***
Когда он открыл глаза было ещё темно. Рядом, на расстоянии вытянутой руки, он различил брата, а за ним две волны: Кири и Туктерей. Было холодно, определённо точно холодно. Сверху, над саговником, каменные своды собирали клубящееся дыхание спящих внизу. Ло’ак безуспешно попытался успокоить мышцы, мелко дрожащие. С каждым днём погода становилась холоднее, предвещая смену циклона на менее комфортный оголённой коже. Салли зябко поёжился на подстилке поверх камня и слегка сдал назад. Совсем чуть-чуть, так, чтобы невзначай коснуться жаркой кожи брата своим плечом, почувствовать выдох, шевелящий волосы и прильнуть к теплу всей своей душой. Ло’ак расслабленно прикрыл глаза, согреваясь, когда тут же напрягся, стараясь не шевелиться: рука брата во сне легла на его талию, придвигая к себе так близко, что сбилось дыхание. Ло' ак потерялся. Всё это было совсем как раньше, как в детстве, но ощущалось настолько реальным, что поверить в сон было бы слишком трудно. Он ещё немного понежился под чужим боком, слушая мерный ритм сердца и пытаясь успокоить своё, а после открыл глаза, сталкиваясь взглядом с отцом. Тот смотрел хмуро, обнимая жену так же, как Нетейам обнимал его: аккуратно, словно хрусталь, и так же дышал в волосы. Ло’аку почему-то захотелось оправдаться, объяснить всё, но он сдержался, понимая, что так сделает лишь хуже. В конце-концов, братья имеют полное право спать рядом, вместе, близко, особенно в такую холодную пору. Поэтому он лишь набрал побольше воздуха в и без того заполненные лёгкие и, повернувшись, уткнулся в крепкую грудь, плавно выдыхая. Нетейам дёрнулся во сне, его веки затрепетали, путая между собой верхние и нижние ряды ресничек, а кожа покрылась мурашками. Ло’аку захотелось рассмеяться, глядя на это зрелище, потому что его Тей выглядел таким умиротворённым… Небо озарилось малиновым, окрашивая пики гор Аллилуйя в розоватый. Полифем понемногу открыл свой бок, являя Пандоре конец затмения. Где-то там, далеко внизу в листьях запрыгали пролемуры и свернули свои биолюминесцентные хвосты веерные ящерицы. По траве бесшумно проскользил слингер, точно и быстро поражая своей головой шестинога, по неосторожности забывшего об опасностях джунглей. В высоте промчался большой леоноптерикс, и Джейк с тоской проводил его взглядом: давно минули те мгновения, когда он рассекал воздух его крыльями, как своими собственными. Но потребность в нём тогда испарилась, а второй раз рисковать жизнью olo'eyktan совершенно не хотел, хоть Великий Торук сам выбрал его. Недалеко от пещер прошуршала редкой травой кентрокапра, и под тёмным сводом Нетейам распахнул глаза. Парень сперва не понял тяжести, которую ощущал на себе, а после, опустив взгляд, смог лишь беспомощно улыбнуться и опустить руки на покатые плечи. В ответ на это действие, Ло’ак что-то пробормотал во сне и теснее прижался к телу под ним, словно пытаясь войти в чужую кожу и раствориться в ней. Старший Салли и готов был, наверное, продлить этот миг подольше, но им нужно было вставать. Поэтому сперва он легонько подул в чужое ухо, заставляя его свернуться к затылку, а после запустил пальцы в волосы, слегка массируя кожу головы, в ответ на что получил довольное мычание. — Вставай, сомнамбула, — произнёс шёпотом, на грани беззвучности, но так нежно, что сам испугался. Ло’ак в ответ на это причмокнул губами и перевернул голову другим ухом вверх, получая мягкий укус в плечо. Это заставило его приподняться, недовольно распахнуть заспанные глаза и оглядеть несправедливую ситуацию справедливым оком. Нетейам сдвинул его с себя, аккуратно надавливая двумя пальцами на лоб, и встал, забывая заметить, как ярко вспыхнул брат, и как ехидно посмотрела на него сестра. Маленькая Туктерей всё ещё мягко посапывала на руках Нейтири, и Нетейам, честное слово, совсем не завидовал ей. Вот ни