сьянты. Городок зарос лианами выше крыш домов, храмов и школ, но, похоже, никого это не волновало. Ведьмак дышал глубоко, как и положено, и едва заметно улыбался. Чёрт знает чему, но улыбаться хотелось. Липкому ли покрывалу жары, режущему ли глаза белому солнцу, перспективе ли сойти на берег, избавившись от постоянной качки и замкнутого пространства — в сущности, без разницы. Ведьмак был рад видеть Сьянту, маленький город маленькой провинции, где обожали танцевать фаррелу, добавлять сотню специй на ритл риса и разжигать костры под чёрным безоблачным небом, чтобы рассказывать истории. Ведьмак помнил по прошлым визитам, что истории в Сьянте умели рассказывать мастерски. Матросы, большинство из которых ответственно работали, а меньшинство — занимались чем угодно, кроме работы, неожиданно затянули всеми любимую на Юге морскую песенку. Кто-то принялся свистеть и хлопать в ладоши. Работа, до того безжизненная и умеренно раздолбайская, вспыхнула ярким пламенем лихорадки энтузиазма. Похоже, всем не терпелось встретиться с девчонками из Сьянты, чтобы побыстрее перейти к той части знакомства, когда можно будет скрыться в переулке за пологом лиан. Ведьмак наблюдал за работой, прищурив красно-оранжевые глаза. Капитан услышал шум и вышел из каюты посмотреть, что делается на палубе, не забыв прихватить с собой семихвостую кошку. Матросы настороженно притихли — были у капитана вспыльчивый нрав и стремительность зерриканской гадюки, но он всего лишь одобрительно покивал и закончил оборвавшийся куплет хриплым баритоном. Матросы немедленно подхватили, разом облегченно выдохнув. Ведьмак не удержался от тихого напевного свиста — песенка была уж очень приставучая. Капитан расплатился с ним тридцатью тремя динарами, поклонился и пригласил заглянуть в одно заведение, известного направления. Ведьмак отрицательно покачал головой и ответил, что должен работать, а не трахать шлюх. Капитан обиделся на «шлюх» как за себя и педантично поправил, что шлюхи — «жрицы любви» и труд их достоин уважения. Ведьмак удержался от того, чтобы закатить глаза, и повторил про работу. Капитан, чуткой души человек, не настаивал и отпустил его с миром. Ведьмак, придерживая ладонью мешочек с деньгами на всякий случай, Сьянта небогатая провинция, но по нравам и взглядам самая свободная, отправился на поиски заработка. Небо над головой было голубовато-сиреневым и от него с непривычки болели глаза, до выступивших слёз. Ведьмак подкидывал в воздухе динар, катал между пальцами и перебрасывал из одной ладони в другую, расспрашивая, не нужен ли честным людям Сьянты убийца чудовищ или защитник справедливости? Люди смотрели на него недоумевая и хмурились, пытаясь припомнить его лицо и имя. Многие, так и не вспомнив, качали головами и говорили, что у них нет ни денег, ни чудовищ для ведьмака. А некоторые, кому всё-таки понадобился защитник, просветлев лицом, радостно едва не кричали, всплеснув руками с золотыми браслетами: — Kian! Javger Kian dana Haseki! Ведьмак улыбался и кивал, подтверждая, что это он и есть, собственной персоной. Люди, знавшие, откуда он родом, обычно платили щедро и уверенно указывали, кого следовало убрать со свету. Небо над Сьянтой продолжало быть голубовато-сиреневым через четыре часа, когда он одним взмахом самзира отрубил головы купцам, причинившим множества неудобств его нанимателям. Именно так поступают защитники справедливости, разве нет?***
