Он порвал ее платье, и жемчуг осыпался по поляне вместе с чистыми, девственными слезами невесты. «Если ты не желаешь быть моей, если наши клятвы были для тебя пустым звуком, то и эта боль будет для тебя не сильнее пощечины». Голос Черного Рыцаря был полон ненависти к той, которую он так долго любил, которой обещал всего себя до конца своих дней… Но, как известно, любовь, не нашедшая тепла, проходит сквозь яркое пламя и становится обжигающей ненавистью. Фрагария любила его всем своим чистым сердцем, любые песни она пела, представляя красивое лицо своего возлюбленного. Но девушка не могла жить без любви, без нежных, крепких рук так долго — она ждала Черного Рыцаря целых три года, и с каждым днем становилось все тоскливей и тоскливей. Черный Рыцарь, юноша без лорда и без герба, не прислал за этот немалый срок и весточки. Что еще ей оставалось думать?.. Она женилась на другом, на нежном и хрупком, который посвящал ей подвиги, пел для нее и сочинял ей хрупкие стихи, не ведая, что ее сердце было занято. Черный Рыцарь, скрывшийся за пеленой ненависти и ревности, пронзил ее грудь своим мечом и вырвал ее сердце, разорвал его; кровь окропила белоснежное платье, переливающееся жемчужным блеском на солнце, залила золотые волосы и землю, окрасив изумрудную траву в яркий цвет горячей любви, пахнущей железной болью. Пелена растворилась, и Черный Рыцарь, осознав содеянное, пронзил себя кинжалом. Их кровь смешалась. На поляне той выросла вскоре скромная ягода, которую назвали фрагарией в честь девушки, погибшей от меча ревности. Цветки у ягоды в конце весны белые-белые, точно платье невесты, а вскоре они отпадают, и зреют крохотные ягодки, налитые румянцем и кровью — искренней любовью и предательством. Юнгиан лац Рейтм, «Прозаический пересказ сказок и преданий, передающихся в разных землях из уст в уста».
— Это… — Он закатил глаза и поджал губы. — Ой, да и Странник со всем этим… — Э-э-эдвард… — Самый кончик тонкого пальчика рисовал на его груди побеги дикой розы. Сами бутоны были поцелуями, на которые Эдвард реагировал счастливым румянцем. — Пожалуйста. Чтобы не было никаких недопониманий. — Роза… — Эдвард вздохнул. Девушка сложила руки на его груди и легла. Заглядывая прямо в глаза. — Ладно, — отозвался он таким тоном, будто делал ей одолжение. Положив ладонь ей на голое плечо, он начал говорить.
Эдвард отворачивается, пожалуй, излишне резко, делая вид, что он безумно занят. За неимением иного «занятия» ему приходится, на мгновение с силой сжав зубы, остановить Джетта. Тот извечно яркий, слишком осенний для белого, укрытого зимою сада. — Хорошая погода, да? — Джетт тут же меняет направление, удивленно уставившись на Эдварда. — Пасмурно, тепло, снег вот-вот пойдет… — Ваше высочество, вы в норме? — Темные брови выгибаются, и Эдвард давит отчаянное желание треснуть ему по его рыжей макушке с отросшими волосами. — Жара нет? Красный весь… — Джетт, заткнись. — Так ты сам… — Джетт умолкает и шумно втягивает воздух. — Травы своей нанюхался? Слушай, а я же говорил, что проветривать надо, а ты «улетят, улетят». Вот ты сам и улетел… Эдвард его почти не слышит, потому что все мысли заполняет веселый, переливчатый смех Розы. Он отводит от Джетта взгляд. Девушка сидит на скамье рядом с Генри, и они о чем-то весело болтают. Роза перед Генри открыта, как книга; страницы шелестят смехом, пахнут сухими цветами. Нараспашку, демонстрируя не только непристойное, но еще и до безумия сокровенное и отвратительное: внутренности, кости, сухожилия и нервы… Парочку закрывает узкая, аккуратная ладонь, покрытая на тыльной