Кавех вздохнул. Ну конечно.
Он снова забыл ключи.
Всё-таки, уже полмесяца его жизни прошло без происшествий. Когда-то это должно было случиться.
…и, определенно, именно тогда, когда аль-Хайтама снова, как назло, не было дома.
Кавех не проверял этого, конечно, так как до сих пор стоял в растерянном оцепенении напротив их дома, совершенно по-идиотски пялясь на закрытую дверь. Как баран на новые ворота. Однако точно был уверен, что, даже пусть стрелка его карманных часов неумолимо ползла к часу ночи, аль-Хайтама здесь ещё нет; просто не должно быть. Всю последнюю неделю он никогда не появлялся дома на промежуток времени более долгий, чем пара часов. И то, не для себя: максимум, чтобы наспех избавить гостиную от последствий очередного последнего дня Помпеи с Кавехом, остатками чертежей на полу и горами грязной посуды в раковине в главной роли, да наготовить ему новой недельной порции еды, которую — оба знают, — Кавех уплетёт за обе щеки этим же вечером. Всю.
И дальше пропадал, снова, едва ли успевая обмолвиться с ним и словом: в Академии началась подготовка к очередному научному конгрессу, и дел у него и без Кавеха невпроворот.
И как же,
Архонты, некстати.
Кавех устало потёр руками переносицу. Жаль, что он не напился в какой-нибудь окрестной таверне. Было бы хотя бы не так холодно спать на голой земле.
И не так одиноко.
Пряча грустную улыбку, он несильно хлопнул себя ладонями по щекам. Ладно. Надо было хотя бы попытаться обыскать окрестности. Вдруг ему повезёт?
Под кустами рядом ключей точно нет, и Кавех даже не хочет лезть в них по тёмноте руками — сам он нечасто носится мимо них с такой скоростью, чтобы туда вдруг упал его ключ, а сегодня и вовсе он выполз из дома почти мертвый. Ночные посиделки за проектом с горящим дедлайном и отсутствие завтрака, потому что накануне он снова, вопреки очередному строгому наказу аль-Хайтама, полностью опустошил их кладовую за один лишь присест. Ничего необычного.
На оставшейся части участка отливающая сейчас ночной синевой трава слишком коротко стрижена (и, безусловно, понятно, чьими стараниями). Кавех легко бы заметил в ней что-то и издалека, если бы оно там было — плюс один в список вещей, на которые ему вообще не хочется тратить время.
(Иногда он думает, что аль-Хайтам не совсем человек).
Остался только коврик у входа. Почти машинально проводя рукой по плитке под ним, Кавех почти не удивляется. Здесь тоже ничего нет — лишь чернеет на светлом камне какой-то сухой листок с проклятых кустов позади.
Архонты, услышьте его молитвы. Кавех очень просит вас. Потому что сегодня жутко холодно. Он точно заболеет, если будет лазать тут по сырой лужайке под промозглым ветром до самого утра.
Вставая с колен и укладывая коврик у входной двери на место, он вскидывает голову вверх, скользя критичным взглядом по фасаду второго этажа — не настолько низко, как хотелось бы, но, кажется, с другой стороны дома было настежь открыто окно. Кавех обходит его той дорогой, которой возвращался, равнодушно топча ногами когда-то ровно стоящий газон, но потом нерешительно возвращается обратно ко входу.
Будто издевательски завывающий в растворенных ставнях за углом ветер пробирает до костей.
Ключи всё ещё не появились перед его лицом с хлопушками и назойливой песенкой из уличной лотереи.
…на самом деле, Кавех часто смеётся про себя над теми, кто не верит молитвам Архонтам. Наверное, это не совсем обходительно с его стороны, но он считает так именно потому, что его просьб небеса ещё ни разу не проигнорировали.
Нет, ключ он не нашёл. Но ему, видимо, он был уже не нужен.
