8 баллов по шкале Глазго

            — Это он?       Август кивнул, устало протирая лицо. Шёл четвёртый час с того момента, как свидетель оказался в управлении, и его появление, его дело сулили ворох проблем, заранее отягощающий плечи. Винцент, откликнувшийся на просьбу приехать, но мало посвящённый в подробности происходящего, стоял рядом и ел купленную по пути лазанью. Он придерживал перегревшийся в микроволновке контейнер через полотенце, взятое из комнаты отдыха. Чтобы руку не жгло слишком сильно, приходилось раз за разом перехватывать контейнер на весу.       Неудобство, впрочем, волновало мало — на предложение сначала сесть, чтобы позавтракать спокойно, Винцент ответил отрицательно. В окружении копов он предпочитал быть на ногах, чтобы в случае маловероятных, но всё-таки возможных проблем успеть убежать. Напускная добродетель полицейского управления не вызывала доверия, потому что за ней скрывалась карательная справедливость, безосновательно «поимевшая» однажды на несколько лет в колонии.       Парень за зеркалом Гезелла в противоположность по-странному раскован. Он, со слов Августа, только недавно ворвавшийся с криками о том, что на него, возможно, скоро нападут, уже улыбался, общаясь с девушкой в форме, и — это не слышно, но видно — смеялся, когда мог себе это позволить. Разговор, казалось со стороны, давно вышел за рамки простого допроса и больше походил на дружескую беседу за чашечкой кофе.       Собеседница, скрестив ноги, сидела рядом, хотя ей стоило расположиться напротив; иногда кивала головой, что-то воодушевлëнно добавляя к чужим словам, и выглядела слишком расслабленно для полицейского, который опрашивал свидетеля. Что такого ей говорили и как Винцент не знал — он в управлении лишний, к делам отношения не имеющий, и Август не дал погреть уши.       — Он довольно болтливый, да? Сколько ему?       — Двадцать три, кажется, — ответил Август, оглядываясь по сторонам, чтобы удостовериться, что в слабо освещенной комнате нет никого, кроме них. — Так, что думаешь?       Винцент задумчиво дожевал тесто. По ощущениям — вымазанная в клее бумага.       — Внутри холодная, на вкус пресновато.       — Я про свидетеля.       — На кой хрен ему второй пак документов?        — Потому что это ненормально — терять двоих в столь короткий период времени. Я хочу перестраховаться. Он согласится на программу защиты… Надеюсь, что согласится и получит новую личность, место жительство. Всё будет как должно. Но если случится утечка, то у нас есть «план Б».       — Работать лучше надо, а не махинации выдумывать, — фраза окончилась едким смешком.       Даже зная, что дело не в Августе, всегда ответственном и не склонном к «крупным проёбам», Винцент не смог удержаться от злорадного подтрунивания. Проблемы полиции, в это Винцент верил, обусловлены кармой и законами, более могущественными, нежели человеческие «нормативно-правовые акты»; всё воздалось по заслугам. Даже если не брать во внимание совсем громкие скандалы, связанные с полицейской безалаберностью, то просчётов насчитывалось достаточно, чтобы Вселенная обеспечила ответными трудностями.       Жаль, что интерес она проявила только к одному участку.       — Что мне за это полагается? — спросил Винцент.       — Аннулирую штраф за парковку в неположенном.       — И за превышение в прошлом месяце. Там их два или три, я не помню.       — Торгуешься?       — Нет, это я ещё, считай, сделал тебе крупную скидку.       Разговор за столом прервался. Девушка-полицейская отвлеклась на напарника, обменялась парой фраз с ним и двинулась к выходу. Её напарник — следом, и парень остался один.       У него не было при себе телефона. Вокруг — только три стула и белый стол; настолько скудное окружение, что почти стерильное и, наверняка, давящее. Стены и пол в приглушенном цвете, один тон; едва можно различить линию, в которой одно переходило в другое, и это сбило бы с толку кого угодно. Пришедшая к свидетелю довольно быстро скука заставила подняться с места. Обойдя небольшую комнату по периметру дважды, парень остановился у зеркала и убрал упавшие на лицо рыжие волосы. Поправил воротник рубашки, распахнутой на несколько пуговиц сверху, из-за чего очень хорошо можно было разглядеть чётко очерченные ровные ключицы и длинную шею. На ней Винцент задержал взгляд, непроизвольно представляя себе, какого это — сжимать зубы и оставлять алеющие следы на таком соблазнительно открытом месте.       