Полевые цветы

      Дождь лил с самого утра. Никто не заметил, когда он начался, вероятно, глубокой ночью, пока все спали, небо заволокло тяжёлыми серыми тучами, которые теперь и не думали сдвигаться с места. Они нависали, казалось, прямо над самой головой, плотные и безгранично одинаковые, словно единое полотно. Мелкий, но непрекращающийся дождь шумел, превращаясь в единый фон, добавляющий любому действию чуточку меланхолии, но этой самой меланхолии хватало всем с головой и без него.       На противоположной части леса, где чаща редела и плавно переходила в невысокий лысый холм, расположилось кладбище. Всего десяток склепов, сторожка смотрителя и пять дорожек — местные редко хоронили близких здесь, потому что к моменту их смертей они, вероятно, жили в других городах. Сай не был местным, он родился в другой стране, но для этого города он сделал больше, чем для родного, так что его сестра приняла единственно верное решение, с которым согласились все.       Смотритель шастал по тропинке между надгробий, деловито проверяя порядок и чистоту, но не подходил ближе, чтобы не мешать. В центре кладбища стояло единственное дерево, под которым оказалось свободное место, что, на его взгляд, можно счесть чудом, ведь он был уверен, что места остались только по краям. Он долго спорил с черноволосой девушкой, умолявшей его отдать это место для ее брата, а он, решив, что она не в себе, убеждал ее, что места там нет. Только подойдя к дереву и увидев лично, он поверил ей и больше спорить не стал, хотя до сих пор не понимал, как это оказалось возможным.       Под кроной густого дуба дождь не доставал собравшихся, но сырой прохладный ветер всё равно дотягивался до их лиц. Кисаме стоял у изголовья гроба, поднятого над ямой. Он молчал с тех пор, как пришёл сюда, никак не мог выдавить из себя хоть слово, но все это время он улыбался, словно вёл какой-то внутренний монолог. Или диалог. В руке он сжимал две черные розы и касался подушечкой пальца их шипов, и вдруг вздрогнул легонько, поднял руку, всё так же улыбаясь взглянул на нее и кивнул. Смазал каплю крови лепестком одной из роз и положил цветы на крышку гроба.       Какаши со своей командой стояли чуть в стороне, но, похоже, они пришли сюда из искренних побуждений, а не потому, что так велел их рабочий этикет. Им не так уж много удалось проработать вместе, но Хатаке испытывал вполне ощутимую тоску, которая заставляла его мысленно просчитывать варианты «а что, если». Как и любому руководителю, ему казалось, что, если бы он оценил ситуацию более скрупулёзно, этого удалось бы избежать. Если бы не дал Кисаме и Саю разбираться с этим одним, если бы действовал быстрее и решительнее. Профдеформация заставляла примерять на себя вину, хотя, по сути, он и не был виноват.       За спиной Кисаме, облокотившись на дерево, предавался возлияниям Джирайя. Выглядел он помятым и, казалось, пьян ещё с ночи, не проспался и протрезветь не успел. Время от времени прикладываясь к маленькой фляжке, которую прятал в рукаве широкого шерстяного кардигана, он всхлипывал и утирал нос рукавом. Когда Кисаме пришёл к нему вместе с Итачи и сообщил новость, он сперва и не поверил. Быть не может, чтобы Сай — самый организованный и осторожный человек, которого ему довелось знать — погиб так нелепо, но выслушав историю, он поверил в это без вопросов. В конце концов, Джирайя стар и жил в этом городе давно, он видел и знал многое, так что слова о том, что Сай, фактически, пожертвовал собой, его не удивили. Когда-то давно то же самое сделал для него другой человек и Сай до конца своей жизни чувствовал себя обязанным. Теперь он выплатил долг. Икнув, Джирайя делает жест рукой с флягой, поднимая ее вверх, смотрит на серое небо и делает глоток.       Дейдара и Сасори тихонько стояли за Какузу, прилипнув друг к другу, как вымокшие под дождём воробьи. Почему-то Дейдара был уверен, что на улице вовсе и не холодно, так что оделся слишком легко — мёрз теперь, и жался к Сасори, пытаясь спастись от мороси, которую надувал ему за шиворот футболки ветер. Сасори же смотрел на Кисаме, испытывая жгучую благодарность и признательность, такую сильную, на какую только был способен. Благодаря Саю и Кисаме сейчас он свободный, самостоятельный человек и его жизнь изменилась, благодаря им он снова почувствовал себя в безопасности и смог взять своё будущее в свои руки. Он огляделся. Так или иначе, Сай повлиял на всех по-своему, в большей или меньшей мере, но повлиял. Помог, если сказать точнее.       