Нам однажды откроется дверь.
Мы войдём: и ни будущего, ни прошлого.
Нет ни радости, ни потерь,
Даже нет ничего невозможного.
Наши мысли до старого схожие,
Велики: и ни юности, ни бедности.
Мы с тобой ведь совсем не похожи,
друг на друге — герои ревности.
Мы гуляли до Лун с полночи,
Нимб Венер: и ни сна не видя,
возвращались домой в горечи,
в запоздавших маршрутках сидя.
В руках звенит пара рублей,
и два цента лежат в кармане.
Возвращайся ко мне скорей,
не забудь сообщить маме.
Вжикнешь молнией (на пальто?),
не напишешь ни в чат, ни в личку.
И не скажешь, что хрень Барто,
не зажжёшь у двери спичку.
Мне упрямо откроется дверь.
Я один. Я без будущего и прошлого.
Нет ни радости, ни потерь,
даже нет ничего возможного.
Ash Sin
***
Когда влажный холодный воздух режет тело, становится трудно дышать, и перехватывает душу. Было холодно. Ветер дул со страшной силой, бил в лицо, размазывал по нему дорожки непрошенных слёз. Дом остался позади — впереди был туман над водой и неясная бесконечность. Ло’ак трясся в седле, пытаясь ровно удерживать икрана в полёте: не очень выходило, баньши чувствовал через tsaheylu его нервозность и каменную усталость. Иногда криками предупреждал держаться ровно, иногда молча закладывал крутые виражи. Каждый из членов семьи сперва оглядывался на покинутый дом (все, кроме Ло’ака, который не мог пересилить себя, сколько бы ни пытался), а после с сильной тревогой начал поглядывать на среднего Салли. Беспокоила его истерика, накатившая внезапно и не отпускающая уже которое время. Ближе к вечеру грянул гром. Молния ударила совсем рядом с крылом отцовского баньши, и Ло’ак не выдержал. Сорвался в крик и хаотичное метание, словно взбесившись, шипел в слезах и панике, не понимал, что делает. Окрики не помогали. Не помогал Нетейам, подлетевший недавно и державшийся так близко, что крылья их икранов почти соприкасались под хлещущим спины дождём. Не помогали мысли о том, что скоро они обретут новый спокойный дом — Ло’ак хотел оставаться в старом. Ему было тяжело, почему-то тяжелее всех. Икран не выдержал. Животное взбесилось, испугавшись очередной молнии. Эмоции, передаваемые его всадником, лишь усилили то, что уже было набросано в душу грудой камней. Оно дёрнулось вверх и вправо, но молния отрезала путь, сверкнув прямо около глаз. Баньши заверещал. Ло’ак, перепуганный, пытался успокоить его, но всё было тщетно. От перенапряжения на лбу и шее вздулись вены, руки тряслись, дыхание рваными клочками вылетало изо рта. Стало совсем невыносимо. Салли попытался было помочь сыну, но лишь ещё усугубил ситуацию, заставив его икрана ринуться вниз, на скалы. Ло’ак не удержался в седле. Связь была разорвана, и он, теряя ощущение реальности, сорвался вниз, прямо на острые камни. Маленькая Тук закричала, и в темноте, сотрясаемой громом, этот крик был последним штрихом удручения. Нетейам кинулся за братом. Ло' ак вёл его в темноте маяком, давал надежду на покой и крупицы удачи, которые он собирал трепетно длинными пальцами и складывал про запас, чтобы потом в один день разом истратить всё и стать счастливым. А сейчас он в миг потерял его, скрытого от глаз пеленой почти чёрного дождя. Кое-как удалось посадить икрана на острые скалы. Сколько бы Нетейам ни пытался разглядеть брата, всё было безуспешно. Докричаться до него не представлялось возможным: рёв бушующего моря закрывал собой все существующие звуки. Он не винил родителей, что они не спустились, понимал, что это просто опасно, что там, наверху, остались ещё его младшие сёстры. Но не попытаться для него было предательством себя. Океан бесновался, а Нетейам всё высматривал Ло’ака по сторонам. Прошло много времени, казалось, что ничего уже нельзя рассмотреть за пеленой темнейшего дождя. Он был открыт и беззащитен, поэтому, когда его плеча коснулось что-то холодное, из горла непроизвольно вырвался в крик, заглушаемый громом. Салли резко обернулся, готовясь к худшему, но застал за спиной лишь брата, измученного и мелко дрожащего. По правому его плечу тянулась длинная рваная рана, полученная при падении. Нетейам не думал ни капли, когда схватил поперёк талии, затаскивая Ло’ака на своего баньши. Недовольно отметил про себя, что повреждённая рука ещё и безвольно лежит на колене, видимо сломанная посреди предплечья. Нетейам откровенно боялся вернуться и наткнуться на пустые места. Но родители терпеливо ждали его и, когда он поднялся с братом перед грудью, не смогли сдержать эмоций. И, если с матерью всё было понятно, то увидеть прорвавшееся волнение на отцовском лице, было приятно. Потому что, вроде как, Нетейам ощутил, ему младший сын не безразличен. Как бы Джейк ни был суров с ним, он всё ещё оставался родной кровью, частью его души. И он, хоть немного, но боялся его потерять. Семья продолжила путь в одиночестве, а Ло’ак, привалившись спиной к крепким плечам брата, забылся, лишь изредка сотрясаемый краткими мышечными судорогами. Жар его кожи ощущался неестественно ярко и остро. Нетейаму подумалось о том, что это ненормально. Буря закончилась с рассветом. Нетейам еле держался в седле от усталости и волнения за спящего брата, когда Джейк заметил, резанувший неприятно зелёным цветом по привыкшим к водной глади глазам, остров посреди океана. Темнеющие остова деревянных домов на суше выглядели не особо надёжно, и Нетейам вдруг ощутил тягучую тоску по дому и любимым пещеркам в горах Аллилуйя. Семья стала медленно снижаться, опускаясь прямо к воде. Старший сын крупно вздрогнул, чуть не уронив брата, и едва сдержался от неприязненного возгласа, когда прямо под ним неожиданно выпрыгнула огромная рыба с наездником. Салли облегчённо выдохнул, но неприятный остаток от такого недружелюбного приветствия заставил его насупиться. У матери это вызвало измученную улыбку — Нетейам в это мгновение был точь-в-точь, как его несдержанный брат. Но волнение и страх, сжирающие Джейка передались и ей. Дети не встречали жестокости, по крайней мере от На’ви, а подготовить их к тому, что встреча может пройти без приятных и всей душой ожидаемых последствий времени не было. По крайней мере сейчас, а в полёте было как-то не до этого, хотя она знала: дети понимают, что жизнь сурова и непредсказуема и надеяться на удачу, всё равно, что жевать неизвестную траву — повезёт — молодец, не повезёт — плюс один труп на племя. И, если за реакцию на отказ старших детей она почти не волновалась, то спящая на её коленях Туктерей вызывала щекочущую тревогу. Снижение прошло почти незаметно. Тук не проснулась, когда мелкая тряска, вызываемая подёргиванием в небе, прекратилась, но открыла глаза, когда по племени, собравшемуся вокруг прибывших, прокатилась волна не тихих возгласов — они разглядели у Джейка и бессознательного Ло’ака пятипалые ладони. Кири держалась рядом с матерью: это было сделано сознательно, для того, чтобы минимизировать риски нападения на женщин. Их бы полностью окружали мальчики и Джейк, если бы Ло’ак не слетел с икрана. А так выходило, что Нейтири, Туктерей и Кири оказывались надёжно скрыты от глаз и недобрых посягательств, но только спереди. Однако сзади нападать никто и не собирался, поэтому женщины соскользнули со спин питомцев на песок, с наслаждением зарываясь в него пальцами стоп. Нетейам двигаться не спешил, удерживая брата в относительно вертикальном положении. Ло’ак был покрыт потом, и его маленькие капельки срывались с подбородка, чертя за собой влажные дорожки. Начиналась лихорадка, парня знобило так сильно, что, казалось, если не попытаться оказать ему помощь, он умрёт прямо здесь, верхом, навалившись бессознательно на брата. Вождь был настроен максимально враждебно. Он скалил зубы, шипел и не хотел даже выслушать о том, в чём нуждаются путники. Его не тронул ни потрёпанный вид малышки Тук, ни усталость более взрослых женщин, ни болезнь молодого На’ви. Когда им запретили даже подлетать впредь к этим островам, стало непонятно и мерзко. Нетейам не мог представить, что где-то будет существовать такое, в их неправдоподобно уютном мире. Он, несомненно вырос на войне, видел всякое: и смерть, и удачу, и неоправданную жестокость людей, но такого равнодушия среди своих ещё не встречал. Тяжёлый вздох предательски сорвался с губ, и Джейк с