***
В небольшой комнате, похожей на чердак, горел сальный огарок свечи и тлели ароматные палочки в самодельных подставках из пробок. Отчётливо пахло розмарином и бергамотом, едва заметно — кардамоном, корицей и салом. Выглядывала бельмом из-за красных полупрозрачных занавесок полная луна, обложившись подушками, на полу сидели двое — в лёгкой тунике полная женщина и по пояс голый ведьмак. Его одежда аккуратной стопочкой возвышалась в дальнем углу комнаты, всё оружие, в количестве четырёх штук, разложили неподалёку на коврике, в строгом соответствии с длиной лезвия. — О чём вы шептались с бордель-маман? — промурлыкала Пышечка над ухом ведьмака, круговыми движениями разминая напряжённые до спазма плечи и спину. Периодически она, залюбовавшись татуировкой, отвлеклась — казалось, что под её ладонями переливался, искрился и едва не трещал настоящий огонь. Она мягко и настойчиво растирала масло, пахнущее лимоном — дорогое удовольствие, которое она приобрела на деньги ведьмака три года назад. Ведьмак любил цитрусы, Пышечка успела заметить, как теплеют его глаза, обычно пустые и какие-то неживые, как в уголках появляются мимические морщинки, а край рта поднимается в едва заметной полуулыбке, с милейшей ямочкой на щеке. Всего лишь запах, но для него почему-то важен. Пышечка не спрашивает почему. — О том, о сём, да ни о чём, — лениво, с завораживающей слух и волнующей сердце хрипотцой, отозвался ведьмак. Наклонившись, он расставлял на полу чашки, её склянки с духами и косметикой в одном ему известном порядке, лишённом, на беглый взгляд Пышечки, всякого лада и склада. Про любовь ведьмака к систематизации и сортировке она знала и смотрела снисходительно, как на забавную причуду. Все, в конце концов, имеют право на ритуалы. — Знала ли ты, что служительница Чатеш ваша из краснолюдского роду? — Догадывалась. Росточком она не вышла, да и щёки всё время синеватые, — протянула насмешливо Пышечка, капнув немного масла на руки. Ведьмак наклонил голову, по-кошачьи выгнулся и продолжил возиться с расставленными на килиме предметами. Он трижды менял порядок, расположение и расстояние между вещами и явно не собирался останавливаться, упорно и методично переставляя их с места на место. Было в этом действии что-то маниакальное (учёное слово, Пышечка его вычитала в одной из папенькиных книжонок), надрывное, что-ли. Пышечка старалась особо пристально не следить за перестановкой, а то голова ещё закружится. — Раньше ты не больно-то ей интересовался, а она, что, сама сказала? — Сказала, — подтвердил ведьмак, не обращая особого внимания на её настойчивые прикосновения. Если бы Пышечка его не знала (а она думала, что знала), обиделась бы и выгнала взашей поганца, швырнув ещё вдогонку одну из железок. Но Пышечка знала и не удивлялась его равнодушию, тоже занятая делом. Как бы между прочим, ведьмак добавил: — Говорила ещё, что погрома нового боится. Пышечка усмехнулась. Если так, то бордель-маман никак носом чует, на подобии ищейки. Четыре месяца минуло с одного происшествия, репетиции будущего погрома, если так вопрос поставить. Из того, что сама Пышечка знала и слышала, выходило так: несколько кметов в Застенках подожгли хозяйства нелюдей. С умыслом или случайно никто не знал, но, так или иначе, в пожаре сгорела семья низушков и задохнулось трое эльфов. Три дня спустя жаждущие мести родственники погибших отыскали кметов и учинили самосуд, проткнув их вилами. Нелюдей, что тоже никого не удивило, повесили, также без суда и следствия, на ближайшей берёзке. Город потом несколько недель осиным гнездом гудел, на ушах стоял аж до Зернового острова и обсуждал детали с горячностью тяжело больного, перевирая и перекручивая произошедшее с особым, непонятным для неё, удовольствием. До Пышечки, против