стороне веснушками. Внутри что-то злобно перекатывается, вспыхивает, как сухой бутон розы, стоит поднести к нему огонек… Как и Роза, верно, пылает под ладонями Генри, сгорая и обращаясь в витиеватый, выгибающийся дымок… — Эдвард… — Убери руку. — Эдвард судорожно выдыхает, пытается успокоиться, идет прочь из сада, дурно пахнущего сухими цветами и звонким смехом. Слышит, что Джетт идет сразу следом. Прямо в венах закипает раздраженная кровь. — Джетт… — Да чего ты такой нервный… Странник, хуже Агаты… Кровь выплескивается, и Джетт едва успевает податься в сторону, чтобы не обжечься об алую, кипящую жидкость. Эдвард замирает, сжимает кулаки. Джетт не испуган, он растерян. Густые, выцветшие ресницы делают его похожим на шлюху. — Ладно, ладно… Джетт проходит мимо, смотрит осторожно, хмурясь. Отчего-то в коридоре душно; Эдвард чувствует себя потерянным, заплутавшем в дыму. Взгляды стражников обжигают кожу. Эдвард проходит мимо, пихает его плечом, жалея, что не умеет выпускать шипы, выплевывает едкое, бессмысленное, детское: — Глаза разуй. — Что-то внутри громко вопит и хватается за волосы, сжимаясь в клубок. — Забыл, с кем разговариваешь? Эдвард ощущает на затылке взгляд Джетта — растерянный и смущенный. В покоях Эдвард вжимает ладони в лицо и беззвучно кричит, пока в легких не кончится воздух. Судорожно вздыхает, обнимает себя за плечи и понимает, что внутри ничего не осталось. Ничего, кроме пустоты.— Ты извинился? Эдвард скривился так явно и театрально, что Роза прыснула от смеха. Эдвард приобнял ее. — Я извинюсь завтра, — пообещал он, с умилением думая о том, что вот ради нее он сделает что угодно. — Прямо при тебе. — Рассказывай дальше. Эдвард кивнул. У них еще вся ночь впереди.
Тлеет, осыпается пеплом хвост убегающих на бесшумных лапах мечтаний и воспоминаний. Пепел остается в волосах, мешая спать. Сны горькие, сладкие; тошнотворно ненастоящие. Эдвард верит в них, как ребенок, и от этой веры хочется рыдать, кричать, биться о стены, пока с дрожащих кистей не польется лепестками кровь. Он же был так близок к ней, но судьба сплела все совсем иначе. Тексты не горят, рукописи живут вечно, но мечты Эдварда никогда не имели за собой письменного, заверенного хоть кем-то документа. У него есть только воспоминания. О ее тихом, скромном голосе, ее больших глазах, в которых так красиво сверкает солнце, ее волосах, которые вьются на концах, в которых теряется солнце, ее белой коже, тонкой и хрупкой. Уязвимой, как у сухого бутона розы. Сны сковывают руки и ноги паутиной, блестящей на солнце. Сонливость растворяется в воздухе, паутинки тяжелеют, густеют, растекаются по голой груди и плечам золотыми, тяжелыми кудрями. Эдвард тяжело втягивает воздух, покорно отвечает на поцелуй, настойчивый и терпкий, как вино, находит ее талию, вдавливает пальцы в кожу. Она отстраняется, распахивается, как прекрасная бабочка, выгибается. Ее тело мягкое, источающее блеклое сияние, влечет. Оно похоже на воск, и Эдвард ощущает влагу, переводит глаза с ее лица, где замерли приоткрытые, стонущие, пухлые губы, застенчиво прикрытые ресницы, сведенные в выражении истомы брови. Опускает глаза медленно, скользит взглядом по ее груди, нежной и розовой; ниже, к ее животу, щели пупка, к холмику меж ног, покрытому светлыми короткими тугими кудряшками… Это не его Роза. Совсем не она, и от осознания этого Эдварда тошнит. Тошнит от себя, потому что он позволяет себе раствориться в этой идеальности. Воск плавится, течет сквозь пальцы, чужая влага холодная и отрезвляюще никакая. Просыпается Эдвард со смутным чувством того, что он совершил