Дейдара же мёрз одновременно от прохладного ветра и от странного наваждения, которое преследовало его всё утро. Ему до сих пор было невообразимо жутко осознавать, что в тот день они с Сасори были так близко, что жизнь Сая оборвалась всего в нескольких десятках метров от них пока они, едва глядя себе под ноги, убегали из леса. Конечно, они ничем не смогли бы помочь, но одна эта мысль пробегала Дейдаре по спине мурашками. Он вспоминал бабушкину песню, которую услышал, когда они вышли из дома, чтобы забраться на крышу. Из пятерых, кто был в день смерти Сая у упавшей рябины, остался только Кисаме. Мог ли Дейдара предотвратить это, если бы слушал, а не слышал, если бы внимательнее относился к знакам и ощущениям, на которые предпочитает не обращать внимание? Может, стоит попросить бабушку научить его видеть и понимать всё, что видит она?..       Когда собрались все, на место Кисаме встала сестра Сая. Хрупкая высокая женщина тоже слегка улыбалась и смотрела на всех с какой-то непостижимой для остальных радостью. Она встретилась взглядом с Кисаме и, кивнув ему, заговорила:       — Приехав в этот город, я удивилась, как много людей переживают за моего брата, — ее голос оказался тихим и мелодичным, каждое слово, казалось, она произносит на распев, похоже, сказывался акцент её родной страны, — Раньше он был нелюдимым, грубым человеком. Иногда я задавалась вопросом, человек ли он вообще…       Она задумчиво замолчала, словно на миг погрязла в воспоминаниях. В тишине шумел дождь и со стороны леса прокричала какая-то птица. Чиркнула зажигалка — Кисаме зажёг свечу, которую держал в руках.       — К сожалению, я не виделась с ним непозволительно долго, но мы часто разговаривали. Он рассказывал мне обо всём, что происходит и мне нетрудно было понять, что он стал совсем другим. Возможно, повлияла работа, возможно, люди, но здесь он чувствовал себя как дома. Я благодарна вам всем, что вы были рядом с ним и слушали его дурацкие шутки.       По присутствующим прокатилась волна смешков. Кисаме фыркнул сильнее положенного и чуть не затушил свечу. Конечно, ему было больно и до невозможности грустно, но, стоя здесь, он думал только о хороших моментах, вспоминал утренний кофе на крыльце бара и думал, что не должен скорбеть. Сай бы точно не хотел слёз на своих похоронах, он не любил жалость и всегда старался поднять Кисаме настроение, когда тот вдруг из-за чего-то расстраивался. В конце концов, Сай — герой, и его гибель нельзя назвать бесполезной, это был его выбор.       Хидан смотрел перед собой, всё расплывалось в расфокусированном взгляде, в голове вертелись мысли о неотвратимости смерти и несправедливости, с которой заканчивается чья-то жизнь. Нельзя сказать, что он боялся смерти — ему было любопытно, что происходит там, на той стороне, когда сознание покидает тело здесь. Он был уверен, что всё не просто так, не может быть существование настолько скучным, чтобы всё просто заканчивалось, как тёмный экран в конце титров фильма. Религии твердили о перерождениях, о Рае и Аде, о Божественном суде и Колесе Сансары, о бессмертности души, у всех были твердые убеждения о посмертиях и духах, не могло же всё это взяться из слепой надежды человечества о том, что смерть — не конец? Что-то из этого должно быть правдой, Хидан был уверен.       Он чувствует, что Какузу обхватывает его за плечо и прижимает к себе сильнее, чтобы зонта, который он держит, хватало им обоим. От этого жеста Хидану становится теплее и, одновременно, тоскливее. Что думают индейцы о смерти? Какие у них поверья и куда уходят их души? Что, если у всех свой путь в зависимости от выбранной веры или вовсе от происхождения? Подумав об этом, Хидан обеспокоенно глядит на Какузу, но быстро отворачивается, когда тот чувствует его взгляд и, вопросительно нахмурившись, поворачивается в ответ.       Когда все расходятся, под деревом остаётся только Кисаме и сестра Сая. Она стоит в отдалении, укрывшись широким черным зонтом, и наблюдает, как Кисаме ставит на свежую землю свечу. Дерево не даёт ей потухнуть, надежно укрывая от дождя, а лежащие рядом цветы защищают от ветра. Выпрямившись, Кисаме смотрит на пляшущее маленькое пламя, пока оно не начинает троиться в глазах от выступивших слёз. Сжав губы, он вытирает их ладонью и, взглянув на старое дерево, кивает. Больше никакой скорби, только воспоминания, от которых становится по-доброму грустно.       Отойдя от дерева, он встречается с сестрой взглядом.       — Не хотела мешать, — говорит она, когда Кисаме подходит к ней, — Меня зовут Зои, как-то не было возможности пообщаться с вами.       — Да, простите, — Кисаме чувствует укол совести от того, что за всё это время даже не соизволил поговорить с сестрой своего друга, — Сначала не мог сам, потом не позволяла работа, понимаете…       — Ничего, — Зои улыбается и легонько касается его руки, — Пойдемте. Оставим моего брата одного, наверняка ему уже надоело наше общество.       — Точно. Он не любил толпы людей, — с улыбкой соглашается Кисаме и подставляет Зои локоть на джентльменский манер. Она усмехается, но берёт его под руку, пожалуй, так идти действительно удобнее — тонкие шпильки туфель так и норовят провалиться в размокшую от дождя землю.       — Честно сказать, я понятия не имел, что у Сая есть сестра.       — Неудивительно, он же довольно скрытный, к тому же, это наверняка «не имело отношения к делу», — Зои передразнила брата, понизив голос и нахмурив брови. В такой момент она стала непозволительно сильно на него похожа и Кисаме не удержал смешка.       — Но вы, кажется, были близки для тех, кто не видел друг друга столько лет.       — О да, знаете, технологии… позволяют не ограничиваться в общении. Он много рассказывал про вас, да и про всех жителей города. Я будто смотрела какой-то сериал, когда он начинал рассказывать, что произошло за день, так что, можно сказать, я знакома со всеми вами заочно. Очень переживала за вас, Кисаме, когда вы угодили в западню в ресторане!       — Ну надо же, не знал, что Сай любитель пострадать графоманством.       — Из него бы вышел отличный писатель.       До выхода с кладбища дошли в молчании, но каждый улыбался чему-то своему. Кисаме было приятно и интересно узнавать о Сае что-то новое, Зои радовалась от того, сколько хороших людей окружало её брата. Остановившись у дороги, она отпустила руку Кисаме и достала из кармана черного плаща пачку тонких сигарет.       — Скажите, а вы когда-нибудь замечали у него акцент?       — Никогда, — Кисаме задумался на миг, — Потому я и удивился, когда узнал, что Сай не местный.       Зои усмехнулась, глядя себе под ноги.       — Почему-то он терпеть не мог свою родину, Францию, уехал в юности учиться по обмену сюда, да так и не вернулся. Возможно, это и к лучшему. Я видела, как ему тяжело было там и как хорошо здесь.       — Франция? — от удивления Кисаме начинает смеяться, живо представляя себе Сая в красном берете и с нарисованными усами, — Я бы всё отдал, чтобы услышать, как Сай ворчит по-французски.       — Будьте осторожны в своих желаниях, — Зои тоже смеется, в уголках её глаз появляются морщинки, — Если вам такое приснится, вы ещё пожалеете. Он ужасно говорил по-французски, я бы сказала, он просто издевался над языком, намеренно ломая произношение.       — Боже, каким же он был странным.       — Это точно.              --              На собрание в полиции Кисаме чуть не опоздал. Залип, сидя в машине у участка. Дождь мерно накрапывал, постукивая по крыше машины и стеклу, по радио мурлыкало что-то умиротворяющее и Кисаме, попивая горячий кофе из стаканчика, впал в задумчивость. Телефонный звонок выдернул его в реальность и, засуетившись, он едва не разлил кофе пока выбирался из машины.       Во главе собрания выступал, конечно, Какаши. Несмотря на то, что дело перекочевало полностью под его контроль, он держал сотрудников местного участка в курсе, в конце концов, они заслуживали знать. Кисаме слушал о результатах допроса своего шефа с интересом, хотя и не услышал ничего нового — обо всём он уже успел догадаться сам. В сети, развёрнутой Данзо, оказалось довольно много действующих лиц и теперь прокурор занимался их задержанием, отправив сотрудников даже в соседний штат. Дело выросло из местячкового масштаба во что-то более глобальное и Кисаме не мог сдержать гордость за себя и за Сая.       Шеф Гнарли, разумеется, сдал Данзо с потрохами под давлением улик. Его имя в отчётах и транзакциях было и так достаточно сильным поводом, но найденная запись с камер наблюдения пригвоздила его окончательно. Шикамару пришлось попотеть, чтобы вытащить записи с запороленного жёсткого диска, но усилия того стоили — на них попался Данзо, заведующий транспортировкой детей в морозильную камеру и из неё. Гнарли рассказал, где тот прячется, так что его задержание стало вопросом пары часов. Оперативники нагрянули в частную клинику в соседнем городе и задержали до кучи и врачей, которые согласились держать в тайне пациента, получив за это взятки. Теперь Данзо обвиняли по многих пунктам, торговля детьми, торговля органами, отмывание денег… Больше ему не отделаться обычным заключением с возможностью амнистии, теперь его ждала федеральная тюрьма и бесконечно долгие, одинаково-серые дни до самой смерти.       