её желания, эти разговоры тоже долетали и очень она не хотела вспоминать их содержание. Лучше поговорить о чём-то более приятном, от чего с души не воротит и спится ночами хорошо. — Служительница Чатеш ваша упомянула про тебя долг за постой и нечто «иное». О чём она? — ведьмак будто мысли её прочёл и нарочно наоборот сделал. Пышечка сердито фыркнула, приобнимая его за жилистую шею, где висели на одной цепочке два медальона. Вот же баба, нажаловалась всё-таки, ух, змейство. И что теперь говорить? Неужто правду? А ничего, кроме правды, у ней и нет, врать и выдумывать она не мастак, да и не выйдет ведьмака обмануть, он чует получше бандерши, куда ветер дует. Значит, правда… — Да было одно скверное делишко, дорогой мой, — вздохнула Пышечка с драматизмом бывалой актрисы. Ведьмак пошевелился в объятиях, не предприняв попытки выкрутиться, но откинуться ей на груди не поспешил, как сделал бы любой пришедший в бордель мужик. В бордель ведь зачем ходят? Чтоб всё, что чешется, угомонилось, некоторые даже за любовями какими-то, высматривают девочек, реданка как раз так своего муженька-цинтрийца и встретила, пялиться на неё тот приходил несколько недель кряду, ухаживать пытался, пока другие мужики занимались, собственно, делом. Реданка алела пуще герба своего короля, ухаживания принимала и вот, пожалуйста. Пышечка наблюдала за ними с отчётливым ощущением, что всё это она уже видала и некстати вспоминала ведьмака. По её наблюдениям, он был подозрительно равнодушен к женщинам любого рода, но к ней почему-то ходить продолжал и исправно платил, хорошо, надо заметить, платил. Ведьмаки не научены людским ритуалам, знают лишь себе цену и добрую монету, может, ведьмак так и за ней ухаживать пытался? Пышечку это соображение тревожило, но спрашивать прямо у ведьмака она не решалась — боялась немного. — Dahje? Пышечка невольно улыбнулась ведьмаку в плечо. Междометие «даж», по словам маменьки, на Дальнем Юге скрывать могло целую палитру смыслов, от радостного восклицания до вопроса, от проклятия до пожелания счастья. Главное здесь, как говорила маменька, интонация и язык тела, и свой человек не ошибётся. Пышечка, чем она немного возгордилась, поняла правильно. — Да видишь, пока ты всё по морям да по базарам, дорогой мой, в меня будто джинн вселился. Угораздило, видишь, вляпаться в одного человечка… — Пышечка с большой неохотой припомнила имя и лицо этого «человечка», да и всю историю в целом, три месяца давности ей. Человечка звали Деуш, был он студентиком Оксенфуртской академии, подающим большие надежды, но трусливым до невозможности и, при всём учёном уме, в делах личностных тупой как полено. Симпатичнейший парниша из всех, кого ей на Севере встречать приходилось, с очаровательной улыбкой и деликатными руками, — Пышечка, привыкнув к жёстким прикосновениям, в них таяла шербетом — но тупой… Последнее их «делишко» скверным и сделало, а она, ослеплённая неведомым ранее чувством, поздно это заметила. Слишком. — Забеременела с дуру, — подчёркнуто сухо в ответ на молчание ведьмака. Говорить дальше не хотелось, вспоминать больше Деуша тоже. И более всего не хотелось возвращаться к гаденькой мыслишке, что нечего было рот разевать и на глупости бабские вестись. Ничего в этих глупостях хорошего нет, никакого тебе «долго и счастливо», одно гадство и унижение. Папенькиного примера недостаточно было, что ли? Как он пил и в карты играл, а мать последнюю булавку заложила на десять крон? Но она ж, дура, думала, что у ней-то иначе выйдет, лучше. Дура, как есть. — А «должок» — за отсутствие? Пышечка сморщила нос и фыркнула, стараясь не скрипеть зубами. Ведьмак повернул к ней голову, кудрявую настолько, что еë хотелось непременно погладить, пропустить через пальцы чернильные кудряшки и посмотреть, как