измену. Сидя в кресле в одной простыне, Эдвард старается забыть это все, а потом нервно улыбается и трет лицо. Изменил той, которая влюблена в другого. Сам же копает себе могилу, садит цветы, чтобы красиво было, да вот только смысла у этого нет никакого. Напрасные волнения. Он стал узником собственной совести, осквернил свою подругу. Кто дальше ему приснится в столь пылких фантазиях?.. Агата? Джетт? Генри?.. Эдвард ложится в постель. Снится ему вновь Роза, слишком мягкая, слишком красивая, слишком сладкая и золотая, слишком похожая на распущенную девку. Слишком уж не его Роза.— Ну вот. — Румянец еще никогда не ощущался так, словно кожа на лице вот-вот сгорит. Эдвард боялся как-то не так вдохнуть. Только бы Роза не подумала чего-то лишнего… — Я и не думал, что он простого сна может стать так плохо. И ведь даже не от кошмара. — А я… Я тоже часто о тебе думала. — Ее тело ощущалось под боком так верно, будто их тела были вылиты из металла специально друг для друга. — Не так бурно, потому что боялась сделать что-то не так…
Каждый раз, вспоминая его жемчужную кожу, его силуэт, подсвеченный лунным светом, его волосы, отливающие серебром, Роза чувствует себя маленьким ребенком. Она верила ему, как ребенок, она радовалась, как маленькая девочка. Словно иначе нельзя, словно без этой детской веры принц окажется чудовищем, а теплые прикосновения обернутся липким холодом разочарования. Но Роза уже однажды обожглась, но не сгорела, а только закалилась, поэтому холода она не боялась, вовсе нет. Она решила больше не меняться, не пробовать менять, а просто пытаться. Не ломать никого, а пробовать скреплять, связывать виноградной лозою, сшивать осторожными стежками, словно шьешь по розовым лепесткам. Агата пишет — игриво, хрипловато шепчет, — что нельзя волноваться, нужно просто действовать, быть собой… Джетт подхватывает ее мысль, встает рядом, помогая ей держать две деревянных детали, улыбается нежно-нежно: ты, Роза, умная и мягкая, вот и будь такой… Эдвард все равно каблук… Агата, ауч… Ай… Их ладони лежат рядом: узкие, с ловкими пальцами и веснушками на тыльной стороне держат, а другие, мягкие, с ветвями вен, аккуратно связывают. На безымянных пальцах кольца. Простые, серебряные, с узором, но они связывают их сердца, каждую венку так, что в груди у Розы щемит. Из их уютного дома Роза уходит неизменно с приподнятым настроением. Что мягкие ладони Агаты и ее губы, что всегда легкие, бодрые, по-житейски простые речи Джетта — все это окунает в блаженное спокойствие. Глупо не послушать женатую пару, которую не связывает долг, деньги, ребенок и нежелание позора. Они просто любят друг друга. Роза сжимает под плащом кулаки, засовывает их в карманы юбки, сохраняя тепло надежды. Генри ее неплохо согревал. Сначала обжег, а после убрал весь пепел и помог восстановить утерянные лепестки. Генри знает, что делать. Роза ему доверяет, а Генри доверяет ей. Все будет хорошо. Роза улыбается, когда приходит мимо стражи, и те растерянно отражают ее светлое выражение лица.— Генри тебе помогал? — Эдвард охнул: — Так вы сговорились!.. — Конечно…