Потому что из-под входной двери выглядывает крашешек издевательски розовой бумаги, который Кавех,
конечно, ни за что бы не заметил, будь он не таким, какой сейчас есть, на какой-нибудь несчастный процент. Ну конечно.
Аль-Хайтам.
Затаив дыхание в казавшейся тщетной попытке вытянуть несчастную записку, он, возможно, радуется рано, ведь, увлеченный этим ювелирным занятием, он в один момент всё равно косячит (в приципе, как и всегда), и в итоге в его руках остаётся лишь одна её часть. Оборванная ровно так, чтобы можно было понять первые слова новострочных фраз, но не уловить общий смысл написанного ему впопыхах послания.
У заразы аль-Хайтама даже почерк невыносимо красивый. Мелкий, узорчатый, но такой изящный и точный, где две одинаковые буквы в словах неотличимы друг от друга. Так похоже на него — и в то же время абсолютно нет.
Его ходячее противоречие. Кавеху иногда хочется задушить его под каким-нибудь мостом и сбросить в реку.
Он не делает так просто потому, что слишком сильно его любит.
«Кавех, ты, я, ост-, воз-, тоже». Это всё, что можно разобрать на несчастном клочке кармафала. Будь он чуточку менее уставшим, даже пошутил бы по этому поводу.
И почему-то это, всё же, даёт ему уверенности в его минутном порыве забраться на второй этаж по отвесной стене. Гениальные способности к нахождению причинно-следственных связей у иррациональной части его мозга.
Ладно, думает Кавех, теперь уже с полной решимостью возвращаясь к зазывающе скрипящим ставням с другой стороны. На секунду ему даже кажется, что те будто чувствуют его настроение, меняя свой протяжный вой на задорный свист. Пожалуй, ему точно нужно выспаться сегодня получше.
Машинальным движением закидывает свою часть письма в карман.
А ещё — не забыть проверить входную дверь после того, как заберётся домой.
Деревянные карниз и рама жалобно скрипят под навалившимся на них весом, когда четыре пуда его не слишком лёгкого тела повисают на них в попытке подтянуться в оконный проём. Кавеху пришлось разбежаться от самой ограды и сделать аж четыре шага по светлой стене, параллельно цепляясь руками за все выступы, незакрытые какими-нибудь узором несущие балки и даже сейчас соскочившую в одном месте с резьбы крепежа сливную трубу, одиноко качающуюся теперь на ветру сбоку от него. Держаться с каждой секундой только труднее.
Оглядываясь вниз, насколько позволяют напряжённые руки, Кавех выискивает новую точку опоры и пытается вытолкнуть себя наверх с помощью ног, но не рассчитывает силы: одна из досок на раме, на которую он больше всего налегал, вдруг резко трещит и ломается, срывая вниз его руки. Кавех зажимает зачем-то в ладони новое достижение своего фееричного фолла — уже второе за последние пять минут, — и падает на землю, успевая вовремя перевернуться в полёте. Больно рукам и пальцам ног, чуть позже — коленям. Но не настолько сильно, чтобы он не мог встать и попытаться ещё раз.
Кавех шипит и ругается, отряхиваясь от пыли и грязи, морщится на содранные ладони и больно протеревшую спину рубашку, на которую он перекатился после падения, но встаёт и смотрит на высоту окна ещё раз.
На стене теперь чернеют смазанно пять больших следов от сапог — аль-Хайтам непременно убьёт его потом за это на месте, — а сломанный фрагмент оконной рамы обречённо говорит о ночном вторжении как минимум целой банды похитителей сокровищ. Неважно, что почти в центре Сумеру — сжимая в руке снова листок с чужим мелким почерком, Кавех думает, что он тоже, своего рода, похититель сокровищ.
Сероволосых и ворчливых сокровищ. С глазами цвета харра и таким красивым, издевательски идеальным лицом.
Самых бесценных сокровищ в мире.