капли. С полными лёгкими свежего утреннего воздуха он двинулся к обрыву, поприветствовать традиционным, но положительным «Oel ngati kameie», чтобы поддержать такого резко потухшего и будто постаревшего отца. — Нетейам! — раздаётся за спиной голос Кири, и парень вынужден коротко кивнуть отцу, прежде, чем склониться в уважительном жесте перед вождём, на глазах соплеменников, а после получить его разрешение на то, чтобы удалиться. Он идёт сквозь людей племени, пытается запомнить каждого, отпечатать в памяти, пока кто-то не впечатывается в его плечо. Рассыпается корзина фруктов, и оматикайец начинает беспорядочно извиняться перед сыном вождя. Нетейам улыбается ему мягко, хотя плечо беспощадно ноет, отпускает лёгким взмахом руки. И идёт к матери. Нетейам хорош в плетении. Часто, когда он был маленьким, мать брала его с собой на плетение гамаков, и он с интересом наблюдал за ловкими движениями чужих рук. А потом по ночам тормошил Нейтири, чтобы она научила его. Она видела, как её первенец стремится к чему-то, и не могла препятствовать, хотя это занятие было не совсем-то достойно воина. Гамаки плели все безусловно члены клана, но воины чаще держались в стороне и ограничивались несколькими вплетёнными гибким стволами, просто, чтобы отдать дать уважения тому, кому плетётся спальное место. Нейтири разъяснила это сыну, но пыл его нисколько не умерила, а потому позволила ему учиться. Лишь предостерегла, чтобы часто не вмешивался. Нетейам уверен: она всегда любила его больше остальных, особенно позже, когда появился шумный Ло’ак, который слишком действовал на нервы. И, если отец отношение своё к выходкам младшего сына выражал предельно ясно и чётко, почти всегда безучастно поворачиваясь к нему спиной, то мать просто терпела, осаждала, где требовалось, и после, вечерами, долго массировала виски выпрошенной у Мо’ат лечебной травой. А Нетейам брата полюбил. Полюбил с его взбалмошностью, громкостью и неуёмным характером. Полюбил уверенно и сразу, без оглядки на других. Любил до сих пор. Нейтири, с некой жалостью глядя на помятого слегка сына, подошла, мягко поправила косы, распутав несколько из свившегося при ходьбе «троса» у виска. Попросила устало: «Нетейам, заплети брата на церемонию», даже не обратила внимания на то, как тревожно сын вгляделся в её измученное почти бессонной ночью лицо. Зато заметила молчаливый короткий кивок в согласии и легко выдохнула, слегка обдавая лицо парня теплом. Ей не нужно было идти за ним по пятам, чтобы удостовериться, что просьба будет выполнена: Нетейам рос смышлёным ответственным парнем, которого не нужно было просить дважды. Он проследил за тем, как мать скользящей поступью двинулась к отцу, как покачивался её длинный изящный хвост, как мягко двигались руки и напряжённые плечи, как пару раз она вздрогнула, понуро опустила голову. И ему стало так её жаль, так захотелось прижаться к ней, погладить по волосам, прошептать, что они с Ло’аком, Кири и даже маленькой Тук укроют их с отцом от всего: от неясного будущего, от злых людей в ляпистой форме, от едкого дыма, отравляющего всю землю Пандоры. Но он не смог даже сдвинуться с места, только закрыл глаза, вознося молитву к Eywa. — Ну что, skxawn, будем причёсываться, — на выдохе произнёс он и спиной почувствовал, как позеленел брат.***