Генри улыбается ей, и она улыбается в ответ такой же мягкой улыбкой. — Как спалось? — спрашивает, кладя ей ладони на плечи, скрытые тканью легкой рубашки, и заглядывая в лицо. То наконец-то обрело здоровую мягкость, а румянец больше не был подвигом косметики. — Выспалась? — Да. Волнуюсь перед балом. — Они идут по коридору, минуя дверь, лабиринты, стражников и картины. Генри приобнимает ее за плечи, и та жмется к нему, как к источнику тепла — в коридорах гуляют сквозняки. — Ты уверен? — Если он и будет злиться, то только на меня. — А люди? — Пошумят и перестанут. Герою простительно исчезать в самый разгар празднества, — улыбается, заправляет ей прядь за ухо, быстро оглядывает. — Тебе все еще непривычно в брюках? Улыбка Розы становится чуть смущенной: — Мне кажется, что я в них похожа на какого-то сорванца. — Сорванцы не щеголяют заклепками из драгоценных камней, богатыми рубахами и сапогами, — бормочет, а сам мыслями совершенно не рядом. Вспоминает Лотту, бойкую и яркую. Она бы не возражала против мужской одежды. — Давай, выдыхай. Не выдыхает, все еще напрягается и боится хоть чуточку распустить свои крылышки. — Ласточка, держи… — Роза, заслышав прозвище, румянится еще сильнее, как и Генри. Они глупо улыбаются, пока Генри снимает с себя камзол и накидывает его на плечи подруги. Та в нем утопает. Улыбка тускнеет, брови чуть опускаются. — А если он разозлится на меня? Генри берет ее лицо в ладони, поднимает, ловит ее взгляд. Кроткие, по-зимнему серые, грустные глаза. — Я его знаю, Роза, и уверен, что все будет в порядке. Никто не знает, о чем он думает, да, но половину его мыслей я могу понять. Он не будет зол. Мы всего-то толкнем его, и он сделает первый шаг. Ты дальше уже пойдешь навстречу.— Я думал, что вы влюблены друг в друга. Обсуждаете, как будете себя вести на этом балу. Ну, просто милуетесь. Я уже стал думать о Генри как о предателе, пускай мы никогда и не обсуждали любовь. Какой я идиот. — Эдвард…
Эдвард не слышит их речей, но чувствует отвратную липкость, какая преследовала его все десять ему недоговаривают. От него скрывают. Пускай весь дворец, пускай только его брат и возлюбленная, — неважно. Вновь отовсюду давит, вновь одежда стражников, слуг, придворных обрастает лишними глазами и ртами, и все шепчет, бормочет, насмехается, осуждает. Он не понимает, о чем они болтают, но, едва Роза кидает свой взгляд на него, как тут же замирает. Умолкает и тихое жужжание Генри, он кивает, вздыхает и поворачивается. Эдвард молча уходит, бросив напоследок, что ему нездоровится. Становится как-то непонятно больно от того, что ни Генри, ни Роза не пошли следом, чтобы спросить, заглянуть в лживые глаза. «И хорошо», — злобно думает Эдвард, стараясь выровнять дыхание. Потому что они увидели бы одни только жалобные слезы.— Все хорошо. — Ее рука, обнимающая его за пояс, ощущалась как какое-то лекарство для самой души. Откуда-то из глубин дворца все еще доносились звуки празднества. — Сейчас уже да. — Это все?.. — Не совсем. Давай выйдем к остальным? Роза поймала его взгляд и кивнула. — Стой, мне нужно поправить макияж, прическу, платье… — Давай я помогу. Он практически все сделал за нее: сам снял, сам и поправляет. Вдел в волосы шпильки, которые сам же и вынул, смочил в слюне палец и аккуратно поправил смазавшиеся тени, поправил ее платье и помог ей вступить на каблуки. И ни один их обоюдный жест не был натянутым или излишне странным — все так, как нужно, будто мысли были понятны. Они вышли из покоев, но только теперь с осознанием того, что они теперь — пара. Прямо как все эти счастливые парочки. Понимать это было необычно и до странности приятно, как если хранить тайну, известную лишь узкому кругу лиц. — Генри, куда ты несешься?! — рявкнул Эдвард, которому пришлось едва ли не вдавить Розу в стену, чтобы избежать столкновения с братом. — Вино в голову ударило, возомнил себя гордым рысаком? Генри громко расхохотался, так что переглянувшиеся Роза с Эдвардом сразу поняли — пьян. — Слуга прибежал и сообщил, что те двое в Цитадели слишком уж сильно поладили!.. — Те двое?..