они принимают прежнюю форму. Сейчас по-кошачьи узкие зрачки расширены, круглые почти, но… Выражение не человеческое совсем — никакое, пустое. Будто не живое существо смотрит, а мертвец пялится, мухи скоро по белкам заползают. Пышечка поддерживать зрительный контакт (опять папенькино словцо) не любила и взгляд отвела. Посмотрела на медальоны ведьмачьи — серебряный в форме головы кошачьей и второй, с драгоценным камнем внутри нескольких переплетённых золотых колец. Первый был зачарован, как она слышала, тварей выискивать, а для чего ведьмаку нужен второй она, признаться, понятия не имела. — Бордель-маман очень не любит, когда от работы отлынивают, а мне… так паршиво было, дорогой мой, просто на стенку лезь и прямо так подыхай, — её всю аж передёрнуло от воспоминаний — давящая слабость во всём теле, тупая боль ниже живота, хуже, чем при лунной крови, жажда и жгучий жар, которые продолжались два дня после выкидыша. Упаси её Чатеш ещё хоть раз в жизни испытать нечто отдалённо похожее. Ведьмак продолжал пялится на неё никак. Пышечка водила ногтями по его предплечью. Ведьмак молчал, она занервничала и едва не до крови его царапала, но он смотрел и молчал, смотрел и молчал, смотрел и… — Если погрому и правда быть, лучше от него подальше держаться, — медленно, как бы сомневаясь, заметил ведьмак. Зрачки у него при этом сузились и тут же расширились снова. — Хорош совет, — ехидно заметила Пышечка, про себя облегчённо выдохнув. Никогда ей молчать долго не нравилось в компании, по натуре своей предпочитала болтать без умолку, да с этим… С этим вот так не получалось. Нервно Пышечка накручивала на палец локон. — Когда погром случится, наше заведение прямо на пути у толпы, а кто ж будет шлюх щадить? Дурак ты, ведьмак, — смешок, но Пышечка не знала, над кем — ней, бордель-маман или ведьмаком? Может, над всеми сразу? Ведьмак разрешить загадку не поспешил, а просто зевнул по-животному, широко и высунув язык, ссутулился и буркнул как бы рассеянно, не слыша её: — Churyk. Окно открыть бы, а то кардамоном несёт. Пышечка обиженно надула губы и с видом оскорблённой невинности воззрилась на ведьмака, чтоб сам догадался, где она видала его мнение. Без толку, конечно, скорее по привычке, такие фокусы на нём не работали. Он игнорировал все «театрально-женские штучки», как это папенька называл, которыми она могла иного мужика в ступор ввести, а на ведьмака вообще ничего не действовало, кроме цитрусового масла и чая. Тогда он становился похож на сытую пуму. А Пышечка пыталась найти ещё что-то, выискивала необходимые в её профессии точки с упорством темерской ищейки и ни-че-го. Пышечка мысли не допускала, что недостаточно старалась, а значит, ведьмак — полено, как говорили в известных кругах. — Ничего не «несёт». Не понимаю, чем тебе так не угодил кардамон? Ведьмак нахмурился, потирая подбородок указательным пальцем. В глазах его, кажется, появилось какое-то осмысленное выражение и что-то в нём Пышечку заставило вздрогнуть. Растерявшись, она неловко, аж самой стыдно стало, поинтересовалась: — Сегодня тоже «нет»? Ведьмак, с тем же нечитаемым выражением, медленно покачал головой. Пышечка внимательно осмотрела его, прищурившись, стараясь найти в лице его, в позе, в чём угодно, малейший намёк, деталь хоть какую-нибудь, которая могла бы подтвердить терзающее её подозрение. Подозрение, что ведьмак в неё влюблён и потому не воспользовался ни разу за пять лет, как полагается пользоваться бордельной девкой. На Севере священный брачный обычай соблюдали через раз, ещё до помолвки молодые накувыркаться могли, но ведьмак из другого теста — он с Дальнего Юга, где традиции ценятся рьяно, их чтят от мала до велика как золото, порой дороже. Из-за почёта этого мать когда-то убежала с папенькой на Север и