Полевые цветы

      Дейдара стоял на крыльце дома, глядя перед собой и словно ничего не видел. Он размышлял о чём-то так усердно, что, пожалуй, даже забыл, почему стоит здесь. Солнца практически не видно, небо серое, но слегка приглушённое, мягкое — наверно, это из-за дымки, поднимающейся над лесом. Странное сегодня утро, с самого начала какое-то усталое и неповоротливое, как и Дейдара, который еле оторвал голову от подушки. Он должен быть исполнен энтузиазма и энергии, ведь сегодня тот самый день, но он почему-то еле передвигался по дому, как сонная муха. Собирать вещи было как-то утомительно, к тому же он никак не мог сообразить, что нужно взять с собой. Конечно, в любой момент он может приехать домой, но он решил выдумать себе проблему на ровном месте — если чего-то ему будет не хватать, он должен это купить, а значит нужно будет найти работу. В моменте это казалось годной идеей, которая должна его замотивировать, но как это сработает на самом деле пока являлось загадкой. Ино заваливала его вопросами, чувствовалось, что она волнуется. Не сказать, что они такие уж прям близкие брат с сестрой, но Дейдара знал, что она будет скучать. Да чего уж там, он тоже будет.       — Ты ведь будешь приезжать? — дверь позади открылась и на улицу высунулась Ино с очередным вопросом.       — Буду, конечно, м, — отвечает Дейдара, отведя, наконец, взгляд от мутного неба.       Он обвёл взглядом сумки и чемодан, стоящие вокруг него. Кто бы мог подумать, что однажды с ним случится что-то подобное, что он уедет из родного дома так рано. Если откровенно, он уже смирился, что проживёт в этом маленьком городке всю свою жизнь и с ним уж точно ничего особенного не случится. И теперь он здесь — ждёт, когда Сасори зайдет за ним с таким же ворохом своих вещей и они отправятся на автобусе в соседний город, который гораздо крупнее этого. Придётся жить иначе, по-новому, с человеком, который стал роднее и ближе, чем все остальные.       — А мне можно будет к вам приехать? — снова подаёт голос Ино.       — Само собой, — Дейдара отвлекается от своих мыслей и поворачивается к сестре, — Может и ты поступишь в универ в том городе однажды, м. А может и в другой стране.       — Не хочу в другой стране, — Ино хмурится и надувает губы, — Мне моя нравится.       — Ну и хорошо, м, — кивает Дейдара.       Дверь вдруг открывается шире, Ино практически вываливается наружу и удивленно смотрит на бабушку, показывающуюся в проёме. Уже давно она не выходила из своей комнаты без надобности и уж тем более на улицу. Как только необходимость возить детей в школу отпала, бабушка не отличалась подвижностью и предпочитала на улицу не выходить, ни к чему, так что видеть ее здесь, в свете дня было сюрреалистично. Золотые серьги блестели яркими искрами даже сейчас, в это пасмурное утро, камни в кольцах переливались и сверкали, как звезды. Бабушка сурово посмотрела на Дейдару, а потом обвела взглядом улицу и дымку, затянувшую небо. Хмурые морщины разгладились, кажется, она увидела во всём этом что-то давно забытое и слегка улыбнулась.       — Хороший день, — говорит она, делая шаг на крыльцо, — Птицы летают высоко.       — Как думаешь, я правильно поступаю? — спрашивает Дейдара, потупив взгляд, и впервые искренне надеется, что бабушка даст не конкретный, а мистически-расплывчатый ответ, чтобы ему самому пришлось догадываться о смысле её слов.       — Думаешь, знаки и кости смогут сказать, верен ли твой выбор? — бабушка кладёт ему на плечо руку и тут же волнами расходится аромат благовоний и трав, — Нет, дорогой. Выбор всегда только твой и ни одно гадание не убедит тебя, ведь ты его уже сделал.       — Тогда может посоветуешь что-нибудь?       — Запасись терпением. Знай, не всё приходит сразу.       — Спасибо. Наверно… — Дейдара как-то нерешительно крутит в пальцах шнурок кофты, но, подняв на бабушку взгляд, улыбается.       — Не переживай, — бабушка, хитро прищурившись, достаёт из-под шерстяной шали браслет из бусин и камней, — Держи-ка. Ей я такой тоже дала, — взмахивает рукой в сторону Ино, — И у меня такой есть.       Дейдаре даже не нужно объяснение, зачем этот браслет. Он сразу надевает его на запястье и перебирает бусины, завороженный их мягким блеском и переливами цветов. В этой мелкой вещице — он уверен — всё, чего ему будет не хватать. И дом, и природа, и тишина, сменяющаяся родными звуками работающего телевизора и звоном посуды. В этом браслете сосредоточены чувства и ощущения, Дейдара чувствует, что теперь ему действительно стало легче и будто больше ничего не держит его здесь. Всё, что нужно, он берёт с собой.       Со стороны доносится звук маленьких колёсиков, шуршащих по асфальту. К дому приближается Сасори, тягая за собой объёмный чемодан, а на плечах у него висит рюкзак, судя по всему, набитый вещами до максимально возможных пределов. Это вполне в его духе — попытаться уместить вещи в наименьшее количество тары, чтобы не чувствовать себя излишне обременённым. Заметно, что тащить это всё ему тяжеловато, но эту напасть он преодолевает с присущей ему сдержанностью. Подойдя к крыльцу, Сасори отпускает чемодан и вздыхает облегчённо, а встретившись с Дейдарой взглядом, сразу становится расслабленнее.       — Автобус через двадцать минут, — говорит он и сверяется с часами на запястье. Обратив внимание на делегацию, сопровождающую Дейдару, он кивает бабушке и слегка взмахивает рукой Ино, стараясь дружелюбно улыбнуться. Он видит в глазах Ино тоску и глядит на неё заинтересованным взглядом, силясь понять, каково это. У Дейдары есть родные, которые переживают за него и будут скучать, такого Сасори никогда не чувствовал и не понимал, для него это чуждо, но в глубине души это почему-то отзывается теплом, словно теперь он займёт их место. Ему кто-то доверяет и это новое ощущение кажется ему приятным и каким-то… далёким. Будто он читал об этом в книгах, видел в фильмах и понимал, что это, но на деле всё гораздо волнительнее.       — Вам пора идти, — бабушка, завернувшись в свой шерстяной платок, смотрит на Сасори каким-то мягким, но сочувствующим взглядом, — Дождь в дорогу — это хорошо.       Сасори недоумённо глядит на небо, отмечая, что оно хоть и затянуто облаками, но дождя нет. Пожав плечами, он хватается за ручку чемодана и отворачивается, когда Дейдара бросается обнимать бабушку и сестру, не хочет видеть чужое прощание, не хочет чувствовать это ещё сильнее, чем оно есть сейчас. Что-то подсказывало ему, что теперь ему придётся мириться с новыми ощущениями, открывать для себя все эти слова и чувства, которым раньше не было места. Ему трудно ответить себе на вопрос, хорошо это или плохо. Пугало немного, тут уж не стоит себя обманывать, но и какое-то предвкушение тоже было. Говорят, всё, что не делается — всё к лучшему, и он был склонен жить именно по этому принципу.       Руки невесомо касаются чужие пальцы, Сасори опускает взгляд. Дейдара встаёт рядом, пыхтящий от тяжести своего рюкзака и сумок, какой-то весь растрёпанный, но заметно, что счастливый. Отойдя от дома, он оборачивается ещё раз, как-то суетливо взмахивает рукой и выдыхает, улыбаясь во все тридцать два. До остановки ещё идти минут десять, тяжко, конечно, со всеми этими вещами, но Дейдару ноги несут сами, он будто и не чувствует этого веса.       Город живёт своей жизнью, как и всегда. Проезжают редкие машины, по забору лениво идёт соседский кот, а вороны, сидящие на ветках, следят за ним бдительными взорами. Небо всё такое же мутное, приглушённо серое, словно перламутровое, на горизонте виднеются поля. Прохожие не обращают на этих двоих никакого внимания, только мальчишка Фанни — одноклассник Дейдары — удивлённо выкрикивает приветствие из-за забора своего дома. Теперь разнесётся слух, что Дейдара с местным сиротой решили смотать удочки и свалить куда-то, и все будут гадать, куда же они подались, да приставать к Ино, чтобы рассказала. Что ж, ну и ладно. Теперь-то всё равно.       Дойдя до остановки, Дейдара сваливает на скамью вещи и потягивается, разминая уставшие плечи и руки. Такой всегда болтливый, он не проронил ни слова и, казалось, о чём-то постоянно думал. Впрочем, думы эти его явно радовали, потому что улыбался он тоже не переставая.       — Кстати, на твоё место в кафе уже кого-нибудь нашли? — спрашивает Сасори просто так, лишь бы что-то сказать.       — Само собой, м, — Дейдара продолжает свою разминку, явно увлёкшись, потому что это уже начало походить на утреннюю зарядку, — Даже смешно, меня назвали лучшим сотрудником и сказали, что очень жаль терять такого, как я.       — Хмм… — Сасори кивает и прячет улыбку, отвернувшись, — Наверно это был сарказм.       — Эй! Я хорошо работал!       — Разумеется.       И тут начинается дождь. Слабый, моросящий дождь, который явно продлится долго и наверняка усилится. Мелкие, едва заметные капли даже увидеть не просто, но Дейдара сразу чувствует их кожей, подставляя небу лицо. Судя по отсутствию хоть каких-то просветов, моросить дождь будет до самой ночи, но Сасори становится интересно, есть ли он там, куда они едут.       Тарахтящий автобус медленно подкатывается к остановке. Его серебристое металлическое покрытие сейчас не блестит, как обычно, а только отражает окружающую серость, становясь матовым. В глаз вдруг попадает капля дождя, Дейдара зажмуривается и подхватывает со скамьи вещи. В салоне душно, но людей мало и удаётся выбрать самые удобные места в конце автобуса. Дейдара скидывает сумки на соседнее сидение и разваливается на широкой сидушке, чуть не ложась. Сасори действует сдержаннее, аккуратно укладывает рюкзак в угол, а чемодан оставляет в проходе. Зависнув на миг и осмотревшись, он кивком заставляет Дейдару сесть по-человечески, а не разваливаться тут эфемерной тушей.       