Генри тяжело вздыхает, и Джетт тут же усмехается. — Ну а как ты думал, — бубнит он, передавая Генри… Десертную вилку?.. — Внимательно следи за ними. Генри закатывает глаза, прячет вилку в рукаве. Бал с самого начала обещал быть ярким и шумным, и именно таким он и был: все танцевали, болтали, веселились, ели, что-то бурно обсуждали, спорили, играли, пели, целовались… И ссорились. Двое мужчин все перекидываются каким-то колкими словами. На непонятные для Генри выражения Джетт реагирует поднятыми бровями. — А кто такой п… Договорить Генри не успевает — улавливает краем глаза то, как один из мужчин, высокий, красивый, широкоплечий и темноволосый, гладким жестом стягивает с ладони перчатку и бросает ее в оппонента. Генри верно кидает свое импровизированное оружие, и то сбивает с пути перчатку. — Никаких ссор на балу, — мирно улыбаясь, он встает между ними, так, чтобы видеть обоих мужчин. Первый выглядит так, словно сошел с какой-то картины: обаятельное лицо, вьющиеся светлые волосы, стройное тело. Чем-то он напоминает грациозную лань. Второй, с аккуратно стриженой бородой и заплетенными на висках косицами, похож на медведя. Генри явно выпил пару лишних бокалов меда… — Прошу, соблюдайте это правило и постарайтесь обойтись без кровопролития, а не то проведете праздничную ночь в цитадели. — Генри улыбается шире, заметив, как распахнулись глаза похожего на медведя мужчины. — В одной камере, прикованные друг к другу наручниками. Все придворные, которые выстроились до этого в рассеянный круг, тихо смеются. Тоже пьяные. Генри легко кивает им, отворачивается и идет к Джетту, лукаво улыбаясь, мол, смотри, как ловко я разрешил все. В следующее же мгновение Генри слышит возню, рычание, ахи и вздохи; видит, как девушки кто удивленно-испуганно подносят ко рту пальцы, кто хватается за своего партнера. Генри поникает, закатывает глаза с тяжелым вздохом и видит далеко в толпе, у длинного стола с закусками и питьем, Эдварда, с интересом наблюдающего за всем конфликтом с расстояния в тридцать шагов. — Стража, скрутить их. — Ваше высочество!.. Генри тяжело смотрит в глаза светлого юноши. — В цитадель. Все, как я сказал. — Ваше высочество, выслушайте!.. — Этот козел… — Он распустил свои мерзкие лапы! — Оставьте разногласия в старом году и ступите в новый с крепкой, новой дружбой! — Из-за чего вообще весь сыр-бор? — тихо спрашивает Джетт. Глаза у него горят. Похожий на медведя возводит глаза к потолку: — Любовь, господин. Любовь и ревность. Джетт шипит так, словно обжегся, но ему от этого только приятно — улыбается, щурится, а потом горячо шепчет: — Давай и правда их в цитадель да в наручники. Помирятся. — Стража, вы слышали мой приказ. Выполнять. Обеспечьте их всем необходимым для комфортного проведения ночи.Роза криво улыбнулась, смотря вслед стремительно удаляющемуся младшему принцу. — Вот видишь, сегодня ночью побеждает одна любовь. — Роза… — Эдвард тут же осекся, но она крепко сжала его локоть. — Давай.
Эдвард мотает головой сам себе, но не вмешивается; пусть братец делает, что хочет, чувствует себя вожаком, раздает приказы налево и направо. Толпа рассыпалась, потому что ссору Генри срубил на корню, и теперь вновь закружились в танце пары. Джетт с Агатой не танцевали из-за хромоты рыжего, и они сидели за длинным столом, располагавшимся справа, во всю длину большого зала. Он что-то бурно тараторит, она кивает, показывает что-то жестами. А Джетт ее понимает. Без слов, но понимает прекрасно. Эдварду становится больно. Очень, очень больно и гадко. Все очарование праздника прекращает быть таким сладким. Глупо было надеяться на то, что бал потушит зверскую смесь из ревности, гнева, бессилия и страха. Тут душно, слишком ярко. Бал уже объявили, король с королевой спокойно ушли отдыхать в гостиную, чтобы возвратиться чуть позже и поговорить со всеми подданными вновь, дабы позже чинно воссесть на троны. Можно и самому сбежать. Эдвард уходит, идет по коридорам, и тут