Прощание

III Каждая зима на постоялом дворе похожа на предыдущую – сугробы наметает по самые окна, деревенские просиживают лавки до дыр, а половицы пропитываются пивом и въедливым запахом чеснока. Ребекка почти не обращает на него внимание: она сама пропахла чесноком едва ли не с рождения, и из еë задубелой кожи этот запах, как и из старых половиц, не вывести уже ничем, – да она и не пытается. Каждый зимний вечер на постоялом дворе неотличим от предыдущего: шумно, тепло и пьяно, но всë это, вся эта грубая, простая, но такая родная и искренняя жизнь, как будто проходит мимо неë, никак не трогая. Она работает – куда больше, чем раньше, толковых помощников так и не нашлось, – без отдыха, и не стремится к безделью. Иногда Ребекка пытается вспомнить, что делала раньше в свободное время – и оставляет попытки, как только в воспоминаниях возникает муж, и дочурка, и, черт бы её побрал, Магда. Иногда, устраиваясь за столиком в теплом углу, с чашкой чая или чего покрепче, она размышляет, и снова и снова понимает, что никогда за всю свою жизнь не была одна. Сначала – родительский дом, веселый и шумный, и тяжелая роль старшей сестры, не позволяющая сидеть и мечтать, потом – Шагал, такой в юности красивый и весёлый, проводивший у неë, когда-то тоже такой красивой, под окнами, кажется, целые дни. Свадьба, первые счастливые годы и первые обиды, и всë равно – всегда вместе, даже когда ссоры до драк и молчание сутками. А потом родилась Сара, и даже ссоры с мужем были забыты; вся жизнь Ребекки сосредоточилась вокруг еë маленького ангела, вокруг доченьки, которую она полюбила больше жизни, больше всех, кого знала, и которую любила до сих пор слепой материнской любовью, неослабевающей ни в разлуке, ни даже в смерти. А теперь Ребекка, со всей своей любовью, со всем недовольством и старыми ссорами, с запахом чеснока и обидами на такую красивую и умную Магду, осталась одна. Спальня на втором этаже постоялого двора даже летом казалась стылой и неуютной, комната Магды стала кладовкой, а на дверь спальни Сары Ребекке было смотреть так больно, что она каждый раз невольно удивлялась: неужели такая боль вообще существует? Сидя этим вечером, спокойным и по-зимнему тёмным, в своем углу, она снова думает, думает долго и тяжело, рассматривая свои руки. Некрасивые руки, грубые, с короткими пальцами и черными ногтями, руки, сплошь изрытые морщинами – и, рассматривая эти руки, она думает, долго и тяжело. И мысли, такие же ороговевшие и тяжелые, как она сама и как еë руки, заходят сегодня дальше, глубже, куда-то, где раньше становилось больно, а теперь – ничего. Она несколько раз повторяет про себя имя мужа, даже шепчет вслух, в странном порыве смущения спрятав лицо за пивной кружкой, и ни одна слеза не сбегает по щеке, и не приходит обида, и не хочется выть и бежать за ним хоть в лес, хоть к вампирскому замку. Имя Сары всë еще остаётся на сердце кровоточащей раны, и не заживет никогда, но Ребекка будто берет свое раненное сердце грубыми своими руками, и смотрит на него строго, как умеет, и говорит: "А ну, не боли. Чего ты болишь без дела? Хочешь, давай сходим в замок, вдруг там наша девочка? Живая, счастливая, замужем может быть? А если не хочешь поднять свою старую задницу и пойти, так и не боли, так-то". И болит как будто бы меньше. Вечером, совсем уже поздним, выгнав метлой под зад последнего пропащего выпивоху, она поднимается в спальню, и на кровать ложится на мужней стороне. Не потому что он там спал, а потому лишь, что матрас там не так промят – и засыпает спокойно и быстро. Ребекка просыпается рано, раньше даже чем обычно, и выходит в кромешную темноту, набросив поверх ночной рубашки бесформенную куртку и сунув босые ноги в сапоги. Прядь поредевших волос выбивается из-под чепца, и только сейчас, заправляя ее обратно в неверном свете луны, она замечает, как поседела. Вся голова белая… Она идет на задний двор, засыпанный снегом и запустивший, потому что оттуда видно замок. И быть может это фантазия, или подводят ее подслеповатые глаза, но Ребекке кажется, что в нескольких окнах там горит свет. Она представляет Сару – богато одетую, сытую, красивую, и обязательно любимую, и улыбается. И стоит так, улыбаясь, долго, и смотрит на замок не отрывая взгляда; наконец, когда глаза совсем устают, она вздыхает и шепчет, тихо, но четко: – Прощай, доченька, прощай, – и переводит взгляд на небо, вверх, чтобы не потекли слезы. Так, смотря на далекие холодные взгляды. – И ты прощай, Йони, старый дурень. Слезы все равно льются, и Ребекка утирает их рукавом пропахшей чесноком куртки. Она в последний раз смотрит на темнеющий на фоне неба замок, находит глазами окошки, в которых померещился ей свет – и отворачивается. Еще слишком рано, но чем раньше начнешь работать, тем спорее работа и пойдет. Ребекка возвращается на постоялый двор, идет на темную холодную кухню – а на душе у неë покойно, как никогда не было