Усевшись у окна, Сасори подпирает рукой подбородок и вздыхает. Автобус трогается, поскрипывая, в окно начинает задувать свежий воздух вперемешку с дождевыми каплями, и пыль, поднятую с асфальта. Дейдара осторожно придвигается поближе и, помедлив, всё-таки прислоняется, укладывая голову Сасори на плечо. Оба смотрят в окно, прощаясь с городом, в котором выросли и который, как ни странно, успел закалить их характер и чему-то научить.              --              Любопытно, что у кровати спали сразу три собаки. Похоже они были готовы смягчить падение хозяину, который вот-вот свалился бы с края, а все потому, что кровать, такая просторная и широкая, последнее время стала казаться тесной. Какузу свесил с края руку и перебирал короткую, жесткую шерсть Вафли, лениво вздыхая. У стены, на лежанке Вихо, спал щенок, практически утонувший в пушистой Хоте. Другие собаки с удивительным терпением и понимаем наблюдали, как вчера Какузу носился с этим бедолагой на руках, чтобы отмыть, согреть и накормить, но особого интереса не проявляли, за исключением Хоты, единственной самки в этом мужском сброде. Это воздушное облако решило, что теперь это её щенок, похоже, проснулся материнский инстинкт и собака оберегала детёныша как могла, укладывалась рядом, позволяя ему копошиться в её длинной белой шерсти. Тем и лучше. Какузу прекрасно знал, что можно не тратить на воспитание щенка слишком много сил, когда в доме есть столько воспитанных собак. Они научат его всему, что нужно, сами, и выстроят только им ведомую иерархию.       На спину ложится ладонь, Какузу закрывает глаза и понимает, что его бодрствование заметили. Хотелось просто поваляться и подумать о чём-то или ни о чём, но, похоже, не суждено. Хидан подползает ближе, приподнимается на локте и заглядывает за Какузу, обнаруживая собачье лежбище. Присвистывает, от чего и собаки приоткрывают глаза.       — Ты не спишь, — говорит он, тыкая Какузу в спину, — Притворяешься.       — Да что ты, — бубнит Какузу в подушку.       — Когда будем духов вызывать? — нетерпение в голосе скрывать бесполезно, Хидан принимается ёрзать по кровати, пытаясь найти валяющуюся на полу одежду.       — Ночью.       — Боже, целый день ждать…       То, что Хидан терпением не отличался, не новость, но Какузу каждый раз это веселило, до чего ж он неугомонный. Тяжело жить, когда постоянно чего-то ждёшь, а если ещё и реальность с ожиданиями не сходится… Какузу надеялся, что в этот раз реальность Хидана не разочарует, потому что придумал он что-то поистине, скажем так, интригующее. Ему казалось, что он предугадал чужие желания — очевидно, что Хидан, как страстный и тактильный человек, хотел добраться до Какузу в полной мере, его жесты, действия, случайные взгляды и вот это вот всё… Честно сказать, Какузу страшновато было это начинать, потому что казалось, что трудно будет остановиться, насытиться и успокоить эту бесконечную жажду даже для него самого. То, что он придумал, либо охладит пыл, либо превратится во что-то неостановимое и, пожалуй, он был готов рискнуть, не смотря на опасения.       Весь день пришлось выдумывать Хидану работу, чтобы он не прозябал в своём тоскливом ожидании и не действовал на нервы. Ближе к вечеру Какузу удачно вспомнил об обещании дать пострелять из ружья и, снарядившись всем необходимым, потащил Хидана в поле за домом, не смотря на начавшийся мелкий дождь и приближающиеся сумерки. На месте старого амбара от бывшей тут когда-то фермы они остановились и Какузу расставил на ветхом заборе пустые банки из-под пива, соорудив импровизированный тир. Выяснилось, что Хидан вообще огнестрельного оружия в руках не держал, потому что фанател больше от холодного, так что учить пришлось всему и сразу.       — Ноги шире расставь, выше руки, — Какузу ходил вокруг и поправлял Хидану позу, дотрагиваясь то до ноги, то до рук, — Выпрями спину. Приклад к плечу и будь готов, у него сильная отдача, может быть больно.       — Подумаешь, — фыркает Хидан самоуверенно, старательно целясь по банкам.       — Ну вот и увидим, — Какузу делает пару шагов назад и, оглядев Хидана с головы до ног, кивает, — Стреляй.       Не задумываясь, Хидан жмёт на курок. Громкий выстрел заставляет его зажмуриться, и он болезненно морщится от сильного удара в плечо от отдачи. Конечно, с места он не сдвинулся, достойно выдержав первый выстрел, но Какузу видел, что бесследно это не прошло, а ещё, к его удивлению, первая банка слетела со своего места. Какузу одобрительно хмыкнул и обошёл Хидана с другой стороны, замечая эту недовольно скривившуюся мину.       — Что такое? — спрашивает он елейно, явно иронизируя.       — Громко очень, — ворчит Хидан и борется с желанием потереть плечо. Скосив на Какузу взгляд, он морщит нос и возвращается к целям. Промахивается вторым выстрелом, но третьим, после перезарядки, снова попадает.       