тоже парочки, хихикающие и выясняющие отношения, счастливые и поникшие. Эдварда тошнит. Он выходит прочь, взбирается по крутой лестнице и оказывается на стене. Тут тепло; прохладный ветер играется с волосами и оглаживает кожу. Когда он слышит шаги, то весь вскидывается, а после едва не теряет сознание. Роза. Эдвард выдыхает, чувствуя в груди нервный трепет. Он спешит снять камзол и накинуть его на ее плечи, ведь те были скрыты лишь тонкими рукавами платья. Понимает, что Генри ухаживал за ней так же, и от этого становится гадко-гадко-гадко. От нее пахнет цветочными духами. Этот запах не раздражает ноздри, не заставляет морщиться и задыхаться в своей приторности, наоборот. Хочется наклониться и поцеловать ее шею, тонко-тонко пахнущую гиацинтами и мелиссой. Коснуться губами, чтобы на них отпечатался вкус трав и ее тела. Эдвард отгораживает себя от этих мыслей, таких тяжелых и ненужных. Его поглощает пустота. Сейчас, когда любимая девушка стоит рядом, вот-вот колесо года совершит свой полный оборот, а нежный, прохладный ветер толкает их друг к другу — Эдвард понимает, что все бессмысленно. Готов отпустить. Порезаться, обжечься, пройти сквозь само пламя — но отпустить. — Вот-вот объявят белый танец, — тихо говорит Роза, даже не подозревая о том, что внутри у Эдварда клубится болезненно тянущий и истошно вопящий мрак мыслей. Вокруг тихо, лишь вдали звучит смех и гомон. — Конечно, мужчины все равно будут делать первые шаги, девушки ведь все еще немного боятся… — А ты боишься? — глухо спрашивает он, не слыша самого себя. Отходит от парапета, быстро бросает: — Идем, а то я мерзну без камзола. Звучит резковато, и Эдварду самому становится больно, но Роза не выглядит расстроенной или злой. Она молча возвращает ему камзол. В шумящий зал они заходят в подавленной, траурной тишине.— Ты вовсе меня не задел. Ты выглядел подавленным, я сама виновата, что полезла. — Если бы ты не «полезла», если бы вы с Генри ничего не продумали… Роза, я бы ни за что не сделал первый шаг. Я как… Как Черный Рыцарь из той сказки, помнишь? Я бы терпел, ждал. Барс знает, к чему бы это привело. Она погладила его руку и прильнула ближе. — Главное, что сейчас все хорошо, Эдвард. Все плохое осталось позади. И все недопонимания. Фрагария умерла не просто так, а чтобы преподать нам урок. — Пойдем выпьем? — Земляничное вино. Эдвард улыбнулся ей и поцеловал ее мягкие, нежные губы.
Эдвард знает, что смотрит жалко и побито, но яростно, как волк, загнанный в тупик. Эта жалость кажется самому Эдварду простительной. Генри сглатывает, отводит взгляд, прикрыв глаза, встает в двух шагах от Розы. Все расступаются, дабы дать королевской паре больше места для танца. Симфония из скрипок, цитр и лютней режет прямо по мозгу; Эдварду становится больно, он дышит медленно, стараясь успокоиться. Слезы жгут глаза, вот-вот сорвутся вниз. Генри поднимает руки, щелкнув пальцами, делает шаг, изящным, четким разворотом привлекаясь к Розе… И растворяется в воздухе. Изумленный ропот теряется в музыке, которая удивленно затихает. Роза спокойно поворачивается к Эдварду, улыбаясь одними губами. Она протягивает ему руку. Эдвард на негнущихся ногах преодолевает всю пропасть, царящую между ними, и с каждым шагом сердце бьется все чаще, вторит так, что в глазах темнеет. Он берет ее за руку, кладет ей ладонь на щеку. И они подаются друг другу навстречу, выуживая из наблюдающих за ними людей новый, удивленный выдох, звенящий оттенком какого-то одобрения. Эдвард всхлипывает, отстраняется, задыхаясь, и Роза берет его за руку, кладет руку ему на плечо. Эдвард, не думая, не соображая, не видя ничего, кроме ее нежных, зимних глаз и золота волос, накрывает ладонью ее талию. Кажется, что вот-вот пальцы вдавятся в мягкий воск. Кажется, что вот-вот он по-настоящему откроет глаза. Кажется, что это — отвратительный в своем великолепии кошмар. Они танцуют. Вышагивают под музыку, и Эдвард, чтобы окончательно не спятить, считает про