Последнюю мысль Кийян не озвучил, как решил не пересказывать всю историю в целом. — Если ничего нет, — потянувшись и вытянувшись на скамье по-кошачьи, он поднялся. Разочарованию не было предела, но справиться с этими чувствами он вполне мог, — то он оставит мастера Торгэльса. — И он пойдёт к чародею? — ехидно уточнил краснолюд, подняв голову к потолку вслед за Кийяном, но опять промахнувшись от лица к плечу, на этот раз правому. Кийян не обиделся на тон. Он знал, что его привычка говорить о себе в третьем лице многим нордлингам казалась идиотией, а Торгэльсу — предметом для шутки. Сделать с этим он ничего не мог, да и не хотел. — Так уж важно мастеру, куда он направится? — потеряв интерес к беседе, Кийян взялся за сапоги, собираясь уходить. Торгэльс молчал, проследив за ним поворотом головы, скорее по привычке, так и не вытравившейся слепотой. Собирался Кийян в тишине, только на пороге, ругаясь на бездарно потраченное время, остановился, из-за непривычного тихого для краснолюда голоса. — Ты жизнь мне спас, ведьмак. Хоть и слепой как крот, но я жив благодаря тебе. И как обязанный жизнью, повторяю: в поганую историю ты влез. Надыть тебе собирать шмотки и бежать, в свой Офир подальше от этой погани. Кийян ничего не ответил. Поклонился на прощание и затворил за собой дверь. Слова он нашёл бы, если б захотел, но какой в них смысл? Если дело, как выразился Фукс, «дохлое».***
Башня чародея, словно сошедшая с иллюстраций сказок нордлингов, стояла в старом квартале, Красном, что в центре Новиграда. Башня была невысокой, всего на этаж выше самого большого дома, с похожей на ведьминскую шляпу крышей зелёного цвета, сложенной из жёлтого кирпича в форме цилиндра, с балкончиком, где с трудом могло устроиться плечом к плечу два человека. На балконе никого не было, окошки тёмные, как затонированные краской, иных вензелей не наблюдалось и выглядела она почти заброшенной. Подходя к башне, ведьмак почувствовал дрожь от головы кошки, но заставил себя не обращать на неё внимание. В отличие от чародейской братии, крайне щепетильной и таинственной, скрывать Кийяну было нечего. Вернее, его секреты ничего не стоили. Золотая сфера на цепочке, как только он приблизился к башне, встав под самые окна, в мгновение разогрелась, обжигая кожу, и Кийян услышал телепатически голос, чуть хрипловатый и пожалуй высоковатый, но в остальном вполне приятный. Именно эта приятность заставила его вздрогнуть. Внутренне. — Ведьмак, ты? — Сборщик подати пришёл уведомиться, почëм мэтр Ксавиерр налогов не уплатит, — огрызнулся Кийян, пристально глядя в тёмные окна. Никакого движения заметно не было. — Точно ты, — усмехнулся голос, бестелесный, ставший из хриплого каким-то масляным, мерзким. Кийян поёжился, но моргнуть не успел, как кусок стены перед ним исчез, открыв нутро башни — тёмное и без единого источника света, тянущее холодом. Ведьмак вошëл, наклонившись, чтобы не задеть головой оставшиеся на месте кирпичи, и тут же зажёгся свет, прогнав холод, а исчезнувшая стена вернулась. Оранжевый свет разливался по круглой зале с мозаичным полом. Тёмные окна не пропускали света дневного и создавалось ощущение, словно ведьмак оказался под землёй. Поднявшись по винтовой лестнице, выбитой в камне, на четыре метра от пола, он мог бы оказаться на широком балконе, где, как ведьмак прекрасно слышал, возились и шуршали бумагами, одеждами и какими-то предметами из металла. Но он снял сапоги и сел на пол, скрестив по-офирски ноги. Подложив под локоть хопеш, вытащил из кушака брусок, начав оттачивать лезвие кинжала, дожидаясь хозяина башни. Разговор предстоял долгий, нудный, но дельный, если чародея не успели подменить кем-то другим. — Пара замечаний насчёт морфологии, ведьмак, — растягивая гласные, сказали сверху, как раз с балкона, тем же маслянистым и хрипловатым голосом, который до того общался с ним телепатически. — Не подати, а «податей», — чародей, разглагольствуя, неспеша спускался по ступеням винтовой лестницы, а вслед за ним по воздуху плыли несколько свитков, карты и пара книг, поддерживаемые в воздухе психокинезом. — К тому же «осведомиться» и «уплатит» не совсем правильные формы глаголов. Ну и в конце, не замечание, а напоминание: Ксабьерр, не Ксавиерр. Насколько я помню, в офирском нет «б», но мы всё-таки разговариваем на Всеобщем. — Как это можно выговорить вообще, — проворчал Кийян, заткнув за пояс хопеш и поднявшись навстречу чародею. Стоило тому