Сегодня Кавеха не расстроят уже никакие его неудачи. Он пробует ещё раз.
Теперь получается лучше — не идеально, конечно, потому что в один момент одна нога снова проскальзывает, но он успевает быстрее — толчка, наконец, хватает, и Кавех запрыгивает на подоконник, цепляясь за него рассаженными пальцами рук. Он не может даже обрадоваться — на плечи неподъемным грузом наваливается тяжесть усталости и тупой боли в спине во всех местах ушиба. На такие подвиги, всё же, его истощенное недельным отсутствием сна тело было не готово.
Ставни хлопают по стене ещё раз. Кавех ёжится.
И снова невыносимо холодно. Полный отстой.
Задумывается посмотреть, в какую из комнат он всё же попал, Кавех лишь после того, как спрыгивает на пол и захлопывает, наконец, открытое окно. Проникающий в комнату лунный свет становится тускнее, и из виду пропадает ещё больше тёмных цветов, но его уставшее сознание уже не обращает на это внимания. Если нужно будет, он доберётся до выхода и ползком.
Но ему не нужно.
Это комната аль-Хайтама.
Честно? Первое, что хочет сделать Кавех, это лечь прямо здесь, прямо на пол, и заплакать. А потом заснуть. И проснуться рядом со спокойным теплом родного тела, уткнувшись носом в серые патлы. Он очень хочет.
И по телу так болезненно сладко разливается горькое тепло. Он так сильно не любит скучать.
Вместо слов благодарности, сначала Кавеху хочется проклясть всех богов сразу, но в итоге он лишь мягко улыбается, сделав один глубокий вдох. На стене над чужим письменным столом, подсвеченным тусклым светом догорающей лампы, висит его фотография.
Копия той самой, что он хранит в своём собственном столе. Обычное фото обычной выпускной группы, на которую Кавех каким-то чудом затащил аль-Хайтама. На полном, кавеховском — их человек двадцать, стоят рядом и, по-своему дурачась, смотрят в камеру.
На фото аль-Хайтама — Кавех один. И даже он сам, Хайтам, как-то издевательски обрезан ровно наполовину. Хорошо видно — лишь его улыбающееся лицо.
Почему Кавех не замечал этого раньше?
Архонты. Сжальтесь над ним хотя бы раз. Или, вернее, аль-Хайтам?
Шкаф, люстра, письменный стол, ещё один шкаф — он видел их тысячи раз, но теперь они кажутся Кавеху каким-то новым, неизведанным чудом, спасшим его от голодной смерти где-то под теми кустами, в холоде и одиночестве. И не только в эту злосчастную ночь.
Это чувство непривычно, оно заставляет как-то странно раскаяться и устыдиться, и Кавех спешит отойти от окна, меняя визуально своё положение в пространстве. Как будто это избавит его от осознания того, что в руках он всё ещё держит часть оконной рамы, которую ему нужно прибить.
По крайней мере, ему хочется верить в это.
Поменялось ли что-то, он уже не успевает понять, потому что по ногам вдруг несёт новым порывом холодного ветра — да что сегодня за день такой, — и в голове моментально не остаётся больше ничего, кроме потребности в тёплой одежде. Теперь, если он и вправду заболеет, ему нельзя будет обвинить в этом только ночные прогулки. Он не хочет слушать потом от аль-Хайтама новые издевки о собственной глупости.
Горящие огнём сбитые колени и ладони больше не спасают. Кавех замёрз.
Окидывая ищущим взором всё пространство ещё раз, он снова цепляется им за письменный стол. Почему-то на нём в середине одиноко и бесхозно лежит перо, прикрытое сверху наполовину кусочком бумаги. Ах, да.
Видимо, аль-Хайтам и правда торопился, пока писал ему письмо.
Это заставляет Кавеха снова улыбнуться.