из-за почёта, как думалось Пышечке, ведьмак был так деликатен. — А хочешь, по руке погадаю? — выпалила она почти не задумываясь и язык прикусила от досады, что вырвалось будто против воли и так не вовремя. Почти кончилось всё, ведьмак бы лёг спать, она у него под тёплым боком и на утро обнаружила бы на привычном месте оплату за несуществующие услуги с неприятным, тянущим, что-ли, чувством, что её обманывают. По-детски глупо и также обидно. — Гадать? Зачем? — ведьмак недоверчиво покосился на неё. — А разве тебе неинтересно? — неискренне весело подмигнула Пышечка, сама понимала, как натянуто звучит и выглядит всё это, но уже не могла остановиться. «Двум смертям не бывать» или как на Севере говорят? Ведьмак пожал плечами, видно решив, что с ней бесполезно спорить, и протянул руки. Почти белые ладони c короткими «волосатыми» линиями стресса, чёткими линиями сердца, ума и жизни, а на левой ладони — шрам от глубокого пореза. Пышечка, напряжённо вглядывалась, водила по линиям ногтем и бормотала, вновь ничего вокруг себя не замечая. Заговорила нескоро: — По линии сердца вижу, что ты, ведьмак, не показываешь эмоций себе во вред, но можешь, когда хочешь, быть открытым миру; любишь искать новое и путешествовать, но не бросаешься в омут с головой, рассудительный и в меру практичный, это по линии ума видно. Что до остального… Жить будешь долго, но край линии весь в точках, прерывистый, не вижу, сколько точно, а с кем судьба сведёт… — Хватит. Пышечка дёрнулась, выпустив руки ведьмака, да так резко, словно в исбале от её головы щёлкнули кнутом. Растерянно, не зная, что говорить, она посмотрела на ведьмака. Он потирал лицо ладонями, сильно сгорбившись, а почувствовав её взгляд, не отнимая рук попытался объясниться: — Au affesura'ra. Au nes voyorun'rar… — вдруг умолк, посмотрел на неё рассеянно как бы, пробормотал неразборчиво что-то себе под нос и повторил на Всеобщем, «пожевав» перед этим воздуха: — Я… — пауза, не больше мгновения, но Пышечка заметила, — извиняюсь, не хотел оскорбить. Очень устал. — Да будет тебе, ведьмак, — коротко, совершенно неискренне, хохотнула Пышечка, изучая собственные ладони. Мысленно сопоставив рисунки, про себя она облегчённо выдохнула: не влюблён в неё ведьмак и на том хвала Чатеш. При таком раскладе причины его поведения переходили в другую плоскость, куда ей лучше носа не казать, если с ним хочет остаться. Руки ведьмачьи ей всё сказали, о чём он сам ни за что бы не заикнулся. — Я не изверг, понимаю, что вымотался, дорогой мой. Сейчас окошко открою, освежу обстановочку, а ты устраивайся пока. Ведьмак устраивался на постели по обыкновению полусидя и скрестив руки, точно согреться пытался, а Пышечка укладывалась рядом, под самым боком, имея честь лицезреть ведьмачий профиль — прямой нос с небольшой горбинкой, высокий лоб и кудрявую прядь на лбу, которую хотелось порой ему зачесать или заправить за ухо, немного, кстати, заострённое. Во время сна пропадала у него с лица медная маска, оно становилось живее и моложе, хотя шайи’тан знает, сколько ведьмаку лет на самом деле. Смотреть на него спящего Пышечке было приятно. И ныне она устроилась под боком у ведьмака, подложив под голову самую большую подушку, но на лицо в этот раз не любовалась, думала про шрам на ладони и пятна на линии жизни, которые делали невозможным подсчёт отведённых Предназначением лет. Ведьмаки живут долго, но сколько наверняка не знают даже их создатели, чародеи. Смутно Пышечка могла припомнить рассказы матери про ведьмаков с востока, из Зеррикании, верных слуг драконьей королевы, но без подробностей. «Интересно, а он их встречал?» — подумала она, зевнув. Во сне ведьмак урчал как кошка и, вымотавшись вконец, убаюканная этим звуком Пышечка уснула следом, не сопротивляясь накатившей