сожалением покосился на старшего сына: ему было больно видеть, как рано тому пришлось повзрослеть дома, а сейчас терпеть изгнания и насмешки. Ло’аку было тяжелее, но принимать это совершенно не хотелось. Джейк не мог видеть в нём кого-то иного, кроме дерзкого подростка. Он видел в нём самого себя в ранней молодости, когда на Земле, в неровном строю, летел вперёд, не слушая ничьих предостережений. Когда из-за этой своей глупой самонадеянности потерял ноги, потерял сперва брата, а потом и себя, потерял свой особый и неповторимый мир. Видит Эйва, он не хотел бы такой судьбы своим детям, и та неоправданная жёсткость, с которой он относится к непослушному сыну — лишь незнание отцовства. У него не было его близкого мужчины, который мог бы научить его всему, который мог бы предостеречь от глупостей и научить правильно бриться. Джейк в кровь изрезал своё лицо в попытках избавиться от ненужной молодой щетины. Его щёки были покрыты грубыми рубцами заросших давно шрамов. Было больно, было горько, и обида эта, эта слепая пустота находила выход в грубых тычках, словах, в Ло’аке. Нейтири жила в другом мире. Она была окружена вниманием не только родителей, но и племени — своей огромной семьи. У Салли такой семьи не было, и жена понять это вряд ли сможет, хотя он даже не пытался объяснять. Связь, давно ими установленная помогала, сглаживала какие-то неровности и шероховатости совместной жизни, а любовь залечивала. Но Джейк, сколько бы не видел, иначе с сыном не мог. Слишком велико было волнение, слишком он привык к безукоризненному подчинению, чтобы закрывать глаза на явное непослушание. Мужчина искренне верил в идеальную семью, не видя своей. Его отец, пока был жив, беспробудно пил, брат почти не появлялся дома, а матери в принципе не было. Его пинали, ему всегда прилетало независимо от того, какой день недели или года. Он просто был таким. Терпел, а после, когда добрался до армии, спускал всё, накопленное за годы, на врагов. И здесь на сына выходили остатки боли, смешанные с беспокойством за своё, родное. Ночь выдалась тяжёлой, и, когда на рассвете тёмная вода вновь сменилась лазурной, Нетейам уже не питал надежд. Было холодно, веки слипались, а брат дышал всё тяжелее. Сердце рвалось от боли и усталости, а барабанные перепонки задрожали, когда раздался низкий утробный рык раковины. Ноги утопли в песке — парень спрыгнул на твёрдую землю с ровной спины своего баньши. На встречу уже вышло почти всё племя, насторожённо, но с любопытством наблюдая и перешёптываясь между собой. Вперёд чинно и твёрдо выступил высокий и крепко сложенный На’ви. Он был вождём, и, первым делом, отец пошёл к нему. Они о чём-то спорили, когда к ним с ожесточением подключились и женщины. Нетейаму действительно было плевать. Он не слушал, да и не рвался. Раньше он может быть и был бы рад понаблюдать за димпломатизмом вождей, за тем, как правильно решать вопросы. Поэтому он терпел, но и этому пришёл конец, когда особо тяжёлая судорога смяла тело Ло’ака. Салли легко подхватил его на руки, не обращая внимания на предостерегающий возглас сестры, и двинулся ко взрослым. — Oel ngati kame. Меня зовут Нетейам. я Сын Торук Макто, что просит сейчас убежища для своей семьи. На моих руках брат — Ло’ак, позади мать и две сестры. Брат в лихорадке, помогите вылечить, и мы сразу уйдём отсюда, но, если вдруг позволите остаться, мы будем учиться. Мы не станем обузой дольше того, чем положено по срокам обучения. — Нетейам склонился так низко, как только позволял брат, лежащий на его руках. Краем глаза уловил нескольких подростков, держащихся более чинно, нежели все остальные, заметил сальный взгляд девушки, мазнувший по торсу Ло’ака. Его тело вновь скрутило, безвольно свесившаяся рука колыхнулась несколько раз, и по толпе прошёлся вскрик ужаса, когда сосчитали количество пальцев. Какой-то парень из толпы дёрнулся было в сторону Нетейама, но сдержался, вопросительно глядя на сурового вождя, и, когда тот кивнул, осторожно приблизился, спрашивая молчаливого разрешения. Нетейам опасливо коснулся его руки, проверяя, насколько надёжен внезапный помощник. Тот лишь бросил спокойно: «Аонунг», поправил упавшую тонкую конечность и приложил ко лбу пальцы. Не без облегчения Салли отметил, что прикасался парень без неприязни, без страха, скорее с лёгким любопытством. Он достал из набедренной повязки какие-то влажные травы, потеребил их и попросил открыть рот брата. Нетейам опасливо покосился на вязкое месиво в чужих крепких пальцах, на что Аонунг лишь улыбнулся краешком губ, поясняя: — Сантас, снимет температуру и немного уменьшит судороги, а остальным уже займётся zeykoyu. — он достал вторую небольшую порцию из сумки и пожевал несколько листков, видимо, заверяя, что никакой опасности это не представляет. Нетейама это слегка успокоило и он, доверившись, аккуратно опустил тело брата на песок, пытаясь мягко разжать крепко сжатые челюсти. Аонунг поддерживал голову, и, как мог, помогал ему. Остальные лишь молча наблюдали. Как только с оказанием первой помощи Ло’аку было покончено, Аонунг указал дорогу к медицинскому дому. Парни скрылись из вида, и тогда только остальные словно очнулись от какого-то неведомого сна, Джейк опустил уши и отвернулся, пытаясь совладать с бурей эмоций, которая понемногу стала овладевать им. Он считал, что его дети ещё не настолько выросли, чтобы твёрдо выносить все тяготы жизни. Но он ошибался. Сейчас его сын сделал для его семьи больше, чем смог он сам. Словно почувствовав это, Ронал слегка расслабилась, переведя дыхание, подошла к нему, крепко ухватив за пятипалую руку. Нейтири напряглась, но не издала ни звука, лишь крепче прижала к своей ноге младшую дочь. Жена Тоновари грубо осмотрела руки Джейка, его хвост, ноги и уши, а после этого твёрдо подняла его лицо за подбородок: — Оставайся Джейк, бегущий Торук Макто. Мы обучим, вы не останетесь одни. Но сколько возьмёте — столько же и отдадите. Стой твёрдо, а мы будем рядом с вашей семьёй, пока не окрепнете настолько, чтобы стать нашими братьями и сёстрами. Нейтири — она обернулась резво, несмотря на плотный живот, — Я помогу. Салли выдохнул, вознося молчаливую хвалу Эйве, и подал руки принявшим их меткайинцам.***
Нетейам занёс брата в дом, укладывая на полотняный настил. Этот дом стоял в отдалении от воды, чтобы волны не тревожили брызгами больных. Аонунг рядом что-то спокойно объяснял лекарю, и этот монотонный гул поднимал в парне волну спокойствия. Тихое журчание баритона и вклинивающегося тенора убаюкивало, вводило в транс, поэтому Салли вздрогнул, когда на его плечо опустилась чужая бирюзовая ладонь. Парень понимал: ему срочно необходим отдых после трёх суток пути без фактического отдыха, но заставить себя встать и уйти не мог. И дело было не только в полном физическом истощении, но и в привязанности — отпустить больного брата казалось немыслимым, пусть даже и с лекарем, племя которого не желает ему и его семье никакого зла. Словно всё понимая, Аонунг сперва осторожно отцепил его руку от пальцев Ло’ака, что-то успокаивающе шепча, а после обвил чужую талию, не позволяя себе лишнего, просто поддерживая, за что Нетейам был ему неимоверно благодарен. Этот молчаливый и с виду угрюмый парень всё больше вызывал доверие и чувство, будто он дома. И почему-то, в эти пятнадцать минут знакомства, Салли подумалось — он знает мальчика всю жизнь и он делает для него больше, чем даже отец, который всегда обращал на него больше внимания, чем на Ло’ака. Эта неожиданная мысль больно резанула по сердцу, потянула вниз осознанием: Ло’ак не выбирал, как относиться к отцу, тот сам определил его отношение к себе, когда отказался признавать своим продолжением, когда отверг любую возможность быть любимым. И Нетейам хоть и поддерживал, не мог полностью понять всех чувств брата, его поведения. Но сейчас, когда он сам чувствовал себя нужнее, чем раньше, он вдруг будто встал на его место, будто на него волной обрушилась тяжесть, которую брат испытывал годами. И сейчас, понимая, что даже в момент падения Ло’ак не вызывал у отца страха за его жизнь, (хотя, может, он его просто не показывал), Нетейам почти плакал. Его израненная душа раскалывалась от боли, от отчаяния, от страха за родную жизнь. Салли не выдержал. Его организм, измученный долгой дорогой и сильным волнением, сдался. Парень обмяк, теряя сознание, и Аонунг подхватил его под колени, давая возможность полностью провалиться во тьму.***