У парня длинная серьга в одном ухе, которая покачивалась при каждом движении, и едва заметный из-за смуглой кожи румянец на щеках, и яркие тонкие губы, и длинные ресницы, окаймляющие светло-карие, почти янтарные глаза. Он красив при всей простоте черт лица, из которых примечательным казался, разве что, лишённый загнутого кончика нос, словно у римской статуи.       Как кукла, манекен за витриной; такой безукоризненно опрятный, огороженный от прикосновений, тяга к которым появилась против воли — своеобразный инстинкт, проявивший себя ещё у Адама и Евы, и знакомый детям, слышащим от матери: «Нельзя. Потому что, вот почему». Запрет породил желание.       Могло сложиться впечатление, что парень собой просто-напросто любовался — слишком много времени он провел перед зеркалом. Это мнение укрепилось у Августа, когда итальянец положил обе ладони на щеки и улыбнулся собственному отражению; на этом же жесте только зародилось у Винцента, который ничего плохого в лёгком нарциссизме не нашел (по крайней мере, тот, кого в этом подозревали, имел на самолюбование полное право). Его, человека, который едва ли когда-нибудь сможет похвастаться внешностью, даже если очень постарается, лишь немного уколола зависть.       — Он не в курсе, что его видно? — поинтересовался Винцент, на что Август пожал плечами.       — Мне показалось, что он слегка… «летящий».       Привыкший называть всё своими именами Винцент с недовольством уточнил:       — Дурачок, что ли? Ну, так и говори — дурачок.       Он стукнул костяшками пальцев по стеклу, ведомый интересом к чужой реакции. Итальянец отпрянул, удивлённо похлопал ресницами, а потом, воровато оглядевшись, словно его общение с неведомым невидимым знакомым никто не должен был застать, улыбнулся. Прислонившись к стеклу, парень глубоко выдохнул дважды и на оставшемся мутном пятне написал: «тевирп». Винцент, удовлетворённо хмыкнул на чужую отзывчивость, приблизился, намеренный продолжить диалог, но в следующую секунду вспомнил, что с его стороны такой фокус не пройдёт. Пришедшее в голову решение показалось обреченным на неудачу, но единственным возможным: он всё так же постучал по стеклу, но в этот раз чередуя длинные и короткие паузы.       — Что ты делаешь? — спросил Август.       — Развлекаюсь.       На красивом лице за стеклом промелькнуло недоумение, довольно быстро сменившееся озарением. Парень понял. Не посыл, но форму. Его ответом был тот же стук, в котором Винцент узнал сигнал SOS — видимо, единственное, что итальянец знал. Догадался и Август.       — Это что, «морзянка»?       — Она самая.       — Откуда ты…       — Один знакомый в армейке был угашенный радиолюбитель. Отстукивал вилкой по тарелке, пока ел, всякую хуйню. Потом как-то вместе стояли, я пытался грузовик завести, а он курил; тогда и поделился, что все его стуки — сплошь ругательства. Вот мы и сконтачились, или типа того.       Винцент постучал по стеклу снова, не столько уже для того, чтобы обменяться какими-то осмысленными фразами, сколько просто напомнить о своём присутствии ожидавшему ответа парню. Тот, воодушевлённый странным диалогом, на запотевшей части написал: «2=тен 1=ад», — и следом фразу, в которой кое-как удалось угадать приглашение войти в «аквариум». Винцент, как ему было предложено, дважды легонько ударил по стеклу, отказываясь.       — Постоянно забываю, что ты служил, — задумчиво, вспоминая всё то, что ещё могло вылететь из головы, произнёс Август.       — Ну, гражданство-то как-то получать надо было.       — Сел ты после, получается?       — Понятное дело, гений, блядь. Как бы, по-твоему, меня с судимостью в армию взяли?       — Просто уточняю.       Всё это сопровождалось общением между итальянцем и Винцентом, начавшем наслаждаться своим положением инкогнито и удивительно яркими реакциями на лице напротив. Их разговор, состоящий из постукиваний со стороны Винцента и вопросами со стороны парня, которому приходилось думать над формулировками, больше походил на игру и пробудил азарт. Тем более, Винцент этот азарт подогревал, не собираясь показываться и стараясь отвечать как можно уклончивее, даже будучи столь ограниченным в ответах. На вопрос «Ты из полиции?» — он ответил: «Да».       