Дело стало громче, им заинтересовалось ФБР, Какаши всё чаще висел на телефонах. Заметно, что он уставал и вся эта кутерьма его изрядно выматывала. Кисаме хотел было предложить помощь, но решил, что ему нужен отпуск. Хватит с него, он пережил много, так что теперь не хотелось даже вспоминать об этом. Все проблемы в руках надёжных людей и ему больше не о чем беспокоиться. Даже Саске перевели из категории соучастников в заложники, в конце концов, если вдуматься, так оно и было. Парень не осознавал содеянного в полной мере, так что прокурор не стал его посвящать в детали этого дела, лишь собрал показания и пожурил за молчание, но в то же время, похвалил за содействие. Тот факт, что Саске в какой-то момент принялся разбрасывать детские побрякушки горожанам под дверь, подтверждал, что он чувствовал — он делает что-то не то. Он не мог осознать, что именно, не понимал, в каком состоянии дети, запуганный и убеждённый, что всё в порядке, но его навязчивые мысли вынуждали сделать что-нибудь, чтобы люди смогли догадаться. В конце концов, это ведь сработало.       — Хочу выразить свою признательность и… соболезнования, — говорит Какаши после завершения собрания, когда все начали расходиться, —Вы с Саем помогли закрыть дело столетия.       — Мы просто работали, — невесело усмехается Кисаме, — Никто не мог предположить, что всё выльется в это.       — Так часто и бывает, — Какаши задумчиво глядит в окно какое-то время, а потом, словно очнувшись, продолжает: — Возможно, вам придётся съездить пару раз в мой штат, все судебные заседания будут проводиться там. Понадобится ваше присутствие и показания.       Кисаме пожимает плечами равнодушно: — Надо так надо.       Его спокойствие понятно, к тому же кому как не Какаши понимать, какие чувства следуют за любым закрытым делом, особенно, если теряешь напарника. Даже если преступник пойман, радости от этого, чаще всего, практически никакой. Никто не открывает шампанское и не звенит бокалами, это просто рутина, такая же работа, как и остальные, а к завершению дела сил уже, как правило, никаких не остаётся. Какаши крутит в руках зажигалку и кивает.       — У вас больше нет шефа полиции, полагаю, вам нужен кто-то на его место, — говорит он.       — Наверно, — отрешенно соглашается Кисаме, глядя в окно, — Я бы выбрал старину Джона, он отличный коп.       — Да, мы говорили с ним, но ему до пенсии всего-ничего, но, знаете, он предложил вас.       — Меня?       Кисаме зависает, обескураженно переводя взгляд на прокурора. В голове совершенно не вяжется сказанное с его собственным состоянием на данный момент. Все мысли об отпуске, озере и заслуженном отдыхе мигом вылетели из головы.       — Ага, вас, — Какаши хитро глядит на Кисаме единственным глазом, — Большинство с ним согласно. Говорят, вы достаточно ответственны и профессиональны для этой должности.       — Шутите? Да я совсем недавно сюда переехал, это вообще моё первое дело и…       — Поверьте моему опыту, талантливых людей видно за версту. Люди вам верят и готовы работать под вашим началом, это что-то да значит. Нет, если вы не хотите, я не могу настаивать.       — Но я предпочитаю оперативную работу, я всё-таки человек служивый.       — Вы не обязаны протирать штаны в кабинете, если вы об этом, — Какаши улыбается и достаёт из кармана сигарету, — У всех свой стиль работы.       Как-то рассеянно моргнув, Кисаме неверяще пялится в окно. Он шеф полиции? Да о таком ему даже думать не приходилось, у него не было каких-то амбиций и желания продвигаться по карьерной лестнице, он просто хотел работать. С другой стороны, если он сам будет руководить, никто не сможет ему связывать руки и указывать, как нужно вести дела. Он сам будет решать. Сам будет работать в поле, к нему будут идти за советом и обсуждениями. Сотрудники превратятся в настоящих ищеек и стражей правопорядка, справедливость восторжествует и город сможет спать спокойно, пока он присматривает за ним. Пожалуй, эта перспектива кажется ему очень приятной.       Улыбнувшись, Кисаме энергично кивает и Какаши тут же подаёт ему для рукопожатия руку. Похоже и самому Какаши эта идея нравится, всё-таки сотрудничать и быть на связи с грамотным, проверенным человеком гораздо полезнее, чем с продажным кретином, занимавшим это место последний десяток лет.       Выйдя на улицу, Кисаме задирает голову и долго смотрит на небо. Ему хочется верить, что Сай наблюдает за ним и смеется над самой глупой шуткой про начальника полиции на свете, которую только мог выдумать.              --              Когда вернулись домой, Хидана уже начинало трясти от холода. Оделся он, мягко говоря, не по погоде, так что успел замёрзнуть, стоя на свежем воздухе. Едва влетев в дом, он, разувшись, бросился на диван и замотался в шерстяной плед, всем своим видом демонстрируя крайнюю степень страданий. Какузу, взглянув на это, усмехнулся и прошёл на кухню, чтобы включить чайник.       