приблизиться, как на ведьмака пахнуло тяжёлым запахом кардамона, более едким, чем в каюте Аджелани, забившим слизистую так крепко, что Кийян, кажется, больше никаких запахов не чувствовал. К тому же кошачья голова, пока пергамент не опустился, беспрестанно дрожала и подпрыгивала, страшно этим нервируя. Хоть новый день и принёс психике ведьмака немало испытаний на прочность нервов и хладнокровия, продолжил говорить он спокойно, но с укором: — В учителя Всеобщего записался, мэтр? Для учёного мужа не слишком вежливо. Высокомерно, скорее. — Не хотел обидеть, — расплылся в извиняющейся улыбке Ксабьерр и протянул ему руку. Кийян, помедлив, пожал её, не глядя в глаза. — Ну, перейдём к делу, — чародей продолжал держать ладонь ведьмака в своей, пока тот её не вырвал, предупреждающе обнажив самзир. Ксабьерр сделал шаг назад, подняв руки в примирительном жесте. — Всё, всё, не трогаю. Прости, ведьмак, ты очень сильно эманируешь, сложно… оторваться. Ведьмак презрительно фыркнул, держа лезвие обнажённым ещë мгновение. Ладонь, обхватив полукруглое навершие, он оставил на эфесе, чтоб чародей не думал к нему приближаться. — Ты успел передохнуть? Спрашиваю не из праздного любопытства, — поспешил добавить чародей, когда Кийян уже собирался напомнить, что это не его, чародеево, дело, и нельзя ли побыстрее перейти к тому, ради чего он пожаловал, — а чтобы понять, стоит ли грузить тебя информацией и рассчитывать на понимание вопроса. — Стоит, — кивнул Кийян. Ксабьерр выдохнул, почти незаметно, крылья носа едва затрепетали, с облегчением и жестом показал, чтобы ведьмак проследовал за ним к столу, где в беспорядке лежали карты, свитки и книги. Бросив быстрый взгляд, Кийян распознал в одной из карт родные земли, лежащие за пустыней Корат и перешейком Аждарха, Большим и Малым — кусочком суши, соединяющим Офир с известным нордлингами континентом, и тут же понял, что карту рисовал человек, знакомый с географией Офира весьма поверхностно. Границы, названия и некоторые иные географические объекты были выведены схематично, выглядели скорее наброском, чем настоящей картой, и имели множество белых пятен на западе и юге. Вторая карта — Нильфгаард и лежащие неподалёку земли: Геммера, Виковаро, Эббинг, Мехт и другие. Западнее горная цепь Тир Торхаир, за ней — пустыня Корат и сплошное белое пятно. Это уже творение рук нильфгаардца, названия всех населённых и иных пунктов выведены на Старшей Речи и с большим вниманием, чем офирские. — Мэтр решил, что будет платой за услугу?.. — спросил ведьмак, проходясь взглядом по карте южных земель. Реку Сылта, разделившую Меттину, Гессо и Эббинг, он, за десяток лет, проведённых вдали от дома, ни разу не перешёл, не имея никакого желания встретиться случайно или намеренно со Змеями, которые определили эти земли как свои охотничьи угодья. — Решил, — почти сразу ответил Ксабьерр и пасом руки привёл в порядок бумаги, заставив ведьмачий медальон снова вздрогнуть. Несколько свитков развернулись, словно придавленные невидимым стеклом, и Кийян смог наконец толком прочесть написанное. Книги раскрылись на нужных страницах, а карты неведомым ведьмаку образом увеличились в масштабе так, чтобы со всех сторон от стола можно было разглядеть самые мелкие надписи. — Мне нужен Defensor iustitiae, на твоём языке, если я не ошибаюсь, это звучит как Rafdser vakruhze, — произнёс последние слова чародей практически без акцента, вероятно, долго заучивал произношение, чтобы случайно не исказить смысл. — Защитник справедливости? — переспросил Кийян, подняв брови. Не стоило удивляться, мало у какого чародея не имелось врагов, которых не хотелось убрать навсегда, но почему-то он думал, что Ксабьерр предпочтёт нанять кого-то другого, если понадобится услуга. — Враги появились, мэтр? — Враги есть у всех, — отмахнулся чародей и без предупреждений приблизился, встав по левую руку от ведьмака и пахнув на него смердом кардамона, давящим, душащим