Нетейам пришёл в себя, когда АЦ-А только-только показалась из-за горизонта. Голова раскалывалась от боли, но, когда он сел, стала понемногу проходить. Парень потянулся, разминая затёкшие конечности, с глухим стоном поднялся на ноги. Никого из семьи не было на месте, но около импровизированной постели лежало несколько фруктов, которые, судя по всему, были оставлены для него кем-то заботливым. Нетейам вышел из домика, сразу же направляясь к медицинскому дому, но почти нос в нос сталкиваясь с Аонунгом. — Аонунг, кажется? — дождавшись лёгкого кивка, продолжил, — Oel ngati kame. Я хочу извиниться перед тобой за то, что тебе, вероятно, пришлось тащить меня на себе. Его речь была прервана ладонью, выставленной вперёд в жесте, запрещающем дальнейшее развитие этой темы совершенно ненужных извинений. Аонунг спокойно кивнул, когда убедился, что гость его отца и племени успокоился, молчаливо указал путь, тихо ступая следом за парнем. Ло’ак был бледен. Температура немного унялась, и лоб в тёмных полосах больше не блестел от бисеринок пота, выступающего каждую секунду на беспокойном лице. Судороги ещё немного дёргали тело, но они были не настолько страшными, как накануне. Сломанная и ободранная рука была переложена какими-то водорослями, листами и тряпками, но не закреплена плотно, значит, кости целы. Нетейам ощутил облегчение. Лекарь вновь о чём-то тихо переговаривался с его сопровождающим, но после этого скрылся за тонкой шкурой, выныривая из-за неё спустя несколько недолгих секунд. Он нёс в руках какую-то чашу, которую передал старшему Салли с просьбой выпить находящийся в ней отвар, чтобы поддержать то стабильное состояние, в котором сейчас находилось тело подростка. Парень, не спрашивая, выпил, почти не ощущая горечи трав на языке. Его волновал лишь Ло’ак, который сейчас то-ли спал, то-ли полузабылся в борьбе с лихорадкой. Глубокие ссадины от стёсанной кожи, которые немного выглядвалі из-под всей наложенной на них травы, выглядели уже не такими яркими и воспалёнными, слегка даже затянулись. Это было хорошо видно в лучах АЦ-А, которые падали сквозь, решёточкой положенные на крышу, листы перистой пальмы. Младший Салли нахмурился, когда один из лучей упал ему на глаза. Нетейам приблизился тихо, благодаря песку, который скрадывал всю громкость и без того тихих шагов, делая их невесомыми. Аонунг наблюдал за ним с интересом: он впервые видел существ, которые двигаются столь же бесшумно по земле, насколько могут быть беззвучны маленькие веерные ящерицы в воздухе. Парень же просто подошёл к брату, аккуратно сдвигая его голову в тень, чтобы сон не прервался по прихоти сияющей звезды. Аонунг молчал. Он вышел на несколько минут, а когда вернулся, нёс собой кучу тёмно-коричневой бечёвки. Сложив её у ног Ло’ака, он сам устроился рядом, принимаясь за плетение сети. Нетейам присел рядом на корточки, наблюдая, как ловко он управляется со жгутом, свивая его в широкий сложный узор. Из-под ладони появлялась причудливая сеть не простыми квадратами, которые иногда использовали лесные На’ви для ловли рыбы в прибрежных районах, а узкими ромбами, кругами и треугольниками. Сеть меткайинцев была гораздо плотнее за счёт красивого узора и тоньше, за счёт особых трав, из которых вился жгут для плетения. Салли был заворожён: временами проверяя состояние Ло’ака, он пытался запомнить схему плетения, по которой пальцы парня ловко перебирали бечёвку, выпуская уже готовый квадрат сети. Аонунг заметил чужой интерес. Ему было тепло от осознания того, что этот мальчик, сидящий сейчас рядом с ним, не зная условий договора, по которому его семью приняли в водное племя, проявляет такой интерес к чужой культуре. Он аккуратно, незаметно для Нетейама сбавил привычную скорость, с которой плёл с малых лет, на ритмичную, но плавную. Такую, чтобы парню было удобнее запомнить, как и куда продевать концы длинной нити. Парням было комфортно в тишине, каждый думал о своём, Но Нетейам не мог сидеть без работы, потому стал разгребать около брата маленькие ямки, засыпая их обратно. Это действие расслабляло его, выполняло роль своеобразной медитации, позволяло думать, но не тонуть в размышлениях слишком глубоко, чтобы потом не вернуться. Он не думал об отце, не думал о том, в какой ситуации они сейчас оказались: бегущие, выросшие на войне, беспомощные, словно младенцы. Он знал, что мать эта беспомощность тяготит больше всех в их семье. Она привыкла к силе, которой обладала с детства, независимости, свободе. Она была почти сломлена в тот момент, когда узнала, что ей придётся покинуть свой дом. Она держалась, когда муж нуждался в её поддержке. Она злилась, когда их отказывались укрывать те, к кому они обращались за помощью. Она плакала ночью над океаном, когда они летели в новую жизнь. Она осталась почти полностью опустошённой, и только дети сейчас держали её в сознании. Нетейам глядел в одну точку уже больше пяти минут. Он жил, он был здесь, но одновременно был похож на призрака. Он гладил песок, пропускал его сквозь пальцы, будто бы с песчинками могли исчезнуть тревоги, которые так терзали его разум, что глаза тускнели от боли. Аонунг молчал. Он не имел права спрашивать, да и не хотел пытать: придёт время, и тот сам откроется, сам расскажет обо всём, когда станет совсем невыносимо держать всё глубоко в себе. Когда то, что растёт в нём каждый день, станет шире и сильнее и в конце концов взорвётся, когда парень останется больным и сломанным, словно бусы из раковин, когда он не найдёт поддержки в семье — он будет рядом. Он знает, как нужна поддержка в трудные минуты, он скрывает шрамы на щиколотках повязками из толстых декоративных водорослей, которых набрал у Трёх Братьев. Аонунг прикрыл глаза. Ротско, его милый Ротско. Он не должен был погибнуть так нелепо и рано. Он не должен был оставить его совсем одного с кучкой глуповатых подростков, которые пародируют его, выставляют посмешищем в своих глупых попытках казаться на него похожими. Они совсем не понимают тех тем, на которые они с Ротско могли бы поговорить в любой момент. Не понимают того, что он испытывает или чувствует, псему не могут разделить с ним его радость или печаль. С улицы послышались лёгкие шаги, и в помещение вошла Цирея. Она была легка, словно перо, когда мягко и быстро ступала по прогретому песку. Волосы шелестели: намокшие, они закрутились сильнее, окутывая её голову тёмной вуалью. Ракушки на шее тихо перестукивали, ударяясь гладкими бокам и одна об одну, и это добавлял её мелодии какой-то лёгкости и ритма. Цирея была красива. Она молча поставила у головы Ло’ака миску с непонятной жидкостью, после чего стала отжимать волосы. Несколько капель попало на Нетейама, и тот вздрогнул: вода оказалась на удивление прохладной. Кожа тут же покрылась мурашками, и захотелось отодвинуться, но он сдержал этот нелепый порыв. — Oel ngati kameie. Я Цирея. В прошлую встречу у нас не было возможности познакомиться. — Девушка обворожительно улыбнулась и протянула раскрытую ладонь. Нетейам, не знакомый с особенностями «морского» этикета, замешкался, размышляя, но его отвлёк Аонунг, шлёпая своей ладонью по раскрытой сестриной. Оба посмотрели на Нетейама выжидающе, и он, смущенный своим незнанием, протянул ладонь, слегка стукая ей девичьи пальцы, а после касаясь и пальцев Аонунга. Цирея солнечно улыбнулась, но обворожительность её улыбки съел хищный блеск аквамариновых глаз. В голове мальком забилась мысль о том, что она чертовски опасна. Затем мелькнуло, что он вовсе не хотел бы отдавать брата кому-то вроде неё. Ло’ак закашлялся и открыл глаза. Ненадолго, так, что Цирея едва успела влить ему в рот вязкий отвар из, наверное, водных растений. Салли не отпускала цепкая мысль о том, что съеденная солнцем бледность, на Ло' аке играла всё отчётливей. Его и без того острые скулы прорезались сильнее от лихорадки, и давили на кожу изнутри, собирая её в тонкий пласт растянутой худобы. Ему не становилось лучше, он, будто бы, застыл на одном месте, убиваемый болезнью. Откуда она