Говорят, привычка появляется спустя двадцать восемь дней. Именно столько прошло со дня появления Хидана в этом доме и Какузу, кажется, действительно привык ко всему, что теперь здесь происходит. Привык к черной кошке, которая бесцеремонно будила его утром, трогая лапой за лицо, привык к Хидану, заполнявшему тишину какой-нибудь болтовнёй или шумом практически постоянно — тихо было только тогда, когда Хидан уходил к себе в гараж, чтобы возиться с доджем. Он твёрдо вознамерился восстановить машину, по его словам, это было вполне возможно, но, несмотря на это, возвращаться к себе в дом он не собирался. Он перетаскал часть своих вещей к Какузу как-то незаметно, по чуть-чуть, тот даже не сразу обратил внимание, как пространство вокруг неумолимо изменялось. В шкафах стало больше одежды, на полках появились новые книги, а одеял и подушек стало раза в три больше — неудивительно, потому что Хидан любил валяться, где бог на душу положит, а значит и подушки должны лежать на достижимом для его руки расстоянии. Хидан разводил беспорядок, Какузу убирал, не в силах терпеть этот хаос. Баланс был соблюдён.       — Это осень? — задаёт Хидан один из своих коронных вопросов без контекста и особого смысла, пока Какузу заваривает чай.       — Вероятно.       — А жарко ещё будет?       — Посмотри прогноз погоды.       — Ну наверняка есть какие-нибудь приметы, — Хидан ворчит и прячет нос под пледом, требовательно глядя на Какузу. Тот, вздохнув, подходит к окну и смотрит в него какое-то время. На самом деле он пытается вспомнить что-нибудь подходящее, но у него не получается.       — Приметы от метеорологов будут точнее, — говорит он в конце концов и отходит от окна, — Будешь чай?       — Нет.              Неделю назад они все-таки доехали до озера. Старый пирс находился в стороне от общественного пляжа, так что пришлось довольно долго идти пешком, но Хидан требовал пойти именно туда, так что терпел молча, хоть и ужасно устал. Дойдя до места, он первым сбросил с себя прилипшую к телу от жары одежду и, разбежавшись по трухлявым доскам, прыгнул в воду. Из-за жары вода с первых секунд казалась ледяной, разгоряченную кожу словно льдом обдало, но потом сразу стало лучше, когда температура выровнялась. Хидан нырнул, пропав под водой почти на минуту, а потом выплыл и, пригладив волосы рукой, блаженно выдохнул.       Как ни странно, Какузу последовал его примеру. Он собрал волосы в тугой пучок и прыгнул в воду с немалой долей изящества, выдавая в себе отличного пловца. Хоть и давно уже он не был на озере для собственного развлечения, способность прекрасно плавать никуда не делась, так что он сходу проплыл треть озера и обратно, чувствуя приятное напряжение в мышцах. Раньше он бы точно проплыл половину за раз, но сейчас рисковать не стоило.       Пожалуй, это всё действительно пошло на пользу. Прохлада воды помогала отдохнуть и справиться с жарой, от которой уже мозги начинали закипать. Торчать подолгу в воде Какузу не любил, так что он выбрался из воды первым и, усевшись на край пирса и свесив ноги, он принялся скручивать себе самокрутку, пока Хидан болтался в воде, как дитё малое.       — О, глянь, — зовёт он и Какузу поднимает взгляд, — Выдра!       Вдоль берега тянется полоса расходящейся в стороны воды, вдруг рассыпаются в стороны брызги и из воды показывается морда выдры. Животное осматривается, задержавшись взглядом черных бусин-глаз на Хидане и сразу прячется обратно в воду. Раньше, насколько помнил Какузу, выдр здесь было очень много. Они плавали у берега целыми своими выдриными семействами, катали детёнышей на пузе и грелись на солнце на берегу. Потом построили пирс, и вся живность отсюда поспешила убраться, напуганная шумными катерами и моторными лодками. Теперь пирс заброшен, люди сюда не ходят, напуганные ветхостью строения и опасными торчащими из воды досками. На самом деле не так тут всё и страшно, этот пирс ещё десяток лет простоит, но предостеречь людей слегка преувеличенной опасностью всё-таки стоило, нечего им делать в этой дальней части леса, облагороженного пляжа вполне достаточно.       Закурив и задумавшись, Какузу не заметил, как Хидан пропал из его поля зрения, а, спустя пару минут, он уже плюхнулся на край пирса, усевшись рядом. От него тянуло прохладой и когда его мокрое плечо коснулось Какузу, у того пробежали мурашки.       