Краем глаза он увидел, как дверь комнаты допроса открылась; девушка и напарник вернулись к свидетелю, который обернулся, услышав их шаги. Они обменялись несколькими фразами. Парень отошёл. Винцент цокнул языком с досадой, подумав, что ему хватило секунды, чтобы забыть о загадочном собеседнике, как итальянец, снова заставив зеркало запотеть, написал короткое прощание. После этого, приложив ладонь к губам, коснулся ею стекла и подмигнул.       Во время следующего за этим повисшего молчания Винцент не знал, какие именно эмоции ему следует испытывать. И что говорить — тоже. Не в его привычках было хорошо отзываться о ком-то; тем более, после такого дешёвого флирта. Это же был флирт? Ответа на этот вопрос не нашлось из-за скудного опыта. Если с Винцентом и флиртовали когда-нибудь, то он либо тогда не понял, либо не запомнил.       Неизвестность, обусловленная односторонностью стекла, творила чудеса. То, что парень не решился бы на подобный жест на улице, не ставилось под сомнение.       У Винцента не было высокого роста, широких плеч, телосложения, как у Фарнезского Геркулеса, с перетянутой портупеей, привлекающей внимание грудью, мягких на ощупь темно-рыжих волос и ясного взгляда насыщенно голубых глаз, которыми обладал Август. Не было и желания надевать обтягивающие светлые джинсы, расстегивать рубашку и вешать на себя искрящееся золото, как у итальянца в комнате. Обделенный природой Винцент и с тем, на что можно было повлиять, сильно не заморачивался, так что интерес окружающих к нему ограничивался работой. А он и рад был подобному раскладу дел: последний раз, когда пришлось испытать на себе всю тяжесть внимания общественности, приходился на день суда.       Спустя какое-то время, отведённое на размышления, Винцент, прочистив горло, сказал:       — Мне нужна будет его фотография для документов.       — Хорошо.       — И досье. Чтобы я знал, какую информацию нельзя упоминать.       — Будет.       — И выброси это.       Пустую коробку из-под лазаньи Винцент с непринужденным видом протянул Августу. На непонимающий, с долей возмущения взгляд ответил таким же и с нажимом добавил:       — Я ради тебя собираюсь закон нарушить, знаешь ли.       — Ты нарушаешь его и без моих просьб.       — Да, но ты же должен меня отблагодарить, так? Избавиться от лазаньи — меньшее, что ты можешь сделать.       — Ты точно сможешь приготовить документы, несмотря на неспособность выбросить за собой? — ответил Август, пытаясь укор превратить в шутку.       — Пошёл в жопу. Это было твое решение, я не напрашивался.       К глубокому сожалению Винцента, Август «в жопу» не пошёл и упаковку не выбросил.

***

      Офицер О’Райли случайно и по неаккуратности обмолвилась о том, что участие в «Уитсек» подразумевает запрет на любые публичные выступления. Сказанного хватило, чтобы Маттео задумался над тем, насколько ему это нужно. В его планах после пункта «выжить» стояло «стать актёром» и «взять "Золотой глобус"». Это условие испортило настроение сильнее, чем должно было       Он спросил, можно ли тут, в комнате, курить, и на резонный отрицательный ответ сказал, что хочет выйти.       — На улицу?       — Да, на улицу.       Тон Шэрон, выражение её лица — всё это лучше, чем слова, выразило её изумление. Она не ждала от человека, только что описывающего подробности двух покушений (пусть и не на себя), поведения, которое можно было бы назвать беспечным. Люди, ведомые страхом за свою жизнь, пытались спрятаться, исключить потребность выходить из безопасного места; видели врага в каждом вокруг и не просились на открытое пространство, осознавая, какой лёгкой мишенью станут.       Маттео ровно, как будто ничего из ряда вон выходящего не происходило, пояснил с мягкой улыбкой:       — Мне очень хочется покурить. Помогает привести мысли в порядок. Если переживаешь, может, выйдем вместе?       — Дело даже не в этом. Просто мы же делали перерыв.       — Можно еще один? Шэрон, не хочу давить на жалость, но отрицать, что мне сложно, не буду.       «Сложно» из его рта прозвучало фальшиво. Маттео к этому слову питал одну антипатию — признавая, что где-то «сложно», он вместе с этим признавал, что есть вещи, с которыми у него не получится справиться. Это заставляло чувствовать себя слабее и беспомощнее, это было нечестно по отношению к себе и походило на какое-то самопредательство.       Однако, давить на жалость Маттео очень даже хотел.       — …и я могу доверять только тебе. Я раб своих привычек, как и многие люди. Мне тяжело без сигареты…       Хотя, больше никотинового опьянения он искал повод отдохнуть от утомляющей взгляд белизны.       — …и мы просто можем проигнорировать следующий перерыв? Я не хочу доставлять проблемы, но был бы очень благодарен, если бы мне позволили освежить голову.       Шэрон помялась, зажатая между рабочими правилами и собственной мягкосердечностью, а потом бросила:       — Только быстро.       — Спасибо, Шэрон. Какой кофе тебе взять?       — У тебя же нет денег, — она с умилением улыбнулась.       — Точно. Вылетело из головы.       Выходя из комнаты, Маттео поймал на себе пристальный, неодобрительный взгляд напарника Шэрон, скупого на вопросы и щедрого на замечания. Стоило при рассказе немного отойти в сторону, и мужчина сразу же напоминал: «Ближе к делу», — достаточно резко, чтобы вызывать в отношении себя настороженность, граничащую с неприязнью. Ожидая, что полицейский пойдет следом, Маттео замедлил шаг и обернулся, но тот оставался на месте. Страх того, что мужчина может передумать и оставить без нескольких минут уединения или вовсе вернуть на место, заставил спешно выйти.       Комната для допросов находилась не так далеко от входа, как, например, раздевалка для сотрудников, на которую Маттео наткнулся случайно, пока вспоминал, куда идти; но на пути к ней встретились конференц-зал, рабочие места самих полицейских, туалет и лестница на второй этаж. В первом по утрам проводились обсуждения событий прошлого дня и план на нынешний. Сейчас там было пусто. Из второго доносились стук компьютерных клавиш и редкие разговоры, в которые Маттео вникать не стал, чтобы вдруг не зацепиться за своё имя — оно могло бы промелькнуть среди беспечных обсуждений мест с вкусным кофе и жалоб на плохую учёбу детей. Он прошёл до холла по лишенному окон коридору с бежевыми стенами, задержал взгляд на автомате кофейном и с закусками, но, держа в уме, что денег не было, вышел на улицу. Яркий солнечный свет после приглушенного от ламп резанул глаза.       За воспоминанием о деньгах последовало воспоминание об остальных вещах. У Маттео при себе осталась одежда — хотя бы за это он мысленно поблагодарил полицию. Забрали всё: телефон, сигареты, зажигалку, карточки, ключи с брелоками. Это были мелочи, по сравнению с перспективой вскоре лишиться собственного имени и истории жизни, но любая мелочь имела свойство омрачать день значительнее, нежели крупная неприятность. Последняя часто не осознавалась полностью ввиду своего масштаба, притворялась сном, видением, а то и чем-то совершенно далеким и недостижимым; не говоря уже о том, что перспектива смерти была вещью, о которой мозг думать отказывался.       Тридцать девятое управление располагалось на пересечении двух улиц, прямо на углу оживлённого перекрёстка, будто стараясь дать понять, что все стороны света из здания хорошо просматриваются. Напротив, через дорогу, находился магазин, который не был вариантом решения проблемы. Маттео огляделся. На фоне красного кирпича в глаза бросались крупные чёрные цифры — номер управления. В тени под ними курил, держа телефон в одной руке и сигарету в другой, неизвестный.       О том, стоило ли подходить к нему, Маттео думал с полминуты. Всё в незнакомце — от закрытого волосами и солнечными очками лица до отрешенного вида — говорило о том, что этого делать не стоит, но желание взяло верх над интуицией.       — Синьор! Закурить не найдётся?       Незнакомец даже не обернулся. Маттео, подумав, что его, возможно, не услышали, приблизился по тротуарной плитке идущей под наклоном дороги и повторил просьбу. Не глядя на него, мужчина зажал сигарету в той руке, где был телефон, освободившейся вытащил из кармана и протянул ещё одну, немного помятую. Движения его были отрывистые и завораживающе чёткие.       — А зажигалку можно?       Ему передали и зажигалку. Коротко поблагодарив, Маттео неторопливо закурил — чужие сигареты оказались непривычно крепкими, но кашель из-за опыта удалось сдержать. Изредка поглядывал на мужчину, гадая, как незнакомец, одетый во всё чёрное, чувствовал себя под палящим летним солнцем, тем более, с настолько бледной кожей.       Интерес к тому, чем можно заниматься, если в середине лета мужчина оставался бледен, словно призрак, подтолкнул к вопросу:       — Вы из полиции, синьор?       — Не-а. — Вальяжный ответ, не отрывающийся от экрана телефона взгляд. — Ты попиздеть пришёл или покурить?       — Второе, но первое неплохо скрашивает время.       — Найди другого.       — Ждёте здесь кого-то?       Незнакомец ничего не ответил, а Маттео, разглядывая его какое-то время, пытаясь найти отражение хоть какой-то эмоции на лице, меланхолично, как бы между прочим, отметил про себя, что руки у мужчины привлекательные. Нанизанные на длинные пальцы кольца были украшены неизвестными камнями; через тонкую, исчерченную светлыми шрамами кожу просвечивали синие дорожки вен. «Что же, наверное, программист», — решил Маттео, продолжая наивно уповать на какой-нибудь диалог. Он так и не случился.       С невидимым собеседником за зеркалом было проще. Вспомнив об этом, Маттео поинтересовался:       — А вы кого-нибудь из полиции знаете? — надеясь на то, что, может быть, незнакомец в приятелях имел кого-нибудь, способного на такую шалость.       — Нет. Отъебись.       Маттео вздохнул и отошёл в сторону. Одиночество, преследующее его с момента переезда в Америку, вдруг стало особенно острым. Будь этот мужчина чуть более разговорчивым, Маттео бы уже через минуту пятнадцать, шутя и смеясь, рассказывал о том, как прошло утро прошлой пятницы, в которое он наскреб денег и поехал в Нью-Йорк из Вермонта. После суетливых дней хотелось общения. Нормального общения.       Джованни Понтедра очень любил глаголы в повелительном наклонении и обращение «Эй, ты!» применимое, как ему казалось, ко всем, кто был «зелёным» или достиг недостаточно, чтобы заслужить уважительного обращения. Маттео попал в обе категории. Фельдшер скорой, который вытащил Понтедру с тремя пулевыми из машины, скорее, был из второй; или, может, привычка заставила сказать врачу, закрепляющему ремни на каталке: «Эй, ты…» — и это были последние слова Джованни, которые Маттео слышал.       Паоло Серра был плохим собеседником; он предпочитал газеты людям и тишину разговорам. С момента, как его отравили, изменилось мало — он был всё так же молчалив, находясь в коме, хотя с ним и говорили.       Если насчёт Понтедры никто не горевал (его длинный язык всегда и всеми считался проблемой), то потеря пользующегося авторитетом, сумевшего заключить множество сделок с недвижимостью в пользу Ндрангеты Серры немного всколыхнула семью. Пока остальных охватила суета, Маттео решил наконец скрыться, потому что его планы расходились с планами на него. Семья требовала больше, чем он мог отдать, а то, что он мог, выходило далеко за рамки того, сколько ему отдавать хотелось.       Хотя, вопрос о том, мог ли Маттео иметь отношение к прегрешениям, за которые карали Серру и Понтедру, оставался открытым, и хотелось верить, что ответа на него не найдётся. «Меньше знаешь — крепче спишь». Погружаться в дела семейные, стараться стать обладателем тайных знаний всё равно, что делать крепче нити, которые стоило обрезать.       Докурив, Маттео затушил остаток сигареты и выбросил его в мусорку у входа. Последний раз взглянул на мужчину, уже разговаривающего с кем-то по телефону и, кажется, активно ругающегося: сквозь шум проезжающих мимо машин то и дело доносились обрывки резко брошенных фраз на незнакомом языке. И вернулся в участок. Впереди ещё четыре часа и, как он обещал, сорок минут допроса. Потом приедут маршалы. Потом — ещё какие-нибудь «пляски с бубном».       По крайней мере, Маттео всё ещё жив, а, следовательно, расстраиваться не стоило. Единственная ситуация, из которой не существовало выхода — засыпанный гроб.