Заметно, что ему нравится. Ещё больше ему нравится, что Какузу не забыл об обещании и всё-таки его выполнил. Пожалуй, это было даже трогательно по-своему. Приноровившись, Хидан уже вовсе не промахивался и явно почувствовал себя увереннее. Стоически терпел отдачу, практически не сдвигался с места и все движения стали отточенными, словно он всю жизнь этим занимался. Он всегда всё схватывал налету, а стрелять оказалось для него совсем не так трудно, как он представлял. Когда небо стемнело окончательно и банки на заборе стали практически невидны, а дождь начал лить гораздо сильнее, Какузу позвал его домой. Только опустив руки и вышагивая по полю, Хидан почувствовал, как же болят мышцы от напряжения, да и плечо начинало ныть. Ну и ладно, это стоило того.       Вернувшись, Какузу сперва кормит собак, уделяя больше всего внимания щенку. Детёныш ещё мал, чтобы есть сухой корм, приходится выдавать ему отдельную порцию и следить, чтобы он с ней справился. А пока Хидан отваливает в душ, строя из себя самого уставшего человека в мире, Какузу быстро поднимается на второй этаж. Он перерывает один из шкафов, торопливо перекладывая вещи с одной полки на другую и, наконец, находит то, что искал — скрученный в рулон шерстяной ковёр, который он не доставал из шкафа несколько лет к ряду. Он расстилает ковёр на полу и придирчиво глядит на его состояние. Когда-то этот круглый, узорчатый коврик висел на стене его дома, связала его бабушка и, по её словам, в него вплетены волосы с гривы лошадей, шерсть косули, кроликов, собак… всех не перечислить. Конечно, у Какузу водились сомнения, что это всё правда, но в те времена он был мал и не особо-то интересовался этими тонкостями. Бабушка просто вязала ковёр, а он старался не путаться поблизости, чтобы не мешать, или слушал её долгие истории, на половине которых обычно засыпал.       Расстелив ковёр и бросив на него пару подушек, Какузу залез в ящики шкафа, чтобы отыскать благовония. Это тоже вещицы из дома, которые он убрал в дальний ящик, лишь бы не встречаться с ними даже взглядом. Довольно странно, что сейчас он испытывает такую готовность достать это всё, но, похоже, просто настало время. Так уж всё сложилось. Даже незажжённые эти благовония источают аромат леса и чего-то сладкого. На секунду Какузу чувствует досаду — он ведь в самом деле ничего об этом не помнит, нарочно вытеснив эти воспоминания к своему стыду. Становится даже жаль, ведь теперь и спросить не у кого. Прижав свёрток с благовониями к носу, он втягивает их запах и пытается определить, что в них намешано. Он должен знать, он знал это, просто забыл. Когда-то он собирал в лесу травы и палочки, цветы и даже насекомых, чтобы женщины делали из всего этого благовония и настойки.       Он точно чувствует запах горелых веток, хвои, коры и сухой травы. Ещё будто что-то мускусное, как лошадиная шерсть, запах кожи, из которой делали ремни, а эти сладкие ноты казались похожими на те медовые цветы, что росли у реки. Какузу не помнит, как они называются, но, когда они цвели, от сладости кружило голову и к берегу слетались пчёлы, шмели и бабочки, а по ночам над водой кружили светлячки. Мать называла это время «патокой» и в ту пору принято было заключать союзы между будущими супругами. В каком месяце это было?.. Можно было бы найти в интернете время цветения этого цветка, но, не помня названия, это нереально.       Снизу слышится суета, похоже Хидан выбрался из душа и начал тискать кого-то из псов, судя по радостному лаю и цокоту когтей по дощатому полу. Какузу складывает благовония на столик у окна, с полки достаёт подставку для них и, пробежавшись по комнате, завешивает все окна плотными шторами, которые он даже не вспомнит, когда закрывал последний раз. Шторы вообще не пропускают свет, комната тут же погружается в полнейший мрак и Какузу медленно, по памяти добирается до лестницы. Для успешного «ритуала», который Хидан так ждёт, осталась лишь одна деталь — нужно заварить определенный чай, состав которого, как ни странно, Какузу помнит гораздо лучше всех остальных штучек из прошлого. Возможно, потому что этот чай он всё-таки периодически заваривал, когда хотелось отключить мозг и повитать в облаках, не думая ни о чём. Спустившись, Какузу сразу видит валяющегося на полу Хидана и Нуто, который подставил для почёса пузо.       Аромат чая долетает до Хидана сразу, стоит Какузу залить смесь трав кипятком. Это что-то абсолютно новое, что-то ни на что не похожее, этот запах завладевает им моментально, заставляя подняться с пола и подойти ближе. Хидан принюхивается, чуть не закрывая глаза, встаёт с Какузу рядом и жадно глядит на заварочный чайник. Странно, этот аромат пробудил в нём какое-то знакомое ощущение, это похоже на предвкушение от момента, когда скручиваешь косяк с отменной травой, зная, что сейчас от первой же затяжки мозг превратится в вату и все проблемы отойдут на самый дальний план. Нет, на коноплю запах совсем не похож, но почему-то так же дёргает за струны, будоража душу.       — Что это? — спрашивает Хидан, чувствуя себя котом, нанюхавшимся валерьяны. Запах меняется, становясь более сладким по мере того, как чай заваривается. Вдруг кажется, что пахнет водой с озера, чем-то сырым и свежим.       — Чай.       — Я понял, что чай, — Хидан бубнит и морщит нос, — Для чего? Это что-то особенное, — вдруг его глаза округляются, и он цепляется Какузу за руку, — Это чтобы духов вызвать!? Да?       — Да, успокойся только, — Какузу пытается вывернуть руку из цепкой хватки, — Иначе я разолью всё и не будет тебе никаких духов.       — Ой бля всё, да, извини, — отскочив на пару шагов назад, Хидан быстро скрещивает руки на груди, демонстрируя свою сдержанность.       — Пойдем наверх, — пока Какузу разливает чай по небольшим глиняным чашечкам без ручек, Хидан нервно следит взглядом за каждым его действием, — Только там темно, иди за мной.       Конечно, Хидан был в курсе, что темно, потому что уже ведь ночь почти, но он совершенно не ожидал, что там настолько темно. Он ничего перед собой не видел, так что спешно последовал совету Какузу и схватился за его рубашку, чтобы ни на что не наткнуться. Он обернулся и заметил, что собаки замерли внизу у лестницы, сели, словно истуканы, и даже не пытались подняться вслед за хозяином. Может запах чая и на них подействовал? Пройдя вперед, Какузу вдруг остановился. Хидан руками чувствовал, что он развернулся к нему лицом и протянул чашки.       — Подержи.       Хидан послушно забирает чай и непонимающе пялится в темноту. Это даже немного страшно, когда не видишь собственных рук, но зато обостряется слух и Хидан понимает, что Какузу ходит по комнате, шуршит чем-то и снова подходит, останавливаясь поблизости. За окном по карнизам стучит дождь, шумит ветер и капли бьются по стеклу время от времени, создавая монотонный шум. Вдруг чиркает спичка и пламя освещает лицо Какузу теплым, мягким светом. Он подносит огонёк к благовониям, воткнутым в подставку, зажигая их одно за другим. Когда спичка тухнет, становится так же темно, как и раньше, но теперь Хидан видит пять крошечных светящихся точек, от которых причудливыми узорами поднимается дым, который он, почему-то, видит даже в темноте. Хидан следит за точками взглядом — Какузу ставит подставку на пол, а подойдя к Хидану, забирает чашки ставит там же, оставляя их во мраке.       — Это всё очень странно, — говорит Хидан зачем-то, чувствуя, что ему просто хочется что-нибудь говорить.       — А ты как думал, — хмыкает Какузу и осторожно берет его за руки, — Иди. Вот сюда, — движением он указывает Хидану, где остановиться, — Чувствуешь подушку? Садись.       Хидан медленно садится, скрещивает ноги и зависает, глядя на огоньки благовоний перед ним. Что-то в этом всём заставляет его замедлиться, проникнуться полным отсутствием чего-то видимого, сосредоточить внимание на ощущениях. Он чувствует, что Какузу садится рядом, колени соприкасаются, от него веет теплом и ароматом чая. Хочется склониться на бок, поближе к нему, но что-то подсказывает, что сидеть нужно прямо и спокойно, так что Хидан следует своей интуиции.       — Пей, — Какузу протягивает ему чашку, Хидан определенно рад, что дождался этого момента. Горячий пар бьёт в нос, запахи переплетаются между собой, а на вкус чай оказывается совсем не таким, как ожидалось. Сперва Хидан чувствует горечь, словно от одуванчика, но тут же она сменяется терпким вкусом, похожим на хурму, всё смешивается в единый травяной вкус, сухой, слегка приторный и кисловатый. Хидан никогда не пробовал ничего подобного, он не смог бы это с чем-то сравнить, потому что ощущения не поддавались описанию, словно и не было в мире вкусов, похожих на этот. Допив до конца, он отдаёт чашку Какузу и снова цепляется взглядом за благовония. Они пахнут невесомо, в гармонии с запахом чая, но теперь аромат будто стал ярче, накрыв с головой чем-то вроде хвои и чего-то древесного.       До слуха доносится неразборчивый шёпот, Какузу говорил что-то, что сейчас разобрать было очень трудно — похоже, он говорит на своём родном языке. От этого по плечам бегут мурашки, Хидан закрывает глаза, не ощущая особой разницы, только огоньки благовоний пропали.       — Открой глаза, — строго говорит Какузу, будто видит что-то в этой темноте. Хидан вздрагивает и слушается.       У Какузу странное ощущение, ему казалось, что он сказал это наугад, но что-то подсказывало ему, что он и в самом деле видит в темноте. Это трудно было объяснить даже самому себе. Он думал, что всё это — не больше, чем бутафория, но оказалось, он действовал по наитию, по привычкам и рефлексам, словно что-то подсказывало ему, что делать и что говорить. Даже эти слова, которые он произнёс на языке предков — конечно, Какузу понимал их значение, но они только сейчас пришли на ум, словно поднятые с самого дна памяти, и так навязчиво закрутились на языке. Он ведь видел такие ритуалы не раз, с помощью благовоний и нужным слов новорождённым детям действительно присваивали животное, становившееся их именем, а кто-то с их помощью искал гармонию и эту тонкую связь, которую нельзя увидеть или создать, только почувствовать. Странно. Казалось, что сейчас всё беспорядочно слилось воедино и, медленно моргнув, Какузу уставился на огоньки. Пять точек стояли на месте неподвижно, дым от них синхронно поднимался вверх и начинал изламываться плавными линиями, путаясь и перемешиваясь с темнотой.       — Птица кричит, — говорит Хидан. Будто издалека, отдаваясь эхом от самого неба, он слышал этот тонкий, протяжный крик, не понимая, как это возможно, но чувствуя, что так и должно быть. Он поднял голову, уставившись в темноту потолка, увидел, что тьма отделяется сама от себя слоями и расправляются крылья, словно бумажные. Чем явнее проявлялся птичий облик, тем ближе становился её крик — уже не такой тонкий, он изменялся, превращаясь в хриплое карканье.       — Ворона, — Какузу, хоть и не слышит того, что слышит Хидан, почему-то знает, что должен это сказать.       — Белая, — добавляет Хидан и начинает улыбаться, глядя в потолок. Это короткое видение пропадает, словно растаяв и слившись с темнотой, и он возвращается к огонькам взглядом, больше не чувствуя в своей голове ни единой осмысленной и разумной мысли.       Вокруг Какузу будто собрался вакуум, на секунду он даже не слышал дождя, но, когда стук капель снова донёсся до ушей, перед глазами встало широкое жёлтое поле. Вдали паслось стадо диких мустангов, солнце катилось к закату, справа шумела река своим бурным течением. Какузу был там когда-то, он следил за стадом и развлекал себя поиском мышей-полёвок в траве. Он знал, это было начало осени, листья на деревьях начинали желтеть, а на берегу реки цвели те самые цветы, всю округу застилая своим ароматом. В тот день Какузу гнался за мышью, хотел поймать её, чтобы рассмотреть поближе, и не заметил, как добежал до самого леса. Родители его туда не пускали — лес слишком опасен и непредсказуем, чтобы в него войти, нужно попросить разрешения. Беспечных лес губил, послушным помогал, не жалея своих даров. Какузу видел, как мышь забежала в лес между деревьев и остановилась, глядела на него, словно поддразнивая. Не задумавшись, Какузу подбежал ближе и дотронулся до дерева, как тут же замер, чувствуя в стороне от себя шумное, горячее дыхание. Рядом с ним стоял большой олень, его рога, широкие и тяжелые, ветвились как те же ветки деревьев. Олень не сводил с него взгляда, пока Какузу, наконец собравшись с силами, не бросился к реке. В тот момент было не страшно, но понятно без слов, что ему там не место, по крайней мере, не сейчас. Просто предупреждение, совет дождаться, когда настанет его черёд.       — Олень, — говорит Хидан и Какузу, моргнув, снова смотрит в темноту.       — Да, — кивает он.       — Наврал, значит, про медведя, — со смешком произносит Хидан и кладёт ладонь Какузу на колено, — Но олень тоже подходит.       — Похоже я просто забыл.       Что-то снова изменилось, тьма стала гуще, огоньки мелькали, как светлячки, дым вился, словно ленты на ветру. Какузу почувствовал усталость, навалившуюся на плечи, но она не давила, наоборот, заставляла расслабиться, выдохнуть. Кончики пальцев похолодели, по спине бегали мурашки и в ногах появилось то странное ощущение, когда отсидишь их и кровоток начинает восстанавливаться. Какузу глубоко вздохнул, и голова закружилась, его вдруг повело, как в свободном падении, захватило дух, и он медленно отклонился назад, ложась на спину, словно сам не смог сдержать равновесие. Взгляд выхватывал из темноты силуэты мебели, он видел Хидана, который вытянул руки вверх, будто разминая их, но, приглядевшись, Какузу понял, что он снял через голову футболку.       Хидана от аромата, витающего в воздухе, плавило похлеще, чем от экстази. Стало жарко, горла будто коснулись чьи-то костлявые пальцы, он вздохнул, явственно ощущая, как рёбра раздвигаются, позволяя лёгким наполниться воздухом. Плечо не болело, мышцы не ныли, дышалось свободно и глубоко, как никогда раньше. Шум дождя складывается в какую-то музыку, Хидан закусывает губу и чувствует движение рядом. Он тут же снимает футболку, чувствуя, что жар будто изнутри разгорается, а перед глазами плывут круги, смешиваясь, растворяясь, исчезая и превращаясь в звёзды. Никаких мыслей, ни единого слова, он словно спит, не контролируя своё тело и наблюдая со стороны, оттуда, где по небу ходит солнце и луна, с той самой выси, где спят звёзды.       Развернувшись, он пригибается к полу, как змея подбираясь к Какузу. Руками он находит его, ладонями ведёт к шее и садится сверху, тут же наклоняясь, прижимаясь к груди, чувствует, что жар спадает, расширяется как-то, переходит от него к Какузу и тот словно понимает это, ощущает, как замёрзшие пальцы снова теплеют, перестаёт кружиться голова, но, как и у Хидана, нет какой-то осмысленной реакции, нет мысли, не крутится на языке слово, ничего. Две пустоты нашли друг друга в темноте, и теперь всё смешивалось воедино, жар согревал холод, холод остужал жар, это вечный цикл без начала и конца, никто не возьмёт верх, в гармонии нет победителей.       