На спинку стоящего рядом стула также небрежно накинут чужой изумрудный плащ, и, если честно, до этого момента Кавех даже не представлял, что хочет найти в этой комнате. Что ж.
На ощупь он очень тёплый.
Нет, конечно, скорее всего, это всего лишь его воображение, больное этим мягким теплом, трепещущим где-то под рёбрами, потому что плотная ткань должна быть холодной настолько же, насколько и воздух вокруг, но Кавех не замечает этого. Совсем. Лишь машинальным движением укутывается в тяжёлую и заметно большую для него накидку едва ли не с головой, зябко ёжась.
Со стороны он выглядит как воробушек — но молчаливые стены не скажут ему об этом никогда.
Возможно, лишь аль-Хайтам, если увидит его в таком виде. Честно? Кавеху не очень нравится эта идея.
Жаль, что сейчас, в окружении родного тепла, ему почти плевать.
Кавех слишком влюблён, и это всегда мешало ему мыслить рядом с этой ходячей катастрофой человеческих чувств здраво, но сейчас он чувствует, что ему больше вообще не нужна эта раздражающая шевелюра и пара вздернутых кверху в насмешке бровей в поле зрения, чтобы полностью растерять из головы всю осмысленность.
Его чувства делают всё за него.
***
Когда аль-Хайтам возвращается домой, солнце уже давно встаёт. За тем объёмом письменной работы, скинутой на его плечи мудрецами и знаменующей своим количеством, не иначе, приближение не научного конгресса, а настоящего судного дня, он не следит особо за временем, но ещё не сошедшая с травы роса у порога означает только одно — всё ещё слишком рано, чтобы Кавех уже не спал. Значит, нужно будет вести себя тише, отмечает аль-Хайтам про себя, смаргивая зябкую рассветную сонливость. И без того далеко не идеальное зрение в последнее время даёт осечки всё чаще, смещая за собой вслед за картинкой перед глазами и центр тяжести. От недосыпа пошатывает.
Он соврёт, если скажет, что не завидует Кавеху.
Потому что до сих пор не может позволить себе лечь и заснуть.
С беглого взгляда на крыльцо заторможенное сознание считывает информацию как с повреждённой замедленной плёнки: сначала узорная резьба на тёмном косяке, ручка, потом, на периферии зрения, окно второго этажа. Вряд ли эта легкомысленная архитекторская рожа додумалась закрыть окно в его комнате по приходе. О чём он?.. Ах, да, вчерашняя записка. Если её нет под дверью, значит, его расчёты были верны.
Глаза всё ещё не хотят слушаться.
Фокусирует взгляд на двери аль-Хайтам, наверное, только на третий раз. Там, где он оставлял торчащим кусочек бумаги, теперь её нет, и лишь коврик у входной двери тоскливо перевернут не той стороной.
Слава Кусанали. Аль-Хайтаму хотя бы не нужно искать эту, небось, напившуюся до полусмерти катастрофу в окрестных кустах тамариска — минус хотя бы одна головная боль за сегодняшнее утро.
Ключ не поворачивается в замочной скважине — Кавех же не мог в очередной раз не забыть закрыть за собой входную дверь, — и аль-Хайтам осторожно нажимает на тугую ручку, стараясь не создавать лишних звуков. Безмолвная полутьма прихожей встречает его уютным теплом. Не слишком ощутимо, но для продрогшего за час полнощной прогулки от Академии аль-Хайтама даже оно почти спасение. Всё-таки, ему стоило взять с собой оставленный днём здесь плащ — загруженный мозг легкомысленно списал тогда его необходимость вовсе. И забыл, по всей видимости, что сумерская погода не прощает такое легкомыслие, расписываясь на нём каждый раз колючим холодом окоченевших пальцев рук. Как меньшее наказание, если ему повезёт.
Как сегодня, например.