Под мигающей неоном лампой, Спайдер открыл глаза. Каждой клеточкой своего тела он ощущал необходимое тепло, а потому перевернулся на бок, с головой уползая под чью-то куртку и утыкаясь в тёплую широкую грудь. Сверху тихо глубоко вдохнули и тихо, видимо, чтобы не разбудить выдохнули. И тут до парня дошло. Он осторожно высунул голову, встретился с тяжестью реального мира. На его животе мягко и осторожно лежала рука его отца тёплая, широкая. А сам он, ухмыляясь, глядел на него хищно-жёлтыми глазами. Майлз-младший хотел было вырваться, но полковник не позволил, придержав его длинными пальцами за талию. Сам же встал, размял затёкшие мышцы и широко зевнул, демонстрируя острые клыки. Он почти всю ночь не смыкал век в раздумьях, потому что не мог: всё думал и думал без конца. Размышлял о том, может ли считать себя действительно родителем этого малыша, имеет ли право защищать его любой ценой от самого себя в первую же очередь, а уже потом от враждебных На’ви, от бессердечно настроенных землян во главе с жесточайшей Эдмор. С утра только смог немного вздремнуть, перед тем, как в дверь со всей силы постучали. Полковник, весь помятый, выполз из импровизированной лежанки, чтобы встретить кого-то по ту сторону двери, но за ней обнаружил лишь стопку вещей, видимо, для мальчика. В голове мелькнула мысль, что, может быть, Эдмор не настолько уж жестока, но Куоритч смёл её в дальний угол сознания: не может быть не жестоким человек, продержавший голого ребёнка в камере. По чужой памяти, не очень достоверной, Куоритч знает, что слышал о тёмных временах Великой войны, когда на Земле одна из стран пошла на весь мир, в попытке поработить. Тогда были почти такие же зверства. Куоритч не знает и даже думать не хочет о том, почему так печётся о мальчишке, которого знает от силы день. Подхватив вещи, он вернулся в камеру, бросая их сидящему не-сыну. Тот оглядывается тупо, загнанно и дотрагивается до вещей. Словно не веря, поднимает глаза на Куоритча, а тот гортанно хохочет, когда до него доходит, что Спайдер думает о том, что полковник отдал ему свои вещи. — Паук, я похож на того, кто влезет в эти тряпки? Смех расслабляет немного, и, пока мальчик возится с одеждой, Куоритч сидит на столе, нервно перебирая пальцами. В наушнике что-то коротко простреливает, и голос Эдмор, чеканя слова, приказывает: — Полковник, ведите мальчишку в столовый блок, там получите распоряжения. И не дай Бог, вы что-то сорвёте. Куоритч не отвечает, пялится в одну точку, думая об отвлечённом, пока до его руки не дотрагивается боязливо. Вещи Спайдеру велики: они висят на плечах, коленях, локтях, почти до половины закрывают ладонь. Конечно, военная форма. Майлз-старший коротко выдыхает, он боится того, чем встретит его сегодняшний день, но покорно шагает ему навстречу. Улыбается осторожно, на пробу, и ребёнок напротив робко отвечает ему. Как губка впитывает в себя указания, что исходят от Куоритча: без разрешения ничего не делать, не подходить к столам, не отходить ни на шаг, не шуметь. На последнее парень демонстративно хмурится, чем срывает с отцовских губ тихий смешок. По рукам Куоритча идёт дрожь.***
Полковник сжимает в руке хрупкую ладонь и ведёт мальчишку сквозь длинные ряды силовых скафандров. Объясняет медленно и терпеливо всё, о чём только Паук не спросит. И искренне радуется, что делит холодное утро с этим парнем. За дверями душно, пахнет едой и какой-то пластмассой, вероятно, из-за пакетов, в которых еда хранится и разогревается. Полковнику Майлзу есть не хочется. Хотя бы потому, что ему суют пакетик курицы в кисло-сладком соусе, которую он на дух не переносил ещё в прошлой жизни. Но всё равно забирает его из чужих рук. Спайдер голоден. Его не кормили около суток, и поэтому он оглядывается немного воровато, но без задней мысли, мечтает, что ему дадут утащить хотя бы кусочек хлеба, расставленного по столам. Но он — пленник, ему это известно слишком хорошо. Поэтому не предпринимает ни малейшей попытки просто попросить. В животе урчит, это скрадывается шумом столовой, но Сокорро хочется спрятаться, потому что все взгляды направлены на него. Не из-за живота, конечно, а потому что он — оружие, подобное Джейку, оружие, чьё тело находится сейчас в амниотической капсуле. Взгляды хищные, они пожирают с ног до головы, и Спайдер чувствует, как чужие клыки впиваются везде: в горло, плечи, руки, в