тёплой волной сонливости. Просыпалась Пышечка обычно через час, а то и два, после рассвета, долго крутилась на кровати, лениво размышляя, пора спускаться или можно ещё поваляться, жмурясь от солнечных лучей, которые норовили скорее прогнать остатки сна. Ведьмака рядом не бывало, он уходил раньше и никогда не будил её, собираясь и отсчитывая деньги. Последнее и напоминало полусонной Пышечке, что ночью у неё был кое-кто конкретный, а больше никаких следов пребывания ведьмака обнаружить не удавалось. Сегодня, потянувшись и покрутившись на подушке с одного бока на другой, Пышечка встала в хорошем расположении духа, намереваясь принять туалет и сходить на базар за порцией впечатлений, но остановилась на полпути к нужным склянкам и флаконам, которые ведьмак утром вернул на место, не забыв поставить в соответствии с высотой флаконов и идеально ровно, не докопаешься. Это всё было привычно, можно сказать, обыденно для неё, а вот кусок пергамента рядом с мешочком оплаты из утренней картины выбивался значительно — раньше ничего подобного она не обнаруживала. Убедившись, что ей не чудится и пергамент настоящий, Пышечка взяла его и прочла выведенное наклонным почерком: на булавки.***
Mid Arde Glean (со Стар.Р. — День Великого Падения) — событие в эльфской истории, имевшее место быть за две тысячи лет до появления в сим мире людской расы (см.Сл.Мил.Сфер). По преданиям эльфов, День Великого Падения являл собою природный катаклизм — толчки и последующий раскол почвы, сильнейшие ветра и волны, вышиной в несколько сеир со стороны Великого моря. Тогда, по преданиям, сия земля отделилась от материка, образовав новый, коий позже наименовали Офиром. Лишённые дома сотни тысяч выживших были вынуждены отправиться в месру по пустыне Корат от города Махессвааля, бывшим столицей их цивилизации. Месра, по свидетельствам очевидцев, длилась более тысячи лет — полные три поколения эльфов. Популяция расы сократилась в десяток раз, от нескольких сотен (ут.Севраан аэп Каратмир Бенраинне) особей в суровом климате пустыни выжило ок.сорока тысяч. Исчезла письменность, были забыты события древнейшей истории народа, утратился значительный пласт культуры. Ок.200 год Д.Э. высадившиеся на сей земле люди подобрали эльфов, оценив по достоинству твёрдость их характера и уважая перенесённые ими невзгоды. Почтеннейший учитель Загфарос аль Кесаазех, 1030 г. В.Э. Дочитав до «перенесённых невзгод», Нерсес аэп Каррат Бенраинне, шумно выдохнув сквозь зубы, остервенело выдрал страницу из тома «Древнейшей эпохи и Возрождения», авторства bloede dh'oine «почтеннейшего учителя» Загфароса, bloede aep arse. Полюбовавшись на лист, исписанный приземистыми буквами, он разорвал его на мелкие кусочки, швырнув горсть бумажек в окно. Намеренно уронил с тахты том и переплёт, пережив ранее несколько таких падений, к его величайшей радости на этот раз оглушительно треснул и желтоватые страницы разлетелись по полу. Нерсес с мрачным весельем проследил, как последний лист спикировал под стол, где старик с утра оставил звёздные карты. Акт вандализма над томом, чью судьбу он определил, едва увидев имя автора, принесла ему неописуемое злобное удовлетворение, разливающееся тёплым мёдом по внутренностям. Жизнь состоит из маленьких радостей, ведь так? Старик ещё говорит, что величайшее достоинство молодости — находить эту радость в обыденном. — «Популяция», «особи», чтоб тебя bloede aep arse, хрыч засратый, — процедил Нерсес, неприязненно разглядывая пустую обложку. — «Подобрали», мудила. Как о скотине говорит, cuach aep arse, — он выразился ещё парочкой особенно цветастых и исключительно неприличных ругательств, старика удар хватит, если услышит. Всласть насквернословив, Нерсес свесился с тахты и нашарил под ней свёрток из нескольких