Какузу руками зарывается в седые волосы, непрерывным движением ведёт руками по шее и спине, чувствует ладонями горячую кожу. Шея от дыхания Хидана словно покрывается инеем, который тут же тает от нового выдоха. Всё тело, каждая мышца, всё действует само по себе, не отзываясь в мозгу нервными импульсами, Какузу не осознает ни себя, ни места, где находится, только слышит и чувствует так близко, что, казалось бы, некуда ближе. Хидан говорит что-то, Какузу не понимает ни слова, будто растерял способность понимать, но он приподнимается на локтях, чтобы целовать — сам, по-настоящему, как только он умел, сам не зная откуда. К ароматам, плотным и густым, примешался вкус, у Хидана на языке остался привкус травяного чая, от которого всё становилось ещё страннее. Он чувствует на животе руку, Хидан забирается под одежду, пальцами водя по шрамам вслепую, но не ошибаясь, спускаясь всё ниже и на коже словно остаётся горячий след от его ладоней.       Дождь начинает лить сильнее, ветер меняет направление, капли бьют по стеклу громко и настойчиво. Хидан движется словно в воде, где-то на глубине, где темно и нечем дышать. Он не ощущает ни боли, ни удовольствия, ничего из этих привычных низменных чувств, но где-то в глубине души собирается всё разом и вспыхивает в такт, как мерцающая звезда где-то вдалеке. Перед глазами у них обоих переливаются неразборчивые калейдоскопы, похожие на витражи — цветы, превращающиеся в другие, меняются оттенки и силуэты, из ветвей деревьев проступают фигуры животных, в глазах загорается солнце, а потом стремительно тухнет, становясь луной. У каждого в этом что-то своё, то хлопают крыльями птицы, выклёвывающие останки плоти из глазниц черепов, то олень наклоняется над рекой, чтобы попить воды, и с его рогов осыпаются листья.       Никаких слов и чувств, только неприкрытая искренность, словно раскрытая грудная клетка, и Хидан, и Какузу чувствовали, что, если протянуть руку — дотронешься до чужого сердца. Всё перед глазами пропало, замолкло, замерло, Хидан выгнулся назад, прижал к лицу руки и, не слыша собственного голоса, простонал, выдохнув горячий воздух из самых лёгких. На улице мелькает молния, на секунду её свет проходит сквозь плотные шторы, и вспышка напоминает, что они всё-таки могут видеть. Какузу тяжело дышит, срываясь на хриплый вдох, и протягивает Хидану руку. Тот берётся за нее, скатывается в бок, ложась рядом и торопливо дышит, словно боится не успеть надышаться. Хидан проводит по себе ладонями — джинсы на месте, как и одежда Какузу, так что, чёрт возьми…       — Это что было, — говорит он, запинаясь от кратких вдохов.       — Транс, — отвечает Какузу спокойно, хотя сам, по правде говоря, так же удивлён.       Он не представлял, что это сработает, даже не догадывался, что такое возможно, не имел и малейшего представления, что существует такой эффект. Ведь ничего странного в этих благовониях, хоть они и собраны по древним традициям, ничего необычного в чае, который использовали как релаксант при молитвах и медитациях, в сегодняшней ночи тоже ничего особенного, и этот дождь один из сотен и тысяч таких же. Всё, что произошло, казалось глубочайшим сном, где чувства остались на границе сознания, а всё, что занимало разум — чистое, как горная река, яркое, сложное для понимания, оно не облекалось в слова, только оседало где-то в груди. В голову приходит слово «Куарртсилуни», Какузу его помнит. Это означало «быть вместе в темноте».       — Пизже, чем реальный секс, если честно, — Хидан, наконец, отдышавшись, кладёт себе на шею ладонь и улыбается, чувствуя, какой высокий у него сейчас пульс. Сердце отбивает такие ритмы, что впору бы заволноваться, но он был уверен, всё с ним нормально. Просто теперь он весь пронизан чем-то неуловимым, чем-то, что связывает их с Какузу между собой и вместо внутреннего голоса он слышит шелест крыльев и тихое воронье ворчание, которое понимает лучше, чем слова.       — Ты в порядке? — спрашивает Какузу на всякий случай. Всё-таки Хидан всё еще на реабилитации, можно сказать. Хоть все его ссадины, ушибы и растянутые связки прошли, рёбра зарастали долго, как и поврежденные лёгкие.       — Никогда не чувствовал себя лучше, — Хидан переворачивается на бок и утыкается лицом Какузу в шею.       Шторы раздувает от ветра, в комнату попадает слабый свет фонаря с улицы. Благовония тухнут, все запахи вдруг выветриваются, как по команде. Снизу кратко гавкает Вихо, слышатся собачьи шаги. Всё будто отмирает и движется так, как положено, привычно и спокойно. Какузу находит руку Хидана, сжимает её в своей ладони и вздыхает, ощущая, что теперь всё действительно так, как нужно.              --              В суд ездить пришлось трижды и всё это время Кисаме держал в голове мысль снять жильё поблизости, чтобы не мотаться столько времени туда и обратно, но, когда он уже было решился на это, его присутствие больше не потребовалось. Странно было ощущать себя свободным — никаких звонков с утра, плавающий график и никаких открытых серьёзных дел. В день последнего суда Какаши вручил ему приказ о назначении и теперь Кисаме вступил в должность начальника своего участка. Бумага грела руки, но понимание пока не приходило. Когда он зашёл в участок, коллеги приветствовали его как какого-то героя, хотя он себя таковым точно не ощущал.       Свободного времени стало больше, работа стала разнообразнее и, в какой-то мере, скучнее. Кисаме проводил планёрки, выслушивая последние новости и распределяя патрули. Город снова стал тем, каким был, так что и вызовов было немного. Разнять драку двух закадычных друзей, которые вдруг добрались до рукоприкладства в споре о политике, найти пропавшую или забытую вещь, выписать штраф за мусор или неправильную парковку… Этим, Кисаме, конечно, не занимался сам, проводя больше времени в кабинете.       Однажды он от скуки забрёл в кабинет Сая, правда кабинетом это называть, наверно, неправильно. Его рабочая зона на цокольном этаже — со столами для вскрытий, холодильниками и шкафами, забитыми архивными делами. В углу стоял стол со множеством ящичков, аккуратная лампа, органайзер для канцелярии. Порядок был идеальным и Кисаме даже не хотелось что-то трогать, чтобы не разрушить эту идиллию, но ведь он уже никому не навредит, если что-то здесь изменится. Усевшись за стол, Кисаме скрестил на груди руки и вздохнул. Что-то в глубине души до сих пор скреблось, когда он вспоминал о Сае, какая-то тянущая, едва заметная тоска, но от неё не становилось грустно. Просто Сая не хватало, вот и всё.       Почему-то Кисаме вдруг одолевает любопытство. Он осторожно открывает ящички стола, ни на что в общем-то не надеясь. Не сказать, что он хотел бы что-то найти, но… Да чёрт знает, он сам не понимал, что делает и зачем. В большинстве ящиков валялась какая-то мелочевка типа сломанной скрепки, не работающей зажигалки и пачки зип-пакетов. Стопки исписанных документов, папки из архива, которые Сай, видимо, не убрал в картотеки. В нижнем левом ящике Кисаме находит блокнот с торчащими из него листами. Судя по всему, блокнот был исписан плотно — бумага топорщилась, не позволяя плотно закрыть обложку. Сперва Кисаме решил, что это аналог его планшета и, судя по первым страницам, так оно и оказалось. Рабочие заметки, записи чьих-то показаний — всё это почти пятилетней давности. У Сая оказался аккуратный, изящный почерк, который было приятно читать. Некоторые заметки вызывали улыбку — Сай описывал людей в какой-то свойственной только ему манере, подмечая в них достаточно забавные детали вроде «прическа как уши у спаниеля» или «бородавка на носу, словно с жабой целовался» (это, как Кисаме понял, точно про Джирайю). В какой-то момент рабочие записи закончились, дальше последовали несколько пустых листов, а потом текст просто шёл стеной, на всю страницу. Кисаме непонимающе уставился в эту плотную писанину и сперва не понимал, что это, но, прочитав пару страниц, уже не смог оторваться.       Он просидел здесь до вечера. Не заметил, как пролетело время, да и не дёргал его никто. Сай оказался настоящим писателем, по крайней мере это, похоже, было его хобби. Красивым языком он описывал город, жителей, происшествия и было похоже, что он всю душу в это вкладывал, всё было в меру — описания, рассуждения, этот специфичный юмор, от которого Кисаме то и дело хихикал, полностью погрузившись в текст. Всё делилось на главы, и каждая глава была новым делом, будто истории про Шерлока Холмса. Ничего сверхъестественного или загадочного, все дела, описанные Саем, довольно простенькие, но ему удавалось держать интригу. «Украденный велосипед», «Потерянная клюшка», «Сбежавшая лошадь» — ничего особенного, однако Кисаме зачитывался, пытаясь угадать, кто же спёр велик и куда убежала лошадь и почему. Сай оказался настоящим талантом, как жаль, что он не рассказал об этом раньше.       Когда Кисаме прочёл последнюю главу, из груди вырвался разочарованный вздох. Он был готов читать это целую вечность, но текст, к сожалению, закончился. Взглянув на часы, Кисаме удивленно округлил глаза и поджал губы — это ж надо, весь рабочий день тут просидел, даже забыл пообедать, оставалось надеяться, что его никто не хватился и не бросился на поиски, а вот По его, наверно, уже проклял окончательно, вынужденный весь день сидеть голодным. Спохватившись, Кисаме встал и, выходя из кабинета, дочитал последнюю страницу, исписанную как-то вразброс. Похоже, Сай пытался выбрать название для очередной главы, которую так и не успел написать — некоторые слова были плотно зачеркнуты, другие написаны наспех, но в углу крупными буквами было написано «Полевые цветы» и обведено ручкой. Кисаме хмыкнул. Что ж, это стало бы действительно подходящим названием.