Даже несмотря на присутствие Хидана под боком, Какузу удалось докурить самокрутку в полной тишине. Он смотрел на блики садящегося солнца на воде, которые, если долго вглядываться, начинали превращаться в какую-то чарующую оптическую иллюзию. Но все-таки тот факт, что Хидан молчал, настораживал. Хидан молчал, а значит думал, а если думал, значит сейчас додумается до какого-нибудь дурацкого или коварного разговора. Впрочем, Какузу уже привыкал к этому и уже не так остро реагировал.       — Я и забыл, что у тебя так много шрамов, — говорит Хидан. Ну вот, этого стоило ожидать.       Вздохнув, Хидан пересаживается Какузу за спину и начинает водить пальцем по линиям шрамов. Их действительно немало, но все они имеют какую-то неведомую ему систему — линии тянутся симметрично только на руках и плечах, а на спине это больше похоже на какие-то случайные полосы, то сходящиеся в одной точке, то пересекающиеся. В некоторых местах у линий виднеются точки от швов, значит, это были настоящие раны, которые пришлось зашивать. Прикосновения до сих пор вызывали желание отодвинуться, но Какузу всё успешнее с ним справлялся, мысленно убеждая себя, что никакой опасности нет. К тому же сейчас он сосредоточился на том, что ждал вопроса, он чувствовал, Хидан не удержится, чтобы не спросить, но это не вызывало у него былого раздражения. Кажется, он был готов рассказать, что изрядно его удивляло.       — Что с тобой случилось? — спрашивает наконец Хидан, протягивая руки вперед и обнимая Какузу сзади. Он прижимается и сам, щекой потираясь о кожу между лопаток. Какузу вздыхает и склоняется вперёд, глядя на ноги, которые едва касались воды.       — Мне было шестнадцать, я жил далеко отсюда в одной из резерваций, — начинает он, ощущая, как нехотя воспоминания обличаются в слова, — Американцы нашли залежи руды на нашей территории, договаривались, хотели построить карьер или шахту, что-то такое. Родителям предложили денег, чтобы мы уехали, но я не хотел никуда уезжать.       На несколько минут Какузу замолчал, раздражаясь от того, что прошлое снова встаёт перед глазами. Он был переполнен ненавистью очень долго, бессилие злило ещё сильнее и сейчас эта злость опять поднималась, потому что, хоть он и позабыл об этом, никуда она не делась. Хидан молчал тоже, терпеливо дожидаясь продолжения.       — Большинство согласилось взять деньги и уехать, родители тоже. Они все думали, что смогут жить в городах, как все, типа, нормальные американцы. Меня бесила их покорность. Ночью я пробрался в дом того бизнесмена, который собирался строить там свои предприятия и поджёг его, но меня поймали. Белые решили, что это воля всех, кто там жил, и устроили резню, сожгли все дома и пастбища, перерезали лошадей. Родителей тоже убили.       Выдохнув, Какузу склоняет голову и закрывает глаза. В темноте всё ещё пляшут яркие отблески на воде, как морок мельтешат, мешая собраться с мыслями. Эти всполохи напоминают огни пожарищ, дым от которых заволок небо в ту ночь, что даже звёзд не было видно. Считал ли Какузу, что поступил неправильно? Нет, он никогда не раскаивался и, если бы пришлось, поступил бы так снова.       — Когда меня поймали, я решил, что меня просто убьют и их больше ничто не будет держать от намеченных планов. Но белые оказались куда хуже, чем я думал. Они связали меня металлической проволокой по рукам и ногам, усадили на колени и держали на солнце несколько дней, пока на моих глазах сносили остатки домов и таскали в яму трупы. Проволока врезалась в кожу, от жажды я терял сознание и в какой-то момент перестал чувствовать боль. Иногда меня поливали ледяной водой и раны начинали ныть. По спине били плетьми, когда им становилось скучно.       Примечательнее всего, что сама боль совершенно не осталась в памяти. Какузу помнил всё, словно это было вчера, помнил свою злость и жажду справедливости, помнил, что ему хотелось убивать, но боль будто стёрлась из памяти, оставшись на коже шрамами с кусками нечувствительной кожи. После случившегося он и по сей день редко чувствовал боль, словно что-то изменилось в теле или нервах, то ли повысился болевой порог, то ли он просто перестал ее воспринимать.       — Мне удалось сбежать в конце концов. Проволока в одном месте перетёрлась и лопнула, у меня получилось освободить руку и выбраться. Белые были так уверены, что я никуда не денусь или помру со дня на день, что меня никто не охранял. Ночью я сбежал, не знаю, откуда взялись силы, но я пересек резервацию, прошел через лес и только на другой стороне вырубился. Кажется, меня нашёл какой-то дальнобойщик и отвёз в город.       — Я не… не знаю, что сказать, — говорит Хидан, когда проходит какое-то время. Действительно, у него впервые не находилось слов, потому что он не хотел говорить банальные «мне жаль», это казалось самыми бесполезными словами на свете. В то же время ему было настолько жаль Какузу, что он сжал руки и прижался к нему изо всех сил, крепко зажмурившись.       — Ничего и не надо говорить, — отвечает Какузу. Он открывает глаза и ему кажется, что он смотрит на всё по-новому. Странно было признавать, но ему словно стало легче. Пережитое отошло ещё дальше, отдалялось, и, хотелось верить, забудется навсегда.       Конечно, Хидану не стоит знать, что за проступок Какузу его ненавидят и свои, потому что из-за его действий всё закончилось побоищем. Жить столько времени зная, что его никогда не примут как своего здесь, а там он не более чем предатель, сорвавший сделку между коренными и белыми. Эти дураки были согласны на жалкие подачки, готовы были оставить свою землю, лишь бы не вступать в конфликты. Что ж, поделом им — думал Какузу. Трусами жили, трусами и померли.       — Не думал, что смогу любить тебя сильнее, — бубнит Хидан ему в спину.       — Как-то странно звучит, — Какузу чувстсвует какой-то странный холодок, на миг вспыхнувший в груди. Ему до сих пор странно слышать подобные слова в свой адрес и трудно в них верить.       — Ну в смысле, — Хидан выпрямляется и на секунду задумывается, как объяснить то, что чувствует, — Я имею в виду, что… Бля, — утыкается лбом Какузу в спину и морщит лоб от усиленной мозговой деятельности, — Типа… Тебе же не понравится, если я скажу, что мне тебя жалко.       — Определённо.       — Вот, и я пытаюсь сказать, что… Хочется тебя любить ещё сильнее, чтобы… Ну, короче, — Хидан возится позади и переползает, чтобы сесть рядом, — Я не могу это объяснить!       — Да, Хидан, слова — это трудно, — говорит Какузу, еле сдерживая улыбку.       — Не в этом, чёрт возьми, дело, — Хидан кладёт руку Какузу на плечи и подтягивает его к себе, — Просто словами это невозможно выразить.       Он подаётся вперёд, наклоняясь и отталкиваясь рукой от пирса, тянет Какузу за собой, и они оба падают в воду. Так же, как много лет назад, Хидан виснет у Какузу на плечах, обнимая его за шею, бормочет что-то ему на ухо тихо, выцеловывая шрамы на щеках и льнёт ближе.              Заварив себе чай, Какузу садится на диван, держа перед собой чашку с поднимающимся от горячего напитка паром. В такой унылый, промозглый день совершенно нечем заняться, так что он включает телевизор и ищет прогноз погоды, чтобы Хидан утолил свою жажду знаний. Отхлебнув чая, Какузу ставит чашку на столик неподалёку и откидывается назад, руками проводя по волосам. Похороны не заняли много времени, но он почему-то ужасно устал. Наверно вся эта печальная, гнетущая обстановка здорово бьёт по нервам, так что теперь он чувствовал себя каким-то беспричинно утомлённым.       Хидан подбирается к нему под бок, всё так же закутанный в плед, и резко приваливается всем телом — Какузу мысленно себе самому респектует, что отставил чашку на стол, иначе горячий чай сейчас оказался бы на нём. Вообще к этому привыкнуть было тяжелее всего — Хидана вообще личное пространство не колышет, так же как он и не задаётся вопросами, насколько его общество в данный момент уместно. То привалится внезапно сбоку, когда Какузу вычёсывает лошадь — животное пугается резкого движения и начинается суета на ровном месте, то навалится сверху, пока Какузу пытается поднять что-нибудь тяжёлое, то под руку сунется в процессе приготовления обеда. Из-за этого стало больше бардака, потому что Какузу непременно что-нибудь разольёт, рассыпет или уронит, но если первое время он сразу начинал по этому поводу ворчать, то теперь начал понимать, что Хидан делает это не просто так. У Хидана словно какие-то внутренние часы указывали ему, когда именно нужно отвлечь Какузу от насущных дел и именно в этот момент всё так приходилось к месту, что Какузу и сам понимал — действительно, самое время отдохнуть.       По телевизору заявляют, что дождь будет лить три дня к ряду, а потом небо прояснится, выйдет солнце и начало осени будет в меру жарким. Хидан глядит на экран скептично, словно не до конца доверяет прогнозу, но от комментариев воздерживается.       — А какое у тебя тотемное животное? — спрашивает вдруг Хидан. Какузу, глотнувший чаю, зависает с чашкой у рта и закатывает глаза, поражаясь, как в этой голове рождаются такие вопросы.       — О чём ты?       — Ну, у индейцев же есть тотемные животные, ну ты че, — Хидан нетерпеливо пихает Какузу в бок, словно раздражён его непонятливостью, — Ты прекрасно понимаешь, о чём я.       