лент змеиной кожи. Он аккуратно вытянул свёрток, стараясь не повредить, развернул кожу и вытащил папирус, сложенный в форме лотоса. Нерсес нашёл его две недели назад, когда занимался влажной уборкой в библиотеке по настоянию старика, в одном пыльном сборнике стихов и ничего не сказал старику о находке. Название находки красной вязью кругами шло по бумаге: katicism Aen Anial. Катицизм, как он знал, значило «нравоучение» или «наставление». Состояло нравоучение из нескольких коротких фактов, которые Нерсес заучил практически наизусть, читая и перечитывая катицизм. Зажмурившись и держа одну руку на папирусе, он зашептал по памяти, родная речь разливалась песней, вместо отрывистых слов чужого языка. — Yn: dh'oine neen mister Aen Anial. Aen a'ess seo ear heann, neen dh'oine. Twe: dh'oine neen cunntai Aen Anial uguale ein, aep Aen — bloede. Tre: dh'oine neen leigeil Aen leasaich gu leòr. Ceath: dh'oine cageas opus Aen Anial, sydd neen sess freagairt oifigeach ae dehongliad rolaeth aep Aen a sceal. Fem: dh'oine gyfyngu ar hawliau Aen Anial nelle tir. Se: elf n'ogane aep Aen neen ifith me'n sceal are aep bolscair dh'oine. Seah: Aen a'ess aep tràist y dh'oine ceath hvandr yaro, — он дошёл бы и до восьмого пункта, но услышал шаги за дверью и замер. Беспокойно задёргался кончик уха, старик называл это «нервным тиком». Осторожно Нерсес затолкал змеиную кожу и папирус под покрывало, понимая, что никак не успеет спрятать под тахту и сделать вид, что ничего не было. А видеть старику катицизм не стоило, ещё удар хватит. Нерсес знал наверняка, что понимания у него не найдёт. Дверь неспешно, с режущим слух надсадным скрипом, отворилась. Держа поднос с чайником и шакер-пури, порог переступил старик — невысокий, как и все Aen Anial, жилистый, с сединой в песочно-жёлтых волосах, часть которых он собирал в хвост на затылке. Старик поставил поднос на стол, но пока никак не комментировал разбросанные листки. Нерсес угрюмо молчал и ждал, когда ему устроят выволочку — не могли не устроить. Пергамент за спиной немилосердно жёг, как наглядное свидетельство его вранья и скорого разоблачения. За испорченную книгу он не переживал, знал, что старик её тоже не любил. — Внук, подойди-ка, — позвал старик своим обычным не-предвещающим-ничего-хорошего тоном. Нерсес спрыгнул с тахты, подошёл к столу и сел на низкий стул, поглядев наконец на старика. Глаза такие же как у него, ореховые, с пятнышками по ободу и возле зрачка, но разрез немного отличается, как-то по-птичьи выглядит. Нерсеса в детстве забавляло представлять старика какой-нибудь страшно мудрой сказочной птицей. Сейчас сравнение ушло скорее в сторону сипа. Говорил он один в один как старый сип. — Не буду спрашивать, чем так неугоден тебе том учителя Загфароса, но ты мог бы хотя бы притвориться, что ни при чём. Посмотри, какой беспорядок! — сказал он и погрозил длинным пальцем. На Нерсеса такие штучки давно впечатления не производили, он видел, как улыбались глаза. — А ты бы поверил? — спросил Нерсес с усмешкой беззлобной, скорее зубоскаля по привычке. От упоминания Загфароса, учителя Кийяна, у него всегда болели зубы. — Ничуть. Но главное, внук, попытка, с этого начинаются великие дела, — озвучив эту, как ему наверняка казалось, наимудрейшую из мудрейших мысль, старик протянул Нерсесу наполовину пустой стакан с красным чаем. Этикет Народа не позволял чаем заливать стаканы до краёв, видимо, чтобы не слишком много вылилось, когда стекло наконец треснет. В этом отношении люди казались Нерсесу разумнее, они пользовались фарфоровыми пилехе. — Бери шакер и рассказывай, что на сей раз натворил Загфарос. Нерсес взял печенье в форме полумесяца и одним махом проглотил его, тут же сделав глоток обжёгшего нёба чая, сладкий шакер-пури и кисловатый