вообще напала на него Нетейам даже не представлял. Отец рассказывал ему о том, что на его планете люди часто, тяжело и долго болеют, но На’ви — не люди. Аонунг ничего не говорил. Продолжал плести сеть молча, но в какой-то момент тяжело и громко вздохнул. Старший Салли вздрогнул, когда из горла меткайинца вырвался первый звук. Он был похож на самодельную погремушку, только чуть более протяжным и урчащим. Он перетёк в более высокий и прерывистый, а после упал к ногам в тёплом журчании. Цирея усмехнулась и, сверкая глазами, вышла из бараборы. Нетейам много слышал от матери о горловом пении, но никогда не слышал. И эти звуки, издаваемые сейчас новым знакомым, поразили его до глубины души. Салли не выдержал, тактично обрывая мелодию прикосновением к плечу: — Ätxäle si, tsap'alute. — Нетейам с сожалением проводил последнюю ноту под свод бараборы. — Не мог бы ты научить меня плести сеть, ненавижу быть обузой. Аонунг, будто того и ожидавший, сразу же переложил часть бечёвки на чужие колени, благодаря Эйву за то, что у Нетейама 4 пальца. Как объяснить плетение пятипалому он не знал. Парень сперва взял чужие ладони в свои руки, отмечая, где будет больше трение и обозначая, какие части пальцев должны быть задействованы активнее. Нетейам впитывал в себя всё, и уже спустя пятнадцать минут мог спокойно, не допусквя ошибок, продолжать начатое меткайинцем плетение. Аонунг наблюдал за тем, как быстро чудак перебирает нити, и молчал. Он думал о том, что совсем не похож на своих родителей. Тоновари учил его жёстко и больно, срезал с пальцев кусочки кожи, если допускалась хоть малейшая ошибка. Аонунг не плакал — за слёзы били по лопаткам, и на охоте держаться в седле становилось невыносимо. Он учился долго, сарая кровью ткани и сети, а отец был недоволен. С Нетейамом ему не было страшно, он чувствовал себя комфортно, и, наверное, именно это не позволяло ему даже повышать голос. Спокойного объяснения и медленного темпа хватило, чтобы Салли уже мог сотворить базовый ромб, на котором построена конструкция сети. — Спой, ещё. Rutxe — тихая просьба выбила из раздумий, и Аонунг задал вибрацию горла, наращивая темп успокаивающей мелодии. Нетейам думал о том, что горловое пение Аонунга похоже на звучание варгана. Отец на старой плёнке привезённой с базы, показывал ему звучание инструментов разных племён Земли, и дрымба тогда запомнилась слишком ярко. Салли тайком от отца брал иногда эти плёнки, переслушивая тихое бренчание инструмента, пока Джейк не находил его с аппаратурой. Не кричал, а просто советовал идти спать, чтобы рассказать Эйве о странных мелодиях. Нетейам вздрогнул, когда Аонунг захлебнулся звуком. На мгновение ему показалось, что парню больно, но тот продолжил уверенно и быстро, и Салли решил, что тот сам откроется, если захочет. В дом внезапно зашла Нейтири, шелестя тёмно-серым кушаком. Аонунг замолк, но женщина осторожно ему улыбнулась, как бы давая своё разрешение. Она относилась ко всему с опаской, Нетейам видел, но старалась изо всех сил ради своей семьи. Она подошла к Ло’аку, проверила его состояние и уже собралась уходить, когда у самого выхода вспомнила о чём-то. Быстро выскользнула за дверь и почти сразу же вернулась обратно, неся в руках корзину с фруктами и рыбой. — Поешьте, уже почти полдень, вы встали ye'krr. — она скрылась за тканью, а Нетейам поднял глаза к своду бараборы, сквозь которое слепила АЦ-А. Ему всё казалось нереальным: быстрое течение времени, снисхождение гордой матери к Аонунгу и, даже, её забота — было непривычно и чуждо. Аонунг, словно чувствуя поток его мыслей, протянул ладонь, хлопая его по лопаткам, а затем два раза другой стороной кулака по груди у сердца. Нетейам догадывался, что это означает поддержку, но наверняка не знал. Он перевёл глаза на бессознательного брата, и закрыл глаза. Ему было тяжело понять, почему он боится потерять Ло’ака чуть больше, нежели остальных. Он никогда не думал о том, что кого-то из семьи может любить больше или меньше, и осознание того, что, возможно, способен на такое, его выбивало из колеи. Салли распахнул глаза, встречаясь со светом, и они заслезились, неприятно пощипывая. Нетейам не признался бы даже себе, что влага катится по скулам не от яркого света, а от страха за жизнь брата. Аонунг всё ещё молчал, наблюдая за ним и в его глазах явственно читалось понимание. Салли показалось, что Аонунг уже терял близких ему, но спрашивать не стал. Предложил только показать ему остальное. Сын Тоновари легко поднялся в ответ на предложение, таща за собой Нетейама, и они вышли из бараборы, плотно смыкая за собой полы ткани. Жители, которых они встречали теперь на пути, приветливо кланялись Аонунгу, но на Нетейама косились с осторожностью, хоть презрения и не выказывали. Аонунг успокоил, объяснил, что просто в новинку, но Салли всё равно чувствовал себя отщепенцем. Парень с интересом, хоть и зажато, осматривал местность, подмечал, кто из На’ви занимается каким делом, пробовал запомнить всего понемногу, чтобы после легче было выучить. Аонунг рядом коротко пояснял что-то, обращал внимание на мелочи и нюансы. В конце концов они остановились у воды, на которой играли яркие белые блики Полифем искажался колеблющегося поверхностью, и это поднимало настроение: Тук всегда замечала в отражении рек смутное корявое месиво и заливисто хохотала, говоря, что Полифем корчит им всем рожи и обзывает их teya skxawngа. На это Джейк всегда давал ей лёгкий подзатыльник, просто, чтобы обозначить, что ей ещё рано знать такие слова, и она театрально обижалась, надувная губки. А потом оттаивала, когда Нетейам на пару с Ло’аком хватало её за конечности и раскачивали из стороны в сторону, после аккуратно опуская в воду. Это всё было ещё до того, как вернулись небесные люди, и осознание потерянной лёгкой жизни больно резануло по сердцу, порождая ещё большую ненависть к белым. Аонунг цокнул языком несколько раз, и спустя пару минут перед парнями показался илу. Парень легко спрыгнул в воду, но образовать тсахейлу не спешил. Просто погладил немного питомца и потянулся к Нетейаму, подавая тому руку. Салли принял ладонь и осторожно спрыгнул с настила прямо на спину животному. — Её зовут А’аnu. Значит глубокая. — парень потрепал ладонью плавники — Красивая и быстрая, ныряет дальше остальных. Спокойная. — Здесь голос его сорвался, словно ему было это ненавистно. — Создай связь. — Нельзя. Твой же илу. Как подумать можно о таком. — Создай. — звучало твёрдо и больно. — Не моя. Перед глазами вновь встал смеющийся Ротско. То, как он кормил её, как седлал и бесился. Как они вместе плавали к Трём Братьям. Аонунг пытался отмахнуться, но не вышло, перед глазами пронеслась А’аnu с кровавым плавниками и обрубком хвоста. Без Ротско. — Аонунг… — Нетейам шептал, боясь, сделать хуже. Глаза меткайинца опасно побагровели — Дыши, Аонунг…***
— Спайдер? Спайдер! — голос сорвался, на высокой ноте, и Куоритч попытался взять себя в руки, когда никто не отозвался на зов ни раз, ни другой. Мальчишка сидел в комнате около недели, и всё это время почти не подавал признаков жизни. Он много спал, совсем не выходил в коридоры и ел совсем немного. С какой-то стороны мужчина понимал его, но с другой не мог осознать, что в такой отчуждённости виноват и сам. Он не сказал ему тогда, хотя мог. Полковник знает, что спусковым крючком для Сокорро стала не его беспомощности в новом теле, а предательство. То, что его используют. Майлз знает, что подросток был готов к такому, что он подозревал о планах, но думать о том, как жестоко обошёлся с ним не может. Не жестоко же. Обыкновенно. Точно так же, как обращался с ним его отец, никогда не посвящаю его в то, что делал с ним. Тот просто отдавал приказы и наблюдал. Если плохо выполнял — давал хлёсткую пощёчину. — Ну Майлзи. Выйди, поговорим. — чуткие уши улавливают шебуршание за железной дверью одной из комнат жилого блока, принадлежащий не-сыну, и сердце подскакивает, когда она распахивается. — Нам не о чем разговаривать, — ядовитое плюют в лицо сквозь зубы, и Куоритчу кажется, что он покрыт чужой склизкой ненавистью с головы до ног. — Уходи. И полковник уходит, как уходил пять дней подряд. По дороге встречает Лайла, и тот начинает что-то важное