живот и даже ноги. На плаву держит отцовская ладонь. Что-то шипит, Куоритч неприязненно морщится, а из наушника раздаётся искажённый расстоянием голос. Мужчина что-то слушает сосредоточенно, кивает сам себе, отвечает коротко: «Так точно» и дёргает за собой. Кивком головы указывает направление, куда следует идти, и Майлз дёргается — по плечу, словно ласковый воротничок, скользит хвост, прикрывая пушистым кончиком от посторонних взглядов. Полностью закрыть лицо, он, конечно, не может, зато надёжно изолирует глаза, отрезая необходимость оглядываться на заинтересованность остальных. Сокорро облегчённо выдыхает, немного расслабляется, позволяя плечам скатиться вперёд, а потом в благодарность кивает (не)отцу. Как только дверь захлопывается за спиной, в руки парня приземляется тёплый пакет с курицей, заботливо опущенный сверху. Майлз смущён, Майлзу стыдно, Майлз растерян, но пакет еды принимает, распечатывает и глубоко, с наслаждением вдыхает аромат еды. Куоритч смотрит на мальчика и поражается: тот голоден, но на еду не набрасывается, кушает медленно, аккуратно, размеренно, полностью соблюдая свой негласный этикет достоинтсва. Это вызывает искреннюю улыбку, и полковник не сразу ловит себя на ней. Он вспоминает, как беспомощно мальчик жался к нему ночью, как искал чужого тепла, как молил о спокойствии. И, наблюдая за ним сейчас, он мог бы поклясться, что это два разных человека. Майлз вдруг вскидывает голову, встречаясь с ним упругим взглядом. Куоритч хмурится: — Чего не доел? Тебе ж было невмоготу. — Не могу. Ты же ещё не завтракал, — ответ такой тихий, что, кажется фантомом. Парень опускает глаза в пол, стыдясь своего прорыва, теребит в руках недоеденный пакет, но к курице больше не прикасается. Куоритч забирает еду молча. Молча доедает безвкусный остаток, не смотря на то, что не любит. Молча выбрасывает в ближайшее мусорное ведро. Молча, всё молча. Молчит и оставшуюся дорогу к генералу Эдмор и неуёмным учёным. И всё сжимает хрупкую ладонь единственного человека в жизни, разделившего с ним свой обед. С тех пор, как Сокорро оказался на Пандоре прошло 70 дней.***
Майлз открывает глаза, не понимает, что с ним. Он чувствует острее, видит ярче, может дышать без маски. Учёные боятся его, видимо, думают, что он набросится. Чувстует — в дверях стоит Куоритч. Парень пытается сесть и понимает, что он не может.Парализован.
В глазах подошедшего Куоритча неясные эмоции. Они сменяются так быстро, что Сокорро не успевает прочесть ни одну из них. Сам Майлз не уверен, что сейчас полковник видит в его глазах, таких же жёлтых и хищных. Парень всё понял. Они пытались сделать его таким же. Они хотели усовершенствовать его тело, и всё вдруг встало на свои места. И «отец», заботящийся о нём, и косые взгляды, и страх учёных. Он уже слышал о подобном. Слышал о Джейке. Только сейчас всё разнится. Джейк был инвалидом — но здесь, в новом себе смог встать, смог гордо выпрямить спину, смог завоевать любовь и уважение, смог стать великим и покорить планету. А Сокорро стал узником. И холод в глазах напротив проклял. Куоритч не мог выносить чужой беспомощности, но сейчас что-то рвалось из него. Хотелось подойти и успокоить. Он еле сдержался, когда хищные глазки метались из одного угла в другой, когда учёные поддерживали голову чуть выше в панике — что-то пошло не так. Генерал лишь хмыкнула, толкнула его рукой, чтобы подошёл к «сыну». А он не знал, как не выдать своих чувств. Было страшно. Пришлось нацепить маску холодности и отстранённости, когда настало время вновь заглянуть в чужие глаза. Страшным оказалось увидеть взгляд, полный презрения и разочарования. Майлз смотрел на него именно так. А в спину ему глядела Эдмор. Впервые в жизни, полковник встал перед выбором: чужак или сын? Но в голове всё так же гремело набатом грубое:«Вы.
Ему.
Не отец!»