чай сочетались идеально. Себе в стакан старик долил верблюжьего молока из молочника — Нерсес искренне не понимал, как он может пить эту дрянь, на его вкус, верблюжье молоко слишком жирное и какое-то вязкое. Старик обычно заявлял, что ничего он, дитя сытого века, не понимает. — Как он пишет о Mid Arde Glean, — подумав, ответил Нерсес, изучая чаинки на дне. Если прищуриться, они похожи на камешки в красном море, он читал, что такое есть. Годами сидя в башне, он ни разу не видел моря, но представлял его приблизительно таким, только намного-намного больше. Ещё должны быть кораллы, они, наверное, на известняк похожи, и водоросли, которые окрашивают воду. — Очень мало, сухо и как-то… Неправильно. — Что именно тебе кажется неправильным в изложении Загфароса? — поинтересовался старик. Нерсес хмыкнул. Конечно, старик знал, что там не так, сам же принимал участие в этой гнили, «уточнить у Севраана аэп Каратмира Бенраинне», bloede… Принимал, да ни единого словечка там не написал, только за спиной стоял и ждал, когда до него снизойдут с каким-то малозначительным вопросом. Нерсес был уверен — не позволил бы старик, имей он право на правду, так говорить о Народе. — Он выставляет это каким-то мифом, в который мы все верим. Сказкой. «По преданиям эльфов», — он снова хмыкнул, — не хватало ещё, чтоб он упомянул про шайи’танов, глас с небес, божественный огонь и как Великое море расступилось надвое. — Ты преувеличиваешь, Нерсес, — заметил старик, макая шакер-пури в чай. Нерсес обжёг его взглядом исподлобья, полным пока сдерживаемого, но совершенно искреннего негодования. — Что свойственно твоему возрасту, ты хочешь видеть в окружающих исключительно чёрное и белое, отказываешься понимать полутона… — А как он назвал выживание в пустыне «месрой»? Месрой, когда мы отправляемся в паломничество к Махессваалю! — перебил его Нерсес, не собираясь в очередной раз выслушивать про свою бестолковую юность и напоминания, что он «дитя сытого века». Конечно, видимые им пятьдесят два солнцестояния и рядом не стояли с девятью сотнями старика, он и правда жизнь эту не видел, да и не увидит, bloede d'yeabl, сидя в засратой астрономической башне, ничего. — Я дважды ходил в месру, сколько ты и считать не смею, но, — Нерсес сделал быстрый глоток чая и отставил стакан в сторону, уверенный, что иначе разобьёт его к d'yeabl, — неужели ты не считаешь это демагогией? Старик, занятый отряхиванием крошек с пальцев и шаровар, ответил не сразу. Нерсес старался быть терпеливым и ждать смиренно, но с каждым прошедшим мгновением понимал, что всё сильнее закипает. — Загфарос аль Кесаазех — человек, — заговорил старик, убедившись похоже окончательно, что все крошки благополучно оказались на полу, — и видел всего сто шестьдесят солнцестояний. Для человека это много, но он не может знать всего, особенно то, что его народа не касается. По крайней мере, он не добавил, как посмел ты, нелепых деталей про расступившееся море и шайи’тантов, за что ему честь и хвала. — Так какого же, ответь мне, чёрта, — Нерсес сжал ладони до побелевших костяшек, упрямо не сводя глаз со старика, изображавшего, что вид за маленьким окошком его интересует куда больше беседы, — он пишет про то, в чём ни черта не разбирается? — Хочу напомнить, что писал он ни один. И поменьше упоминаний чёрта, ты не базарный мальчишка, — строго, теперь по-настоящему, отрезал старик, покосившись на него. Нерсес возмущённо фыркнул. — И ты всё равно позволил ему написать «месра»? Сказать, что мы — особи? Заикнуться про «популяцию расы», словно мы скот на разведение? — Нерсес свистяще выдохнул сквозь зубы, в висках стучала кровь, а пальцы немели. — Вот он упоминает про забытую письменность и «утерянный пласт культуры», а почему он не говорит, кто в этом