Какузу посмеивается тихонько. Похоже, Хидан начитался какой-то чепухи и решил, что всё прочитанное правда и у индейцев несомненно есть какие-то обряды, связанные с животными, до сих пор. Эта культура давно погибла практически полностью, современные индейцы уже мало чем похожи на своих истинных предшественников, так что и многие тонкости были давно позабыты. Впрочем, Хидану, похоже, все эти культурные особенности нравились больше, чем самому Какузу. Немного поразмыслив, Какузу решил, что лучше не спорить и не пытаться переубедить. Проще что-нибудь выдумать.       — Медведь, — выдаёт он первое пришедшее на ум животное. К тому же, ему припомнились бабушкины россказни о древних духах животных, всяких там божествах и прочем, насколько он помнил, медведь считался самым сильным духом лесов, так что, вроде как, подходит.       — Я так и знал! — с энтузиазмом подхватывает Хидан и садится, позволяя пледу сползти с плеч, — Конечно медведь! Взгляни на себя, ты такой же здоровый и сильный. И грубый. И ворчишь постоянно.       — Тогда у тебя какое животное? Хомячок?       — С хрена ли?!       — Потому что ни секунды спокойно посидеть не можешь, суетишься постоянно и тупишь.       — Хуй на воротник тебе, я — капибара.       На секунду Какузу аж выпал из реальности, едва сдержав рвущийся наружу абсолютно гомерический смех. Он бы эту зверюгу даже и не вспомнил сходу, но если подумать, то капибара — тот же хомяк, только переросток. От этого становилось ещё смешнее.       — Капибары самые спокойные животные на свете, они со всеми дружат, даже с медведями, — гордо декларирует Хидан.       — Ты ни разу не спокойный, Хидан. Тебе больше подошёл бы кролик, на крайний случай собака. Маленькая, типа чихуахуа.       — Ну че ты начинаешь, — Хидан дуется и смешно морщит нос, — А это можно как-то выяснить наверняка? Связаться там с духами например? Ты ж по-любому знаешь все эти штучки.       От очередной порции стереотипов Какузу закатывает глаза и откидывается на спинку дивана, полностью обессилев. Ну как объяснить этому дурню, что за столько лет Какузу уже растерял все свои знания и не вспомнит даже, как его собственное имя на его родном диалекте звучит? К тому же он не шаман, чтобы духов вызывать, он отродясь не знал, как это делается. Впрочем, в голову приходит идея — всё это можно превратить в нечто, что понравится Хидану даже больше, чем выяснение тотемного животного.       — Завтра день, когда Ястребиная звезда будет хорошо видна, — выдумывает на ходу Какузу, — В этот день принято зажигать особые благовония и общаться с духами-хранителями. Призовём твоего и выясним, какое он животное.       — Правда? — у Хидана загораются глаза, и он глубоко вздыхает, не в силах сдержать восторга, — Обожаю тебя.       Какузу улыбается, думая, что он себя тоже обожает. За хитрость и способность складно пиздеть. Он допивает, наконец, свой остывший чай и встаёт с дивана, чтобы налить ещё. Эта чёртова погода не оставляет ему и шанса на какую-то энергичную деятельность, да ещё и Хидан этот, который не намерен вставать с дивана, судя по всему, до самой ночи… хочется просто валяться и не делать ничего. За животных можно не беспокоиться — дождь действует одинаково на всех, так что даже собаки сегодня лишний раз не встают со своих лежанок, не говоря о кошке. Все погрузились в какой-то мутный анабиоз, всё замедлилось и выдохнуло, позволяя себе отдохнуть.       Где-то на середине фильма, на который наткнулся Какузу, перелистывая каналы, он краем глаза замечает, что Вихо встал со своего места и направился к двери. Зная этого пса, Какузу сказал бы, что он никогда не делает что-то просто так. Конечно, был вариант, что ему захотелось в туалет, но тогда он бы дал знать об этом хозяину, а сейчас Вихо был тих и насторожен. Замерев у двери, пёс опустил голову и навострил уши. Какузу перевёл на него взгляд, щёлкнул пальцами, но Вихо не сдвинулся и даже глазами не повёл. В такие моменты Какузу склонен доверять чутью своей собаки и, быстро выключив у телевизора звук, он прислушался. Хидан сперва возмутился, но стоило ему заметить, как странно ведёт себя пёс, прислушался тоже.       Снаружи что-то скреблось под дверь. Шуршало, тихонько топало и вдруг заскулило. Какузу вскочил с дивана, отодвинул Вихо в сторону и открыл дверь. На крыльце сидел маленький чёрный щенок с большим белым пятном на морде, промокший и замёрзший. Какузу присел на корточки и за его спиной тут же высунулся наружу Хидан, с удивлением смотрящий на трясущегося от сырости бедолагу. В голову Какузу моментально приходят те самые последние слова, которые ему передал Кисаме, когда им удалось перекинуться парой слов перед похоронами.       — Сай, — тихонько говорит он, поднимая щенка на руки. Тот чихает и принимается нелепо чесать передними лапами нос.