Куоритч ответил отстранённостью, выходя из лаборатории. Он вдруг понял, ради чего его возродили здесь. Не для того, чтобы дать второй шанс. Не для того, чтобы подарить шанс на спокойную жизнь. Не для того, чтобы дать семью, веру и планету. Только лишь для того, чтобы уничтожить всё к чертям собачьим. Чтобы разбить всё, что дорого На’ви и ненавистно человечеству. Чтобы Куоритч своими руками, которые уже были в фантомной крови коренных народов, изрезал пространство в сотый раз, и в сотый раз потерпел поражение. И он, и Спайдер — мясо. Их будут бросать вперёд, пока они не падут под чужой ненавистью. Потому что любовь к врагу — предательство. Потому что желание сдаться — кощунство. Потому что желание защитить то, ради чьего уничтожения был создан — смерть. После холодного презрения в чужих глазах, Куоритч понял — смерть уже наступила. И ещё одно он понял наверняка — Сокорро знает. Он знает о планах людей, знает о том для чего здесь. И, что больнее всего, думает, что Куоритч играет им, манипулирует его чувствами, дёргая за струнки безотцовского детства. Куоритч разражается истерическим смехом, и от него отпрыгивают перепуганные сотрудники. Куоритч презирает это место. Грязное и полное лживого потворства. Он хочет вернуться, схватить сына, унести куда-нибудь. И он действительно возвращается. Стоит под тяжёлой дверью, слушает приглушённое лепетание учёных о показателях и деятельности мозга. Слышит, кажется, тихое дыхание беспомощного Майлза и его гневно бьющееся сердце. Куоритч слышит всё, но нажать на ручку не в силах. Он убьёт собственного ребёнка. Пандора для него — дом и крепость, Пандора для Паука — смерть и ярость. Он не сможет обеспечить его банальным кислородом и самым правильным решением видит оставить его одного. Здесь. В этом клубке кишащих змей. И, если он сейчас его не подпустит к себе, полковник готов ждать, заново входить в чужое расположение, завоёвывать доверие без остатка. Всё-таки привязался. Куоритч прислоняется лбом к холодному железу, остужает вскипевшую голову и резко уходит, ни разу не оглянувшись. Когда Спайдера возвращают, первой его мыслью становится мольба о смерти.***
Нетейам плетёт аккуратно, работает длинными изящными пальцами. Ему не очень удобно делать это с четырьмя, но он искренне старается. Вплетает бусины точно, ровно. Ему кажется, что это очень интимно, что бусины вплетают самые близкие самым близким. И бусины выбирают интимные. У каждой своё значение: Нетейам лично придумывает и продумывает его для каждой, даже самой маленькой. Для Туктерей он подобрал «солнце» и «икран», потому что она такая же маленькая и лучистая, как солнце в небе и так же парит в облаках, как икран, задумываясь о чём-то своём, совершенно точно детском и невероятно милом. Правда вплести их не удалось, потому что локоны ещё не отросли достаточно, и она готова была реветь, но Нетейам пообещал, что вплетёт их позже. Для Кири он взял бусины её матери: перед тем, как положить аватар в амниокапсулу с сохраняющей жидкостью, их сняли, передав Джейку, а, когда пришло время, они нашли место в таких похожих волосах. Их значением были «Пандора» и «жизнь». А Ло’аку он сейчас вплетает «Сердце» и «Любовь». Первое, потому что он видит в нём то же сильное сердце, о котором его отцу сообщила жена в первую встречу, второе, потому что олицетворяет любовь в каждом своём слове, взгляде, действии. Потому что он и есть любовь. О бусинах и их значениях он, конечно, никому не говорит. Народу На’ви не настолько важно значение украшений, насколько важно для Нетейама. У каждой оно своё, различное от принятого, но свои значения он хранит в сердце, пряча «Сердце» под «Доблестью», а «Любовь» под «Великодушием». Нетейам мажет нечаянно пальцами по чушой тёплой шее, чувствует чужую кожу, чувствует себя не достойным касаться даже волос, потому что не имеет права, потому что от отцовского недоверия защитить своего брата не в силах. Потому что тяжело на сердце и душа рвётся. Ло’ак сидит перед ним, глядит перед собой и думает о том, что пальцы у Нетейама хорошие. Длинные, ими удобно держать незаплетённые ещё в косу волосы. И, когда они касаются кожи: кончика уха, шеи, затылка, плеча, даже скулы — Ло' аку хочется прижаться к ней, мурлыкать, как детёнышу танатора, ластиться и думать о том, что его старший брат — самый лучший из всех возможных. Он вздрагивает, когда в очередной раз чужая рука оглаживает кожу за ухом — Нетейам захватывает новую порцию длинных волос для следующей косы — и начинает что-то говорить. Говорит сперва неразборчиво, после начинает шутить, а потом брат поддерживает его и они невесело посмеиваются, глядя каждый на своё. Ло’ак любуется небом, где АЦ-А поднимается выше и