ему докладывать. Майлз полностью погружается в отчётность и не замечает, как проходит время. Он забывает навестить мальчишку вечером, сбивает свой привычный режим: жилой блок-дела-жилой блок-дела-жилой блок-командирский блок. Паук молчит и вслушивается в тысячи тяжёлых шагов в коридоре. На него давит тёмный цвет стен, подранная фотокарточка, облезшая по краям — изображение его матери. Он глядит в потолок, лёжа на кровати и думает. О том, почему вообще судьба распорядилась так, чтобы он родился не где либо, а именно на Пандоре. О том, чем заслужил такое уродское с собой обращение. О том, зачем вообще им до сих пор нужна война. Спайдер молод, и его молодость проявляется в рождении импульсивных дерзких мыслей. Он думает о том, чтобы сбежать, собирает рюкзак, проверяет по нескольку раз картриджи для масок и заплечные баллоны. Скидывает в полотняные мешки консервы, которые ему приносят, и которые он не открывает, готовит из остатков вещей чучело, спящее на кровати. А потом вспоминает, что выход отсюда только один — в коридор, до отказа забитый снующими военными и «отцом», который ошивается у двери 14 часов в сутки. Майлз-младший почти ненавидит своё существование. Парень думает о том, чтобы умереть. Но не получается, потому что каждый день его отводят в лабораторию, где силой заталкивают в не принадлежащие ему тело, чтобы потом 4 часа колдовать над ним, в попытках вернуть конечностям чувствительность. Майлзу скоро должно исполниться 16, а он терпеть не может циферблат часов, врачей в халатах и базу RDA. А ещё целиком и полностью презирает отца, которого хотел обрести всем своим хрупким сердцем. Он не признаётся даже самому себе в том, что лучше бы жил с синими тварями, чем мотался из стороны в сторону по коротенькой комнате. Майлз разбирает походный рюкзак. Выгружает из него баллоны, маски, стопки брюк и курток, провода, дискетницы и тряпки с завёрнутыми в них пакетами еды. Раскладывает всё по местам, садится у двери и слушает чужой топот, пока не надоест или не притащится старший Куоритч. Тогда он молчит усерднее, чтобы гнетущей тишиной показать, как ему всё это безразлично. Когда полковник уходит, он психует и снова планирует бежать. Снова сгружает в рюкзак вещи, тряпки, консервы и книгу, которую находит на дне шкафа, в каком-то завалящем ящике. До него долго доходит, что он сделал, а потом накрывает осознание. У него есть, чем себя занять. Подавленность остаётся, только примешивается вожделением от старейшей, времён 21 века истории в тёпло-кремовой обложке. На ней тёмно-синими буквами значится «Солярис», и дрожащими пальцами парень поддевает сухой трещащий переплёт. Жадно вгрызается в строки, ныряет в мысли человека, который и представить не мог, что люди в будущем найдут что-то круче, чем разумный галюциногенный океан. За чтением, он даже не замечает, что к нему не стучится Куоритч, что рюкзак стоит неразобранный и время давно вышло за отбой. Он не гасит свет, пока не проглатывает четверти книги, только тогда отрывается с диким желанием спать. В молодой голове утихомиривается песчаная буря. Утром дверь распахивается, и парня грубо хватают за плечи. «Сегодня даже без завтрака. Рекорд» — думается Майлз, и его, как тяжёлый мешок, обрушивают на перевозку. Не то, чтобы он не в состоянии дойти сам, просто им удобнее, да и к затёкшим во сне ногам успеет прилить кровь. Его везут в другой отсек, сбрасывая с коляски на белую кушетку. Приятная женщина, от которой Спайдера рвёт желчью и кровью, в пятидесятый, кажется, раз осматривает его ступни, ладони, живот и лицо. Просит высунуть язык, проверяет пах и ягодицы. Удовлетворённо кивает чему-то своему, просит человека за зеркалом записать 14 цифр — вероятно, результат осмотра в кодировке. Спайдеру плевать глубоко и сильно. Он думает о том, что хочет кушать, и его кишечник сжимается, громко сообща об этом окружающим. Парень не смущается этого — ему полностью безразлично, но он ловит взгляд пожилого учёного в углу кабинета. Он в белом, как все халате, в очках и с маленькой козлиной бородкой. Мужчина молчит и негромко советует перед испытанием налить пацану немного бульона, но на него огрызаются, и он оставляет попытки. Майлз приятно удивлён, можно сказать даже тронут, но всё же не верит в чужую искренность. Им важно, чтобы подопытный не загнулся во время испытания, а вовсе не его комфорт, хотя, казалось бы. Майлза дезинфицируют и переводят к блоку связи. Он укладывается в специальный отсек, который ему, конечно же, велик: на Пандоре нет места детям, и псионические блоки никто не делает индивидуально по размеру их тел и конечностей. Всё тот же дедуля добродушный и мягкий подходит к нему, забивает крепления, приколачивая парня к блоку. Позади него Майлз замечает Куоритча, который неподвижно наблюдает за тем, как его пытают. Парень пытается отвернуться, выскользнуть из железных объятий, но у него не получается, и он просто закрывает глаза в попытке абстрагироваться от происходящего. Мужчина улыбается, касаясь его запястья. Ладонь учёного прохладна, она ярко контрастирует с горячей кожей Сокорро, и это приводит в чувство хоть немного. Крышка захлопывается, и парень лежит несколько секунд в зелёной вязкой темноте, пока над его головой мерзко клацают панельки датчиков, выводящих информацию на экран. Рёв блока заставляет вздрогнуть, и Паук спустя несколько мгновений закрывает глаза, наблюдая за появляющимися искрами. Он открывает глаза под слепящей лампой, и рефлекторно прикрывается рукой от слишком яркого света. Не сразу замечает, что она какая-то неестественная, вся тёмно-синяя с белыми точками, длинная и чужая. Он отсчитывает пятнадцать вздохов, когда молчащая трупно лабораторная комнатка взрывается несдержанным улюлюканьем. Кто-то из более молодых сотрудников отбивает другому «пять», когда в проходе появляется генерал Эдмор. Она заставляет желудок опуститься ниже стоп, но Спайдер героически стойко выдерживает её сканирующий взгляд. — Поднимите его. — тон её голоса холоден настолько, что, кажется, о него можно вспороть себе кожу, и перечить не решается никто. Спайдер готовится к боли, когда его предупреждают о том, что будет неприятно. Он кивает в знак согласия, уже подготовленный морально, и его поднимают на ноги. Майлз не стоит даже секунды, как его предплечья отпускают, сразу валится на подломанных ногах, цепляясь за что попадётся, чтобы удержаться на поверхности. Не получается, он оказывается в ногах ненавистной генеральши. Он унижен и презирает всё: неправильно работающий блок, тупых лаборантов, собственную беспомощность и много чего ещё. Женщина обводит комнату грозным взглядом и выходит, громко стуча подошвой военных сапог. Повисает гнетущая тишина, и только Майлзу-младшему откровенно плевать, он пытается собственными силами подняться на парализованных ногах, благо, хоть руки уже работают. Ему хотят помочь уже отошедшие от посещения Эдмор лаборанты, но он шипит и пытается даже укусить, подошедших слишком близко за кисти. Он вдруг поднимает голову, упираясь взглядом в зеркальную поверхность стекла. Там стоит Куоритч, наблюдающий за ним, и Спайдер не видит, но физически чувствует его ядовитое удовлетворение сыновьим упорством. Парень давит рвотный позыв, вызванный глубочайшим отвращением к мужчине, и не останавливает попыток встать на непослушные ноги. К нему приближаются со спины, и Майлз уже готовится к новой атаке, как внезапно успокаивается. К нему подходит тот самый дедушка, который помогает ему приподняться и усесться на кушетку. Голова начинает немного кружиться, и он опирается ей о руку так, чтобы закрыть глаза от яркого света ламп. Мужчина машет рукой, и свет слегка приглушают, что вызывает облегчение. Спайдер немного спускает, расслабляя напряжённые плечи, немного схлопывается от измождения и усталости. Он истощён морально, истощён физически, просто истощён. На плечо опускается морщинистая рука, и Спайдер тяжело вздыхает, когда она немного сжимает тёплую кожу. Когда его возвращают мушки перед глазами не хотят исчезать. Он устал, и не хочет даже подняться из блока, чтобы дойти. Солдаты грубо хватают его за руки и тащат за собой. Он почти не успевает переставлять слабые ноги, которые отнялись за время, проведённое