себя шаги. Перед глазами все плывет и размывается, а давящая пустота в груди разрастается, а затем рвано, как ткань, рвется, осыпая все внутри красками, тугими эмоциями. Вкус губ Розы, замерший на губах, ее кроткая, осторожная улыбка золотая прядь, раскачивающаяся в такт их шагам и разворотам. Музыка. Исчезнувший Генри. Белый танец. Она пригласила. Она пригласила, они танцуют. Когда музыка затихает, а Роза мягко оседает на ухо руках, совсем слегка выгнувшись, Эдвард позволяет себе и дальше идти за ней. Взволнованно, настороженно. А она, словно блуждающий огонек из сказок, молча ведет его по коридорам, поднимается по лестнице и оказывается перед дверью в свои покои. Эдвард чувствует себя, как во сне, когда они заходят в светлую комнату, в которой горят у кровати болотные огни; Эдвард чувствует себя тонущим несчастным, когда Роза вновь его целует. Наконец Эдвард выныривает. И прежде, чем девушка успевает отстраниться, Эдвард подается вперед, кладя ладонь ей на обнаженное плечо, накрывая ее губы своими. Неумело, аккуратно, и, как ему показалось, совершенно некрасиво и не романтично. Он отстраняется от застывшей девушки совсем с тихим, характерным для влажных губ звуком, который вгоняет его в краску, но отступать он не намерен. Хочет доказать самому себе, что его кошмар — это всего лишь пошлый бред. — Роза… — М-молчи, пожалуйста… — Ты боишься, — глухо выдыхает Эдвард. Разум перестает шуметь, становится тихо. Только вдалеке звенит музыка вперемешку с хохотом, да каблуки отбивают об пол. — Роза… — Мой страх не должен мешать желанию. — Твой страх влияет на мое нежелание делать тебе больно или касаться тебя без твоего четкого согласия, — едва ли не скороговоркой бормочет Эдвард. После — кладет ей ладони на талию, так аккуратно, будто у нее разодрано все тело, и ведет ее к постели. — Корсет не давит? — Нет, он т-тканевый. — Эдвард кивает, осторожно раздвигает ее ноги и с паникой ощущает их дрожь. — Роза… Девушка выдыхает, и Эдвард обнимает ее, трепетно и осторожно. Она похожа на птичку, и сердце ее бьется так же быстро и шумно, ощутимо, испуганно. Эдвард целует ее шею, вдыхая запах мелиссы, гладит все ее тело, аккуратно расшнуровывая корсет, чтобы тот не мешался, не натирал. Он ни за что не коснется ее и не осквернит собой, своими мыслями и пошлыми желаниями. Сейчас, когда вот-вот все произойдет, когда кажется, что назад дороги нет, Эдвард понимает, как же все-таки сильно ее любит. Он хочет ее нежить, хочет, чтобы той было хорошо рядом с ним. Хочет быть идеальным во всех отношениях. Пускай эта идеальность и будет неловкой. — Роза, клянусь, что не сделаю тебе больно. Я… я даже раздевать тебя не собираюсь. Я н-не готов к такому. Слишком быстро. — Говорит — а сам пытается дышать. Эдвард вынимает из ее сложной прически золотые шпильки с рубиновыми наконечниками в виде земляники, запускает ей пятерню в волосы и ерошит. Те расплетаются, блестят золотом и медом, тяжелыми локонами падают на ее плечи. Эдвард мягко роняет ее, и волосы окружают ее голову ореолом. Лицо девушки красное, дыхание тяжелое, брови чуть нахмурены, тонкие губы приоткрыты. И ни намека на томность, похоть или разврат. Такая же, как и он, напуганная девушка. — Я сейчас, — бубнит, опускаясь с постели на пол и аккуратно привлекая ее к краю, — сейчас сниму с тебя… б-белье. Роза жмурится, кивает, прячет лицо в сгибе локтя. Эдвард же аккуратно кладет ладони на ее лодыжки, ведет вверх, целует колено, подбираясь выше и поднимая юбку. Нервно-аккуратно одною рукой идет вверх…— Святой Барс, Эд… — Эдвард криво улыбнулся, чувствуя яркую краску на щеках. Вино, смущение, искреннее счастье — все это кипело в груди и не давало нормально дышать и мыслить. — Ты так об этом говоришь, словно больше такого и не повторится. — Все уже, — поднял брови Эдвард и чокнулся с ее бокалом своим. — Королевское семя было потрачено впустую. Роза поджала уголки губ, улыбаясь и явно стараясь сделать вид, что ей не смешно.