На тумбе рядом с порогом как-то иррационально ярко отвечивают злосчастные кавеховские ключи — аль-Хайтам проверяет это сразу, на всякий случай. Он почти не соврёт, если скажет, что изначально и не задумывался о том, чтобы туда посмотреть. Кажется, это просто то остаточное, полностью вымотанное беспокойство подталкивает его к этому где-то на уровне подсознания. Всё же, аль-Хайтам и правда успокаивается.
Честно, он думает так до самого конца. Пока идёт всё в той же полутьме на кухню, когда видит на столе, почему-то, не грязную посуду и даже не извечные заляпанные чернильными пятнами чертежи со сломанными перьями и скомканными бумажками рядом, а его обычно спрятанный под лестницей строительный набор. Всё видимое глазу пространство до последнего сантиметра оказывается эпицентром нового, но очередного для аль-Хайтама хаоса — из молотков, гвоздей, шайб, рулеток и даже откуда-то взявшихся аж двух топоров, что происходит? — но он
не беспокоится до сих пор и не удивляется, наверное, только потому, что слишком сильно для такого устал.
До самой своей комнаты на втором этаже он, кажется, всё ещё не понимает, что произошло, и с привычным громким щелчком двери уже почти оставляет это бесполезное занятие — аль-Хайтам прекрасно знает, что ему нельзя, но всё равно до смерти хочет просто лечь и заснуть. И не просыпаться, желательно, до следующей жизни.
Жаль только, нынешняя всё ещё имеет на него свои планы.
Аль-Хайтам убеждается в этом, к своему огромному разочарованию, почти сразу, как оказывается у себя. По какой-то абсолютно неясной ему причине голова полностью проясняется будто по тому самому щелчку двери. Он ужасно не хочет ни о чём думать, но события перед глазами выстраиваются в свой ряд самостоятельно — аль-Хайтаму хватает одного взгляда на ещё один сумасшедший дом внутри.
По-другому назвать происходящее и, по всей видимости, произошедшее у него просто не повернётся язык.
Чёрт, и какой Бездны он так тепло улыбается?
Кавех и правда спит. Почти как убитый — не реагирует даже на громкие звуки вокруг. В принципе, как и всегда, и в этом аль-Хайтам не видит проблемы. Ни в нём, ни в том даже, что спит он на его кровати, в своей верхней одежде и даже не снявши сапог. Кавех спит, завернувшись в его собственный плащ, и что-то сонно шепчет в подушку, лишь сильнее укутываясь в его края от принесенного аль-Хайтамом в залитую солнечным светом тёплую комнату порыва прохладного воздуха из коридора. Зябко ёжится, ведя укрытыми тёмным фланелем плечами, и роняет на прикрытые глаза ещё несколько выбившихся из и без того уже неаккуратной причёски прядей.
Аль-Хайтам снова так надолго засматривается.
И хочет провалиться под землю. Опять.
На самом деле, это меньшее из зол: на письменном столе лежат, видно, скомканные ранее в один комок, но сейчас старательно расправленные обрывки розового кармафала, составленные в цельное письмо, а на окне одиноко лежат две тряпки рядом с тазом с грязной водой. О, ну конечно. Где-то здесь должны быть и гвозди, всё верно?
Карниз стопроцентно пережил сегодня неравную войну. Причём два раза. Это видно по сбитой краске и лаку в местах неровных стыков, наспех прикрытых сверху теми самыми тряпками — неужели Кавех думал, что он оставит их как есть, даже если вернётся до его пробуждения? Нет, это — аль-Хайтам прекрасно понимает, — абсолютно не в его стиле. Куда вероятнее, он просто не думал об этом. Ещё вернее: ни о чём.
Этот балбес всегда решает проблемы лишь по мере их поступления. И то,
не всегда почти никогда до конца.
Даже не так: воробушек. Взбалмошный, глупый воробушек.
…он правда думал, что так хорошо отмыл свои следы со стены, чтобы аль-Хайтам их не заметил? Кавеху повезло лишь в том, что он выбрал своей жертвой торцевую сторону. В любом другом случае он бы непременно заметил их ещё по дороге сюда.