без всякого движения в зафиксированом состоянии. Майлз недоумевает, почему эти люди, которые считают себя здесь, по сравнению с другими обитателями планеты, богами, забывая о том, что в первую очередь они люди. Спайдер человек, и тот пожилой учёный человек, хотя его подсознание и ощущает нестыковки во всём его напускном добродушии. Парень готов не замечать его тихих взглядов не туда, и напряжённый улыбок просто потому, что он хочет доверять здесь хоть кому-то. Плевать уже, что он провёл своё детство не с детьми, а с кусками камней, которые валялись у приёмного отца в комнате, его книгами с фашистских содержанием и алкоголем. Справедливости ради, он замечал, что Нэш не был пьяницей, и не заливал глаза каждый день, но тяжёлая работа шахтёром принуждала его нет-нет, да загнаться. Майлз не любил видеть его таким, пытался сбегать, но не выходило, впрочем, как и сейчас. Когда парня выбросили в комнату, захлопывая дверь, он не сразу поднялся на ноги. Сперва сжался в комочек, пытаясь оградиться от всего, что ему здесь так не нужно, затем позволил размышлениям завладеть головой. Он думал о том, почему здесь так тесно и душно, не смотря на пыльные коридоры, почему лампы светят слишком ярко, и чересчур назойливые лаборанты пытаются что-то сделать с его новым телом. Ясно же, что не выйдет. Это вообще не его тело-то. Структура и лицо — да, но просто бездушная оболочка, которую Спайдер вряд ли сможет оживить просто тем, что попадёт в неё в миллионный раз. Хотя, надо отдать должное учёным, они за неделю смогли заставить синего шевелить руками — прогресс. Спайдер не хотел, но не думать об отце не получалось. Он пытался понять, почему тот такая тварь. Майлз не маленький ребёнок, он может различить невозможность уйти от приказа, и душевный порыв, но различить реальны ли чувства отца, почему-то не в силах. Сокорро поднимается, когда понимает, что слишком замёрз на холодном полу почти без одежды, и бредёт в душевую. Там он сбрасывает с себя брюки, которые ему, наконец, подшили по размеру и просторную белую майку. Глядит на себя и горько усмехается: перед глазами не цветущий парень, а подобие чучела, загипсованной тощей мумии. Он оглядывает руки, покрытые отпечатками чужих пальцев, спутанные не стриженные белые волосы, выпирающие рёбра, и ему становится мерзко от самого себя, от того, что он такой беспомощный и маленький. Отвращение накрывает с головой, перерастает в злость, и он сжимает кулаки до побелевшей кожи, до полумесяцев на ладонях от ногтей, а потом кричит. Срывает глотку на своё отражение, бьёт себя по голове, а по подбородку стекают слёзы собственного бессилия. Он научился терпеть и быть безразличны, только не знал, что за холодность придётся платить не сформировавшейся ещё душой. Майлз психует, и бьёт кафельную стену ванной, стёсывая о неё костяшки. Ранки щиплет, когда на них попадают пот и слёзы, и это немного отрезвляет. Опустошение, оставшееся после гнева руководит парнем гораздо эффективнее. Он открывает шкафчики и ящики, в поисках чего-нибудь острого и, в конце концов, натыкается пальцем на бритву. Кожа лопается, и на подушечки набухает капля крови, которую Сокорро равнодушно слизывает пальцем. Истерика отступила так же быстро, как пришла, и теперь он стоял, крутят в руках станок. Мальчик не думал о последствиях, не думал о том, что его ждёт, когда рука взметнулась к шейной артерии, а потом выше к волосам. Лезвия запутались, и Майлз полез искать ножницы, чтобы сперва срезать длину дред, а после уже добить остальное. Нашёл только перочинный нож, которым окромсал с большего, волосы от затылка. Потом прошёлся несколько раз по голове бритвой, и она счистила, хоть и не идеально, оставшееся, оставляя за собой коротенький ёжик. Майлз взглянул в зеркало воспалёнными глазами, и не узнал себя. С одной стороны, ему было это нужно, чтобы не помнить хотя бы части себя. С другой — на него смотрел убитый почти ребёнок одного из солдат, чьей копией с точностью до военной стрижки он стал. Сокорро закрыл глаза и откинулся головой на стену. Она неприятно холодила голову, и кожа быстрее остывала. Майлз замёрз окончательно. Бессознательно он провёл по голове руками, но ладони укололись о корни волос, и парень вздрогнул. Стены схлопнулись и стали давить так сильно, насколько это возможно. Он вывалился из комнаты, в панике, попытался дойти до двери, но не смог, упал рядом со столом, на котором стоял переговорочный телефон для экстренных вызовов в случае необходимости. Парень не отдавал себе отчёта, кого набирает, просто считывал цифры с лежащего рядом открытого справочника. Пару гудков сменились чьим-то раздражением, и Майлз всхлипнул, не способный сказать ни слова. Ему казалось, ещё пару минут, и его не останется. Он умрёт здесь и сейчас, и никто не сможет ему помочь. Дышать стало ещё тяжелее, и он упал на спину, сразу же перекатываясь на бок, и сжимаясь в комок. Попытался отползти в угол, и начал считать про себя. Левая нога нещадно саднила, и Майлз нашёл в себе силы взглянуть на неё. Большой порез от колена до икры сильно кровоточил — он не заметил, как порезался о лежащий на полу нож, когда в панике выползал из ванной комнаты. В дверь кто-то врезался, и стало ещё страшнее, когда звук повторился. Она была запрета, но Майлз попытался спрятаться, укрыться одеялом с головой, чтобы солдаты не нашли его сейчас. Он не выдержал бы, если б его сейчас второй раз за день потащили на подключение. Такое бывало несколько раз для того, чтобы дать учёным верное направление. Было жарко, воздуха не хватало, и он почти закричал от ужаса, но вовремя прикусил сперва язык, а затем и губу.***
Куоритч был с Лайлом. Они пытались выстроить примерный план обхода территории, примерно в радиусе километра от новой базы, когда его к себе вызвала Эдмор. Он сжал зубы, приложив уши к голове и постоял несколько минут так, прежде, чем его плеча, в немом жесте поддержки, коснулся Уэйнфлит. Куоритч чувствовал, что его ждёт какой-то неприятный разговор, но противиться приказу вышестоящего права не имел. Быстро пересёк два этажа до командного пункта с центральным кругом голограммы. Фрэнсис стояла спиной к коридорам, заложив руки за спину, и что-то отрывисто диктовала. Перед её глазами сменялись координаты местности, какие-то её фотографии, отрывки ландшафта. Голову Майлза пробило короткой болью, и перед его глазами пронеслось, как он стоит у похожего стола, на него сквозь прозрачное Древо Души глядят внимательные глаза парня в коляске, а по правую руку ржёт ещё один. Он говорит что-то о каких-то материалах, анобтаниуме, суммах денег, а мужчина гипнотизирует его проницательным взглядом, словно знает его гниль. Куоритч мысленно извиняется перед ним, он узнал его: Джейк Салли, тот, о ком так уважительно когда-то отзывался Лайл: «Я много видел тех, кто уезжал отсюда на коляске, но чтобы на ней приезжали сюда — ни разу». Полковник чувствует себя последней мразью, когда Салли перед ним сцепляет руки, выслушивая приказ «Просканируй каждую колонну», и не в силах больше этого выносить, открывает глаза. Эдмор глядит на него, видимо не раз уже пыталась добиться от него чего-то. — Прошу прощения, генерал. — Поднять руку оказывается тяжелее, чем думалось, но перебороть обязанность отдачи чести, это обстоятельство не в силах. — Воспоминания… Фрэнсис кивнула, и лицо её обрело чуть более снисходительное выражение, словно она поняла причину. — Вольно, полковник, такое бывает. У нескольких наших военных уже происходило такое. Вы ещё стойко держитесь. Желательно, следующий раз загляните к медикам. За мной. — И она чётко поставленным шагом отправилась вниз по лестнице, попутно забирая из рук подбежавшего солдата комплект для дыхания в среде Пандоры. Куоритч с раздражением представил себе прогулку по открытому ангару, в котором создаются более модернизированные УМП. Генерал проводит его сквозь них, объясняя назначение каждого. Спустя час, когда она даёт разрешение быть свободным, он принимает решение пройтись по тому самому маршруту, который они с утра разработали с Лайлом. Туда входил и тот самый мобильный блок, рядом с которым когда-то давно произошла решающая битва с Салли. Когда они оказались на месте, было темно. АЦ-А спряталось