выше, Нетейам разглядывает каждый волосок в своих руках. Джейк сидит и больше чувствует, чем слышит, как сзади к нему подходит Нейтири. Она невесомо сжимает его плечи, в немом жесте поддержки, расплетает спутавшиеся дреды. Она вся — поддержка, всеобъемлющая любовь и сострадание. Салли не может без неё ничего: ни жить, ни существовать. И он не в силах дать большего, может сейчас лишь отнять то немногое, что она уже имеет и чего достойна. Он может только отнять дом. И отнимает, хотя права не имеет. Слышит, как тяжело бьётся её сердце в груди, прижатой к его спине, как сбивается лёгкое дыхание. Он всё слышит. И он чувствует себя чудовищем. Поднимает глаза на Полифем. Слышит лёгкий шорох: Нейтири подняла голову вслед за ним, и легко потёрлись друг о друга её косы. Ему больно. Он казнит себя за всё, что происходит вокруг, за то, что происходит с его домом, народом, семьёй. И от этого ему ещё больнее. Джейк чувствует чужую ладонь на своей груди и закрывает глаза, слушает чужой шёпот в утренней дымке и понемногу успокаивает колотящееся сердце. — Сильное сердце, Жейк, моё сильное сердце. — и Нейтири сдавленно всхлипывает.***
На поляне стоит мерный гул, дыхание, рвано вырывающееся из чужих ртов, смешивается с соседними и в одном общем пару поднимается выше, поднимается к небу, а там растворяется, словно сама Эйва дышит им — газом её детей. Ветер мерно колышет розоватые ветви-щупальца Эйвы, они путаются и переплетаются, а люди меж ними дрожат от утренней прохлады. И над могучими корнями раздаётся сперва твёрдый уверенный голос Мо’ат, после тонкий и тихий Туктерей, а после вся поляна оживает, наполняет лёгкие воздухом и звонко выдыхает разными тональностями. И сама Эйва, казалось, поёт вместе со всеми, возносит дань уважения вождю, спасшему её от самого небесного народа, от самого себя, от своего предательства. Тысячи голосов сливаются в один тёплый шум, но он не греет ни капли, скорее больно режет без ножа по самому сердцу, вспарывает грудину, вырывает лёгкие: дышать невозможно, вдохнуть воздух нельзя, не получается, как бы Ло’ак не пытался. Его народ, его семья… Они вынуждены избавляться от того, что стало им более, чем родным, вынуждены лишаться династии. Не по своей прихоти, конечно, по приказу, по просьбе, по мольбе своего вождя, своего второго бога, которому следует подчиняться беспрекословно. Народ задыхается, тянуть слова прощальной песни до неприличия тяжело, воздух в каньончике густеет, скатывается в душащий пар боли, терзаний, отчётливого нежелания. Слышны в уже неровном хоре обрывающиеся голоса.Старый вождь должен умереть.
Ло’ак стоит по левую руку от родителей и глядит, глотая слёзы. Нельзя плакать, нельзя, но так тянет. Отец стоит, одеревеневший, даже не дышит, кажется. Ло’ак готов поспорить, что он закрыл глаза, дышит поверхностно, часто, изо всех сил сдерживая накатывающую истерику. Мать плачет — ей можно. Он наблюдает, как нервно дёргаются пальцы отца, как он сжимает и разжимает кулак, чтобы сдержать нервозные подёргивания. Стоит, не двигается, даже не повернёт головы, чтобы посмотреть на Тарсема, стоящего по левую руку от Ца’хик: правящая семья стоит чуть поодаль и ближе к раю площадки по правую руку от Мо’ат, начинающий шептать что-то над длинным ритуальным кинжалом из кости. Ло’ак знает Тарсема, он всего на несколько лет старше, но это не мешало им беспрепятственно общаться. И хотя у Ло’ака был свой более семейный костяк, Тарсема он мог назвать хорошим другом, которому мог бы доверить свою жизнь. И в глубине души тайно радовался, что вождём становится сейчас именно он. Парень стоит гордый, спокойный, но в глазах его чистых и каких-то уж чересчур больших заметно волнение, даже испуг: он понимает, какую ответственность принимает на свои молодые плечи. А Джейк, Ло’ак увеерен, корит себя и почти ненавидит за то, что вынужден скинуть своё ярмо на другого, такого маленького и ещё почти беззащитного. Мо’ат подзывает его к себе, торжественно снимает с его плеч одеяние вождя, перебрасывает на плечи Тарсема. Тот вздрагивает и слегка сутулится, обременённый тяжестью церемониальных одеяний. Обхватывает ладонью рукоять кинжала. И с боевым кличем вонзает в доверчиво подставленную грудь. Джейк вздрагивает, Мо’ат повышает голос, обращаясь к Эйве, а Ло’ак чуть не срывается с места, но тёплая ладонь на пояснице останавливает его, участливо поглаживая: он и не заметил, когда Нетейам подошёл так близко к нему. Не решаясь повернуться, он лишь дёргает ухом, сжимая зубы — ритуал ни при каких обстоятельствах прерывать нельзя, но смотреть на смерть отца больно и невыразимо ужасно. Молодой вождь резко дёргает рукой, и по груди Джейка расползается кровавая полоса.Старый. Вождь. Умер.