Усталый вдох, один прерывистый выдох и мученически сложенные на переносице пальцы. Аль-Хайтам смаргивает расплывающиеся перед глазами круги. Ради всего святого, за какие грехи ему досталась эта ходячая катастрофа. В следующий раз он точно выбросит его за такие выходки в те кусты тамариска.
(Но знает, что не сделает так никогда).
Просто не сможет. И до этого, за все эти семь лет ни разу не смог — а теперь и подавно. Он давно уже переступил эту черту. Примерно тогда же: семь лет назад, — и знал прекрасно, что нет ему больше отсюда дороги обратно. Сердце его не отпустит.
Кавех, впрочем, тоже.
Подойдя к нему, аль-Хайтам всё ещё не знает до конца, чего хочет больше: окликнуть его во весь голос по имени или так и продолжить смотреть. Просто смотреть: на скулы, на губы, на подрагивающие во сне беспокойно ресницы, золотистые волосы, почти блестящие в лучах рассветного солнца, — и мирно ждать момента, когда Кавех проснётся. И самому снова не смыкать глаз — тогда, кажется, он сможет.
Если бы только у него был выбор.
Но у аль-Хайтама его нет. Совсем немного, всего несколько минут, и ему снова нужно будет уходить. Не сейчас, просто говорит он себе, выбирая третий вариант. Он может позволить себе это, но всё равно разворачивается, чтобы просто уйти, захватив с собой пару бумаг.
И,
всего на секунду, но проигрывает самому себе.
Склоняется над Кавехом, вглядывается ещё раз в расслабленное лицо как-то отчаянно-искренне, и осторожно целует куда-то в висок. Задерживается на жалкие доли секунд, чтобы вдохнуть, собирая разбившиеся вдруг на мелкие осколки пространство и время, и хочет — теперь уже наверняка, — отстраниться, но ему не дают. Внезапно, так быстро, что он почти ничего не успевает понять: лишь выставить по бокам от чужой головы руки, почти сразу падая на локти — Кавех притягивает его к себе одним резким движением, впиваясь в губы своими. Даже не открывает заспанных глаз — аль-Хайтам смотрит на него сначала в полном оцепенении, потому что он даже не думает его отпускать: обвивает за шею руками, льнёт ближе, вынуждая опуститься на колени, и пользуется его замешательством, ещё больше углубляя поцелуй. Аль-Хайтам хочет возмутиться, хочет сделать вдох, хочет отстраниться, но лишь сдавленно мычит в чужие шершавые губы, в последний момент срываясь вдруг в глухой вскрик, потому что Кавех расходится не на шутку — вслепую, но почти моментально находит руками две точки позади его ушей и проводит по ним пальцами
так, что у аль-Хайтама подкашиваются и без того уже ослабевшие ноги.
Твою мать.
Кави, нет-
Довольный собой, Кавех усмехается прямо сквозь поцелуй и приоткрывает немного глаза, смотря на него теперь так по-лисьи хитро и победно. Почти оценивающе: если бы мог —аль-Хайтам готов поручиться, — он обязательно бы облизнулся. В его глазах горит сейчас яркий огонь, разгорающийся с каждой секундой, и аль-Хайтам не может сказать, почему.
Потому что не может видеть сейчас собственное лицо, а Кавех — да. Растерянное, полностью обескураженное — усталость тоже, несомненно, берёт своё, — с искрящимся переизбытком эмоций глазами и сведёнными к переносице бровями — аль-Хайтам уязвим сейчас перед ним настолько, что Кавеха поглощает почти вселенский восторг.
Архонты, ему однозначно стоило дождаться этого момента.
И как же Кавеху теперь плевать, что ему влетит.
Он всё равно ведь не сможет отказаться от этого никогда. Слышишь, аль-Хайтам?