за тучи, нагнетая тянущую тень. Блок зарос лианами и местной растительностью, что сделало его похожим на прямоугольный террариум с вылезшими травой и цветами. Рядом, у полусгнившего дерева, валялся механизм, ещё не проржавевший полностью, но уже почерневший, от накапавшего сверху масла. Оно стекало с баков упавших боевых вертолётов, которые были сбиты и запутались в мощных кронах высоких деревьев. Куоритчу было горько не столько от запаха застарелого выгоревшего горючего, сколько от того, что происходило всё это из-за каких-то камней. Новое сознание не хотело мирить две реальности: нынешнюю, в которой всё было тяжело и неясно и прошлую — ту, в которой он был отбитым на голову почти уголовником, вырезающим коренное население. Майлз медленно достал мачете, аккуратно срезая толстые ядовито-зелёные лианы. они свешиваются к стопам, но не падают — Куоритч режет аккуратно, цепляя только одну сторону. Он бессознательно следует негласному этикету На’ви, которые берут от Пандоры только то, что нужно для жизни. Он пачкает ботинки в мокрой траве, и полковник осматривает внимательно траву. Он читал ночами книги о природе планеты, написанные Огустин, вместо того, чтобы спать. Он сейчас благодарит и себя, и её: себя за то, что мучается бессонницей, её — за то, что она была и писала. Сейчас он оглядывает землю, высматривая и узнавая безобидные растения. А после быстро расшнуровывает высокие, узкие и жмущие сильно берцы, спускаясь с платформы на прохладную влажную землю. Она приятно обволакивает стопы тонкими нитями растущей из неё травы, а сердце заходится бешеным стуком. Лайл за спиной непонимающе хрюкает, и продолжает настороженно наблюдать за старым другом.Куоритч ступает тихо и мягко, почва скрадывает шаги, и мужчина перестаёт орудовать ножом. Он скидывает с себя всё мешающее ему оборудование, перебрасывая его солдатам, которые идут следом по проторенному им пути, и движется вперёд. Подходит к валяющемуся механизированному УМП и, опираясь на поручни, привинченные к железным плечам, наклоняется над скафандром. Из него пустыми глазницами на Куоритча глядит его череп. Плоть истлела, кожа ссохлась и осыпалась, а позвонки раздробились, переставая нормально удерживать голову, поэтому Майлз легко отделил его от тела длинной сильной ладонью. В очередной раз его прошивает воспоминаниями о том, как он приподнимает Салли за косу перчаткой костюма, своей рукой намереваясь чужим кинжалом отпороть её. Лайл в рации радостно вещает о том, что перерезал косу какому-то размалёванному чудику в верёвочном тряпье через грудь на руки, и Джейк шипит, узнав кого-то своего, видимо, дорогого. Полковнику это доставляет несказанное удовольствие, и он хрипло смеётся, показывая белые ровные зубы. Салли хватается за косу руками, силясь облегчить давление на затылок, и это веселит, Куоритч чувствует, что играется чужой судьбой. Он тянется лезвием к чужому горлу и слегка надавливает на кожу, пуская тонкий ручеёк крови. Не успевает провести дальше и глубже, за синим телом мелькает женщина На’ви, и он чувствует пекущую боль в груди. Сразу же Салли падает, когда из разжатых пальцев выскальзывает его коса, и Куоритч хватается за стрелу торчащую из его груди. Мужчина знает, что хватит одной, сам проводил инструктаж перед новичками, но видит, как Нейтири перезаряжает лук, целясь туда же. Сразу получает вторую и падает, потому что ноги тоже подсоединены к механическим. Он не видит, что происходит дальше, но прежде, чем истекает минута, положенная нейротоксину, он успевает насладиться чистым голубым небом, которое спустя несколько мгновений расчерчивает горящий конвертоплан. Перед тем, как закрыть глаза, Майлз думает о том, что эти синие твари всё-таки чересчур живучие. Полковник открывает глаза полностью дезориентированный. Сзади стоит Уэйнфлит, с тревогой глядящий на маленький череп друга прошлой жизни в ладони нынешнего. Он тихо спрашивает его, словно боясь спугнуть: — Вспоминаешь, да? — забывает даже о формальном обращении к вышестоящему. — Мать твою, мне такая херня по ночам снится, что, если б я был бабой, родил раз пятьдесят от страха. Поебень полнейшая. Типа я мру под ногами какой-то местной твари с молотом, вместо мозгов… — Титанотерий молотоголовый. — Та хрен его разберёт, кто там был. — Лайл сглатывает и продолжает: — Жуть, короче, бррр. Куоритч думает о том, что Лайл эту смерть заслужил, хоть и не произносит этого вслух, а потом вспоминает о черепе в руке. Он вертит его, разглядывает черепные швы, которые не были тронуты ни временем, ни кем-то из аборигенов, и кривится, тяжело вздыхая. Он чувствует смятение и не может понять, что с ним происходит. Через силу давит в себе порыв раскрошить кость в мелкую труху. Куоритч всё же аккуратно складывает череп в набедренную сумку и вновь склоняется над скафандром. В нос бьёт затхлый запах полусгнившего тряпья, когда он немного ворошит скелет руками. Мужчина щурит глаза, которые в этом не нуждаются, и подцепляет кончиком пальца тонкую цепочку, лежащую на груди. Это не смертник, который ему давным-давно отдали после того, как он проснулся, и который затем отдал сыну. Мужчина тянет цепочку на себя, и она легко соскальзывает с обезглавленного тела, цепляясь только за задний бугорок атланта. Куоритч на нервах дёргает металл, и позвонок вылетает с тихим хрустом. На самом конце этой цепочки оказывается локет. Он вдыхает глубоко, готовясь к возможным приветам из прошлого. Майлз отщёлкивает его, и, кажется, у него наступает острая и резкая сатурация. Он не может отвести взгляда от фотографии, вложенной в маленький серебряный медальончик. Готовился к прошлому, встретил настоящее. Он не может говорить, и углекислый газ распирает его изнутри, потому что он не может выдохнуть, потому что у него, кажется, отказали лёгкие. Он чувствует, как шумит кровь в ушах, оглушая, как она бьёт в голову, и та кружится, заставляя мир вертеться с сумасшедшей скоростью. Рация барахлит, шипит что-то нечленораздельное, и Куоритч отмирает, резко захлопывая локет, словно вспоминая, где находится и по каким причинам. Даёт сигнал солдатам, и они быстро собирают вещи, покидая это место. Только Майлз задерживается на несколько секунд, запрыгивая в вагончик, чтобы обнаружить там несколько, смятых его рукой, блоков связи, и разбитое защитное стекло контейнера для запасных масок для дыхания в ядовитой атмосфере. Это всё, что напоминает о произошедшем здесь тяжёлом событии. Куоритч чувствует щекочущую вину за то, что здесь было. Они прилетают за полдень, и, только за их спинами закрываются двери ангара, начинается дождь. Настоящий ливень, который за мгновение ока съедает собой все машины, стоящие на улице, людей, в панике бегущих под крышу в поисках убежища, и всю природу. Куоритч сидит в комнате, разглядывая фотографию в локете. С неё на него глядят Паз и Паук в пелёнке. У него огромные глаза, малюсенькие ручки и ножки, миниатюрное тельце. А ещё беззубая улыбка огромная и яркая, и подбородок, блестящий от слюны. Он выглядит счастливым, и Паз, держащая его на предплечьях улыбается, глядя в камеру. Изображение мутнеет, и вдруг темнеет в одном месте. Куоритч не сразу соображает, что это слеза упала на бумагу и пропитала её насквозь. Полковник подсмаркивает, и вытирает слёзы ладонью, захлопывая крышечку локета. Он роется в ящиках своей комнаты, шкафах и табуретах, стараясь отыскать более длинную цепочку, подходящую под его мощную шею и широкую синюю грудь. Телефон на тумбочке раздаётся трелью, когда мужчина защёлкивает застёжку кулона на себе. Он снимает трубку и не слышит ничего, кроме тяжёлого дыхания по ту сторону. А потом её прорезает пронзительный несдержанный всхлип, от которого внутри полковника всё холодеет. Он срывается из комнаты, петляет по коридору, и вскоре оказывается у двери сына. Дёргает ручку на пробу и ударяет по стене — заперто. Пару раз толкается плечом и шипит, когда оно неприятно ноет от столкновения с прочным полимером. За дверью шебуршатся, и Майлз нервничает сильнее, когда из-за неё слышатся тихие поскуливания. Он ещё несколько раз наваливается, в попытке открыть, и накрывает ладонями лицо, вплетаясь пальцами в волосы, больно дёргая их, чтобы вернулось самообладание. Он