поучаствовал? Трёх поколений для такого недостаточно, а вот четыреста лет рабства и вдалбливания мысли, что мы никто и звать нас никак, очень даже! Не нравится ему писать про такое? А какого ж дьявола он начал?! Писал бы про человеческую историю, где он точно дока! — Нерсес, он не мог написать сей труд, не затронув, хотя бы мельком, нас, — старик держался куда лучше него, голос не дрожал, взгляд суровый, только губы чуточку побелели и кончик уха подрагивает. Нервный тик, ахах. Похоже, это семейное. — Ты бы хотел, чтобы он или другие учёные мужи вообще ничего не писали, будто нас и нет? Будь благодарен, Нерсес, за то, что… — Вот это вечная песня! — взорвался Нерсес и вскочил из-за стола, едва не сшибив стул. Старик внимательно наблюдал за ним, не выпуская стакан. От Нерсеса не ушло незамеченным, что остатки чая в нём колышутся как на ветру. Дрожат руки, ох и дрожат. — «Будь благодарен, Нерсес», «он не мог иначе, Нерсес», «он не не знал, Нерсес», «он не хотел, Нерсес», за каким хреном ты всё время их оправдываешь? Ты больше не раб dh'oine, которого в базарный день можно продать за три динара, ты, чёрт возьми, свободный эльф! Так для чего, скажи на милость, ты продолжаешь их выгораживать как хозяев? Он хватанул лишнего, Нерсес прекрасно это понимал, но нисколько не жалел. Иллюзии старика, в которые он сам нисколько не верил, к нему не имели никакого отношения — он и правда дитя сытого века. Свободного века, первого со дня Слияния Сфер, когда в их мире появились люди. Спасители и благодетели, отогревшие едва живых «особей», а после нацепившие на них ошейники и наставившие клейма, продающие детей за один динар, а взрослых за три. Потом они, конечно, одумались, но поколение искалеченных судеб просто так не выкинешь. Они пытаются это сделать, но Нерсес видел старые клейма на лопатках и груди старика — 50Л 222Н С. Пятьдесят лет, двести двадцать второй номер, сирота. Нерсес подозревал, кто оставил старика сиротой, как оставили его. Его отца и мать схоронили заживо за распространение «отравляющих умы и порочащих власть листовок», с неким «лживым до последней точки текстом, возмутительным по своему содержанию и абсурду». Нерсес всё это знал и забывать не собирался. — Нерсес. Его имя прозвучало ударом кнута. Нерсес вздрогнул, инстинктивно сделал шаг назад, готовый бежать. Глаза у старика теперь в самом деле были как у сипа, птицы падальщика из грифоньего племени. — Ты не понимаешь, о чём говоришь, — медленно, прокаркивая каждое слово, произнёс старик. Нерсес инстинктивно ощерился, но промолчал. Старик пытался взять эмоции под контроль, успокоиться, маску нацепить, как делал всегда во время их ссор, но губы у него дрожали немилосердно. — Ты — мальчишка, видевший пятьдесят два солнцестояния, не понимаешь, о чём говоришь. В тебе говорит юношеский максимализм, но единственное, что ты должен делать — не высовываться. Сидеть тихо и чтобы никто, ни одна душа, не узнала то, о чём ты сейчас имел неосторожность сказать. Во время шторма лодку не раскачивают. — Я так и знал, — горько усмехнувшись, заметил Нерсес, — что ты скажешь про лодку. Сидеть тихо, говоришь? Ждать смиренно, как корова на убой, когда им придёт в башку что-нибудь эдакое? Такой путь ты предлагаешь, а? Старик с глухой болью, но твёрдо, ответил: — Я видел, как вешали мою жену за неосторожные слова, как закапывали мою дочь за выкрики про свободу. Я не выдержу, Нерсес, если они закопают ещё и тебя. — Так ведь продолжат закапывать, если и дальше не высовываться. Ты сам сказал, главное — попытка. Нерсеса всё же хорошо воспитывали. Дверью он не хлопнул, а просто её прикрыл. Когда он с топотом спускался по каменной винтовой лестнице, в голове у него звучало лишь «Ava Mar'Ina». Злая шутка богов, которая заканчивается смертью.