Роза сжимает в кулаке его волосы, переливающиеся подсвеченным теплым светом серебром, и выгибается. Чуть ниже в животе, там, где обычно каждый месяц зрела боль, сейчас туго завязывается что-то иное, идущее от влажного и горячего, пульсирующего. Она выгибается всем телом, выдыхает стон; она все старается давить в кулаке, но ничегошеньки не выходит. — Эд… вард… — Роза выпускает его волосы, сжимает в кулаках простынь, так крепко, что пальцы начинают болеть. Эдвард не отстраняется, Эдвард, кажется, воспринимает это все как какую-то дуэль или поединок в шахматах, когда нужно выложиться на полную, показать всего себя… Его горячие руки идет выше, берет ее под бедра, заставляя чуть поднять ноги, и ощущения становятся чуть иными. Было мало, хотелось больше и горячее, и Роза, закрыв глаза, болезненно сведя брови, сжимает его волосы в кулаке и притягивает в себя, глубже, влажнее, еще горячее, еще грязнее. В этот же миг она ощущает что-то, до боли напоминающее пожар, уничтожающий любые цветы, вспыхивающий яркими огоньками, фейерверком, вскриком и затихающим стоном, краской на щеках, дрожащим дыханием. Эдвард тоже дышит тяжело, вжимается щекой в ее бедро. Щеки красные, волосы встрепанные, воротник рубахи сбит, а вторую руку Роза не видит; Эдвард поднимает на нее сверкающий взгляд своих стальных глаз, вытирает влажный подбородок и губы. Роза замечает на его ладони белесые подтеки. Эдвард сейчас выглядит так, словно натворил что-то и ждет, когда ему скажут, пакость он сделал или благое дело. Роза думает о том, что сегодняшняя ночь — лучшая в ее жизни. Роза вспоминает вообще все известные ей сказки, и нигде не было такого же. Хочется познать все. Свое тело, тело Эдварда, такое… другое, непонятное. На что-то другое, более связное, мыслей нет, те не желают выстраиваться в ряд. Она тянет его к себе, пытаясь сморгнуть темноту, застилающую глаза и унять дрожь и слабость в ногах, и целует, развязно и грубовато. Эдвард обнимает ее. Трепетно и аккуратно.— Тебе не стыдно такое вспоминать? — Ой, а ты прямо такой весь целомудренный. — Эдвард закатил глаза, и Роза прильнула к его плечу. — Да ладно тебе. Это было прекрасно. — И смущающе. — Не без этого, конечно, но ладно тебе!.. В книгах все описывалось совсем не так. — Потому что пишутся они исключительно ради эстетического удовольствия. — И сколько раз ты, дабы достигнуть его, нырял рукой себе в… — Роза!.. Девушка весело рассмеялась, обняла его руку и поцеловала в шею — до губ не дотянулась, потому что Эдвард отвернулся, играя неприступность. Щеки у него горели и жглись. — Эдвард. — Она переплела их пальцы. Придворные и слуги ходили туда-сюда по коридору, но тут все равно было тише, чем в большом зале. — Почему ты, ну… Не сделал так, как в книгах? — Тебе не понравилось?.. Эдвард выглядел таким испуганным, что Роза нежно ему улыбнулась: — Понравилось, Эдвард. — Я просто боялся тебе навредить. Ты слишком хрупкая, я боялся… Ну, сломать тебя, сделать больно, как-то напугать. Я помню, как ты плакала. Тогда, когда Генри отверг тебя. Я не хочу делать что-то подобное, да еще и физически. Не знаю, это все так странно… — Эдвард возвел глаза к потолку и моргнул. — Слушай, давай закроем эту тему, а? — Хорошо. Он сжал ее пальцы. «Я тебя люблю, Роза». — Пошли искать Джетта? Мне еще извиняться перед ним… — Идем. Заодно поговорю с Агатой о нашем, женском. — Ты и ей все расскажешь в таких же деталях?! — Кто знает… «Я знаю, Эд. Я тоже люблю тебя». Пары в большом зале танцевали, веселились, мирились и ссорились, разочаровывались и очаровывались, праздновали. Еще вся ночь впереди. — Обещай, что мы все будем друг другу говорить. — Клянусь, Роза.