отходит от двери, лихорадочно размышляя о том, что может помочь. Вспоминает о том, что замок электронный, и открыть его можно только картой. Висок смачивает капля пота, которая скатывается на грудь, и Куоритч молится, чтобы всё получилось. Он срывает куртку, перематывая ей кулак, и подходит к двери. Примеряется немного и ударяет со всей силы о датчику, перебивая его, но он переносит удар, не трескаясь. Майлз пробует ещё раз и разочарованно рычит, когда никакого результата это не приносит. Хвост, хлещущий из стороны в сторону, задевает рацию, прикреплённую к поясу, и она падает под ноги полковника. Тот глядит несколько мгновений на неё, размышляет, а потом подхватывает её, находит канал, на котором общается с Лайлом, и пару раз вызывает его. Тот отвечает не сразу, но, когда узнаёт, что нужно другу, просит подождать несколько минут. Прибывает он не скоро. Успевает пройти около пяти минут, которые тянутся так долго, словно проходит вечность, и Куоритч успевает извести себя полностью. Кожа Лайла влажная, с волос капает вода — Уэйнфлит только вылез из душа. Он протягивает дубликат карты от двери Спайдера, и Майлз забывает его поблагодарить, когда дверь распахивается, открывая свободный доступ к комнате подростка. Майлз-старший обводит её нетерпеливым взглядом, подмечая сброшенную телефонную трубку, ворох одеял в углу и распахнутую дверь в ванную, откуда бьёт ярко-жёлтый свет. Первым делом он заходит туда и обнаруживает волосы с нитками, рядом с бритвой. Они обрезаны пучками более длинными и более короткими, а ножик испачкан в чём-то подозрительно напоминающем кровь. Куоритч поднимает её и пробует на язык тёмно-бордовую жидкость — она оказывается солёной с характерным металлическим привкусом. Тревога поднимается с новой волной, и полковник кивком головы указывает Лайлу, чтобы он прибрался, на что парень отвечает тем же самым кивком и приступает к чистке ванной. Майлз присматривается к тёмному полу комнаты и замечает тонкий кровавый след, ведущий в общую спальную. Он идёт осторожно, следит за темпом шагов, чтобы не испугать, приближается к подрагивающему одеялу. Тихо приподнимает его край и видит сперва огромные глаза, наполненные страхом, покрасневшие и отёкшие, а затем уже тонкие плечи и всё остальное. Парень, кажется, даже не узнаёт его сначала, почти кричит и пытается вырваться, что-то бормоча о том, что не хочет умирать, затем пытается отползти и просит, чтобы его хотя бы сегодня оставили в покое и не тащили уже во второй раз на какие-то подключения. Куоритч предполагает, что это те подключения, когда измеряются его показатели, и его переносят в парализованное тело аватара. Полковник понимает, что происходит сейчас с его не-сыном: панические атаки приходят неожиданно, резко, накрывают с головой, когда человек истощён настолько, чтобы справиться со всем самому. Майлз крупно дрожит, наблюдая за ним испуганно из-под края тёмно-синего покрывала, и Куоритч тяжело выдыхает, замечая, что дредов, естесственно, уже нет: на их месте красуется короткий «военный» ёжик. — Майлзи, — Куоритч зовёт мальчика и сам не понимает, откуда взялась эта грёбанная нежность в его голосе, — Парень, это я. — Мальчишка глядит так же, но глаза фокусируются, хотя дыхание остаётся сбитым и рваным. Куоритч протягивает ладонь, за которую Майлз, конечно же, не берётся. Мужчина собирается с мыслью и быстро наклоняется вперёд, закрывая ладонью чужие рот и нос. Начинает считать хорошо поставленным командным голосом, и Паук дёргается под ним, расширившимися зрачками мечется по комнате, пытаясь найти пути отступления. Он не может дышать, и Куоритч видит, как понемногу возвращается осознанность. Он успевает досчитать до пятнадцати прежде, чем Сокорро хлопает его по рёбрам и рукам, чтобы дали воздуха. Только тогда мужчина опускает руку с чужого лица и легонько поглаживает подростка по щекам. Майлз переводит дыхание, вытягивая ноги вперёд, и полковник ужасается глубокой резаной ране, тянущейся по всей длине молодой голени. Сразу мчится за аптечкой — Лайл уже заканчивает с уборкой — вспарывает упаковку бинтов, отрезает хвостик запечатанной ваты и предупреждает, что будет больно. Мальчик кивает, глядя на полковника устало, но без страха, и стоически терпит, когда на распухшую и отёкшую рану выливается половина баллончика дезинфицирующего средства. Куоритч быстро и ловко перебинтовывает порез, рассказывая что-то отвлечённое из воспоминаний старой жизни. Подросток, кажется, даже не слушает, следит только за движениями тонких длинных пальцев отца, которые управляются с перевязкой его голени. Когда он заканчивает, подхватывает мальчика под колени и рёбра, перекладывая на широкую кровать и укрывая свежим одеялом из шкафа. Старое, измятое и перепачканное в крови, выбрасывает без сожаления. Полковник коротко переговаривается с Лайлом, пока управляется с остальными делами. Успевает сходить на кухню за пайком и пытается предложить еду мальчику, но тот отказывается, вернее, просто не реагирует на него. Уэйнфлит уходит, заверяя Майлза-старшего, что всё будет в «ажуре» и без него, и вообще, сегодня не такой уж серьёзный день. Куоритч понимает, что сослуживец просто даёт ему шанс побыть с сыном и искренне ему признателен. Надолго он с подростком не задерживается. собирается уйти, когда вдруг его руку хватают ледяные тонкие пальцы, удерживая на месте. Он оборачивается и видит глубокую молчаливую мольбу в глазах напротив. Приземляется рядом с Сокорро, и тот молча протягивает ему вчера найденную книгу. Полковник принимает её, глядя на закладку, и не понимает, чего от него хотят, а, когда до него доходит, он по-настоящему теряется, впервые за последние двадцать лет. Майлз просит, чтобы ему почитали. Сердце сжалось от чего-то тёплого, перевернулось несколько раз и ёкнуло. Он открыл книгу, наблюдая исподтишка за сыном, который даже не повернул головы в его сторону, продолжая сверлить взглядом белую стену. Закладка выпала, и приземлилась на белую майку полковника. Закладкой оказалась фотография матери, с обратной стороны исписанная неровным почерком Спайдера: «Почему я? Почему я? Почему я?» Куоритч ощутил ещё один тяжёлый укол вины и поспешил отложить фото на тумбочку у кровати. Начал читать с главы «Хари»: — «Все расчёты я делал с каким-то молчаливым остервенением, и только оно удерживало меня на ногах. Я настолько отупел от усталости, что даже не сумел разложить кровать, и вместо того, чтобы освободить верхние зажимы, потянул за поручень, и постель свалилась прямо на меня. Наконец я опустил кровать, сбросил одежду и бельё прямо на пол и полуживой упал на подушку, даже не надув её как следует. Я заснул при свете, не помню когда. Открыв глаза, я решил, что спал всего несколько минут». Чем дальше Майлз слушал, тем больше узнавал себя. Он был потерян и его клонило в сон, поэтому он сполз по отцовскому плечу под монотонное, но чётко поставленное командное звучание голоса. Глубокий тембр убаюкивал, и Сокорро прикрыл глаза, абстрагируясь. Было действительно плевать. Куоритч читал и читал, проглатывал строку за строкой, пока не почувствовал тёплый щекочущий укол в плечо. Это были волосы сына, коорый сполз, тревожно сопя, по его рукам. Было видно, что ему неудобно, спина согнулась, и Майлз несколько раз за несколько минут попытался поменять позу, чтобы облегчить давление на позвоночник. Ему не удалось, и голова упала бы, если бы Куорич не подставил свою руку, поддерживая её. Пальцы скользнули по тёплой коже головы, накалываясь небольно на волосы и начали аккуратно массировать её, чтобы расслабить. Майлз почти не задумывался над тем, что делает, просто отключился, наслаждаясь тем, что с ним рядом сейчас близкий и родной человек — он сам, только с другими амбициями, другими мечтами и целями. Главное, с той же кровью. Полковник уложил парня, разгибая из полусидячей позы, и укрыл, заботливо подоткнув края одеяла. Раскрыл локет, любуясь на маленького Майлза и сравнивая его с нынешним. Заметил внезапно, что он так и остался тем же малышом по сравнению с ним, только более мудрым. Под веками всплыли чужие карие глаза, смотрящие в самую душу, и Куоритч прошептал извинения перед ними, закрывая глаза.На Пандору медленно опускался вечер.