и вызывающим тошноту. Кийян напрягся, волосы зашевелились на загривке как шерсть у кошки, и он зло подумал: «ещё раз тронет — убью». Чародей не тронул, то-ли ему хватило самообладания, то-ли он почувствовал скрытую угрозу, но остался смирненько стоять. Слишком близко, на взгляд Кийяна. — В данном случае, моей платой должны стать магические артефакты, неважно, какие и для чего. Ты, вероятно, хочешь спросить, зачем понадобился именно ты? Необходимые мне артефакты находятся где-то в Офире, а найдётся ли человек, лучше знающий эту местность, чем ты? Кийян не ответил. Ксабьерр пытливо всматривался в малоэмоциональное лицо ведьмака, особенно обращая внимание на глаза. Красно-оранжевая радужка, похожая цветом на раскалённые угли, не выдавала и тени чувств, а прочесть мысли чародей не мог, сам же зачаровал медальон, который окутывал ведьмака психическим щитом, препятствующим проникновению в сознание. Сейчас он об этом жалел, но для отмены заклинания вышел срок давности. — В двух вещах ты ошибся, мэтр, — медленно, слишком медленно для Ксабьерра, которому ответ требовался немедленно, начал говорить Кийян, сузив зрачки. — Aval: ведьмак — не человек. Речевая ошибка это, как говорит мэтр. Inan: «где-то» — недостаточно. Найти проще чёрную жемчужину на дне Великого моря, чем артефакт «где-то» в песках Офира. — Терпения, Кийян, терпения, — улыбнулся Ксабьерр. Он боялся прямого отказа, а ведьмак всего лишь указал на мелочи, которые не имели особого значения. — Я не закончил. Пока мне неизвестно, где схоронены артефакты, но я обязательно узнаю по своим каналам. И тогда вызову тебя, чтобы ты отправился в экспедицию в Офир. — Настолько заранее, мэтр? — Лучше так, ведьмак. Чтобы ты не удивлялся, если я без предупреждений вызову тебя или попрошу помочь. Можешь не беспокоиться, это дело деликатное и не требующее спешки, чтобы ничего не сорвалось. — А у нас всё время вселенной, — нехорошо усмехнулся Кийян, нехорошо сверкнули у него глаза. У Ксабьерра от волнения дрогнуло и забилось чаще сердце. — Не самая спокойная профессия ведьмака, ненароком и помереть можно. — У тебя медальон, зачарованный мною, Кийян. Не помрёшь. Кийян не поверил и демонстративно закатил глаза. Ксабьерр сделал вид, что не заметил, из вежливости и уважения к чужим чувствам. — Темнит мэтр. Что за артефакты? Какая тут справедливость? Ксабьерр приготовил ответ заранее. Странное толкование справедливости ведьмаком для него новостью не было, хотя он не всегда понимал критерии, по которым Кийян считал дело справедливым и требующим его вмешательства. Зачем вообще нужна ему справедливость, если он, по сути, убивает за деньги тех, на кого ему указали? Вся ли Школа Кота была такой или только Кийян Ксабьерр не знал, ведьмаки, Коты в особенности, чародеев сторонились. И Кийян бы к нему не подошёл на расстояние полёта стрелы, если бы не услуга, которую Ксабьерр охотно ему оказал. Услуга сейчас болталась на шее, рядом с головой кота. — Эти артефакты нужны для некромантии, которая на Севере, по, на мой взгляд, чудовищному недоразумению, запрещена. Разве справедливо, что бесценные знания таятся никем непознанные по совершенно надуманным причинам? Некромантия не вредит живым, только мёртвым, — разлился в пояснениях Ксабьерр, привирая всего наполовину. Кийян продолжал недоверчиво на него косится, скрестив руки и делая вид, что карты его интересуют куда больше. — Артефакты… Почему они могут быть в Офире? — Это ты ответь мне, почему, ведьмак, — мягко ответил Ксабьерр, став так близко, что почти касался кожи ведьмака губами, якобы чтобы заглянуть ему за плечо, но на деле — снова ощутить эманацию. Кийяна от чародеевских интонаций передëрнуло и он отшатнулся, положив руку на эфес самзира, предупредительно и приготовительно. Что-то в этом тоне показалось ему знакомым, как и блеск, мелькнувший во взгляде. Где-то он это видел, чувствовал на себе. Когда-то это уже кончилось для него плохо.