Никогда. Потому что эта буря, бушующая сейчас внутри Кавеха только из-за него одного, едва ли не сильнее его здравого смысла.
Кавех тоже давно уже проиграл.
Чтобы очнуться, аль-Хайтаму, кажется, нужно ещё несколько вечностей — Кавех не делает больше почти ничего, но он уже попадается в его ловушку. Ловит себя когда-то на мысли, что так нельзя, и почти силком отрывает себя от уже успевшего расслабиться Кавеха — тот шипит от прилетевшего под рёбра не самого слабого тычка — за дело, — и подтягивается на своём месте чуть выше, чтобы почти сесть и заодно уйти от опасной близости к чужим локтям. Как будто это может его спасти.
— Я клянусь тебе, что сегодня ночью ты будешь спать под теми кустами. Вижу, твоя ненависть к тамариску прогрессирует с невероятной скоростью.
— Ай, ну кто так встречает своего дорогого возлюбленного. Я так сильно по тебе скучал! — будто извиняясь, Кавех комично тянется к нему руками, чтобы попытаться прижать к себе, но аль-Хайтам лишь равнодушно уворачивается в самый последний момент, категорично складывая на груди руки. Вот это точно, Кавех, было зря.
— Ты разнёс мне дом, Кавех. И думал, что я этого не замечу?
— Это неправда!!! Я же всё убрал, ты же видел? Там почти ничего не видно!.. Ну прости меня, я всё возмещу. Обязательно. Только иди сюда.
Кавех стыдливо потупливает глаза, виновато смотря на собственные руки, перебирающие сейчас одну из складок на чужом плаще, и почти вздрагивает от вдруг появившейся на лбу чужой руки — Аль-Хайтам смеряет его полностью неверящим взглядом. Кавех извиняется? Уж не температура ли?
Тот даже обижается.
— Да всё со мной нормально, отстань, — откидывает в расстроенном жесте его руку и тут же сгребает в объятья, больше не спрашивая разрешения. От той недавней уверенности в Кавехе не остаётся больше ни следа. Лишь какая-то бесконечная нежность, которая льётся теперь из него без конца.
Нежность, предназначенная лишь для него, аль-Хайтама, одного.
— Я правда скучал.
— Если ты таким образом хочешь отмазаться от испорченной оконной рамы — тебе следует стараться лучше.
— Когда-нибудь я сожгу твой тамариск к чертям, аль-Хайтам! Ты вообще не чувствуешь момент, — злится он, но прижимается, почему-то, к нему только сильнее.
— Момент чего? Твоего представления для собственной защиты?
— Какой же ты чёрствый придурок, в конце-то концов! Ай-ай, не пинайся! — уворачиваясь от очередного пинка в бок, Кавех пытается поймать его руки своими, но походит сейчас лишь на брыкающегося рыжего кота, не знающего толком, как отбиваться от чужих назойливых прикосновений.
Аль-Хайтам думает, что так всё и должно быть.
И хотя бы сейчас Кавех полностью с ним согласен.
Кавех,
ты снова забыл свои ключи. В прошлый раз, когда ты ввалился в дом полумёртвый и не посмотрел, куда их закинул, ты попал прямо на мой собственный ключ.
Я заметил это, когда был в уже в Академии. Тебе следует быть благодарным мне за то, что ради того, чтобы ты не ночевал сегодня на улице, я вернулся с ними домой. Я
оставил их слева от калитки под кустом тамариска.
Возьми их там. Если эта записка не попадёт к тебе в руки, я хотя бы надеюсь, что ты додумаешься поискать их и под ним
тоже, когда вернёшься.
Меня не будет как минимум до завтрашнего утра, так что можешь не ждать у моря погоды и ложиться. И закрой, пожалуйста, оставленное мною открытым в моей комнате окно — я боюсь, что ночью поднимется ветер.
Аль-Хайтам.
