Гранатовое благоразумие

В Аризоне так ярко светило солнце, что жить здесь без тёмных очков было попросту невозможно. Мне не нравилась эта местность. Песок, пыль, сухой воздух. Кактусы повсюду только и ждут момента, чтобы впиться иголками в лодыжку. Не получится разодрать кожу до крови — хотя бы одежду порвут. Сколько раз я ноги за неделю драла — подумать страшно. Здесь практически не появлялось облаков, а небо было голубым, как на картинке. Люди ходили с открытыми плечами, идеальным загаром и ровными белозубыми улыбками, словно местным приплачивали за рекламную интеграцию какой-нибудь зубной пасты. Ла-ка-лют, ы-ы-ы. Я знала, что Аризона — большой штат, и не всю его площадь составляют ненавистные мне колючки. Интернет говорил, что здесь были и сосны, и какие-то знаменитые красные скалы. Но это всё меня не интересовало. Меня вообще ничего не интересовало. Хотелось закуклиться в одеяло и тихонько сдохнуть в духоте; меня хватало на пять минут сидения под лёгким пледом, прежде чем я начинала задыхаться от невыносимой сухости и жары. Никогда не переносила первого; на второе реагировала нормально, только если столбик термометра поднимался выше тридцати пяти по Цельсию. До этой отметки мой организм, видимо, просто не понимал, что нужно включать охлаждение. Аризону я возненавидела с первого своего вздоха. Или чуть позже, когда я поняла, что пахнет не привычной ядрёной мазью из Тайланда, — ей я разогревала ноющие колени и поясницу, — а незнакомым кондиционером для белья. Я им никогда не пользовалась, если что. Предпочитаю простой запах чистого хлопка. Да здесь даже бельё было из сатина! Ненавижу сатин! — Белла! Белла, открой немедленно! — Ага, щаз… бегу и падаю. Дверь тряслась от силы ударов, на которые мне было плевать. Рене, — эта сухая, маленькая, бесполезно молодящаяся женщина, — была готова вынести её с петель, лишь бы добраться до меня и моих кривых ручонок. — Изабелла Мари Свон! — она схватилась за ручку и принялась дёргать дверь туда-сюда в попытке расшатать замок. — Открой сейчас же, иначе!.. Иначе что? Что ты вообще можешь сделать мне, а? Я хмыкнула, пожевала зубочистку, которую зажимала уголком губ на манер сигареты, и поднесла ножницы к лицу. Это были обычные канцелярские ножницы, даже не кухонные; попробуй я как-то навредить себе ими — и смогла бы разве что состричь кусок кожи. Они даже мясо не отрезали бы. И чего Рене психует? Женщина затихла, когда послышались методичные щелчки. Потом прислонилась к двери и заплакала — громко и мощно, будто до сих пор была ребёнком, что не умел держать себя в руках. Мой сын так лет с четырёх не рыдал. Ножницы едва резали. Приходилось брать по крошечной прядке, чтобы тупые лезвия справлялись со своей работой и отстригали бесящие меня волны кудряшек. Волосы у Беллы, — у меня теперь, сука, у меня! — были густыми, шелковистыми, шикарными. Портить эту красоту — одно удовольствие, доступное либо психам, либо варварам. А я больше не викинг, как сокращал моё имя брат деда. Не Вик-то-ри-я. Не славянская внешность, никакого напоминания о варяжьей крови. Вместо серой зелени в глазах топлёный шоколад, вместо золотистых кудряшек — вот это вот великолепие, на которое теперь можно будет полюбоваться разве что на старых фотографиях. Потому что я не Белла, мать вашу, я совсем не Белла! И никогда не хотела ею быть! Сука! Я бросила ножницы и заорала на собственное отражение. Рене замерла за дверью; от рыданий осталось только тихое икание. Испугалась, поди. Как маленькая, блядь, девочка! Сука, этой бейсболистской шлюхе скоро полтос! Манда уж поди седая, а реакции хуже, чем у моего сына! Справившись с приступом злости, я выдохнула. Посмотрела на ножницы; поняла, что всё ещё могу навредить себе в запале; перевела взгляд на отражение. Нос у Беллы был прямой и тонкий, переносица казалась просто сахарной. Узенькая косточка, которую легко сломать. Глаза посажены глубоко, надбровные дуги развиты сильно, тяжёлые нависшие веки, — у меня были такие же, — и колкие короткие ресницы. Взгляд бешеный. А может, мне это просто так кажется. Лицо — невыразительный блин. Оно словно было создано для депрессии. Томный тяжёлый взгляд как у Айлиш, опущенные уголки губ, ровный лоб и никаких мимических морщин. Белла была похожа на Кристен Стюарт, если честно. До омерзения, до тошноты, до отвращения от моего нового отражения. Это — не я. Однако теперь это — я. Успокоившись, я снова взялась за ножницы. Оттянула новую прядку прекрасных волос и с садистским удовольствием отрезала практически под корень. Как там говорят? Новая я — новая жизнь. Сука! — And I was running far away, — пропела я, отщёлкивая ножницами ритм. — Would I run off that world someday? Nobody knows, nobody knows… Аккомпанементом мне шли возобновившиеся всхлипывания инфантильной Рене. Естественно, моя выходка не осталась без последствий. Перепсиховавшую Рене увёл в комнату Фил — её трахарь, который на самом деле был отличным парнем и не заслуживал такого к нему обращения. Фил был прекрасным бейсболистом, и я искренне не понимала, что этот серьёзный, классный мужик нашёл в бестолковой матери Беллы, которая не вызывала у меня ничего, кроме раздражения. Она меня и как героиня фильма бесила, хотя экранного времени её персонажу было отведено дай бог пять минут. А уж как «собственная» мать — и подавно. Фил не стал ломиться в ванную, вместо этого ограничившись коротким стуком и парой вопросов: — Белз, ты в порядке? — Нет, — ответила ему я, перекидывая зубочистку из одного уголка рта в другой. Ножницы мне уже не помогали, так что из зеркального шкафчика я вытащила бритву-одноразку, которой теперь водила по черепу. Пена для бритья Фила пахла стандартной мужской отдушкой; вот уж что не меняется ни со временем, ни при переходе в другой мир. — Ты собираешься себе как-то навредить? — спросил Фил с удивительным спокойствием в голосе. Говорю же, классный мужик. Отвечу утвердительно — и он вынесет дверь на голой силе, положив хуй на свои драгоценные руки бейсболиста и возможный крест на спортивной карьере. Нет ничего превыше жизни, вот что считал правоверный католик Фил. — Нет, — так же спокойно ответила я. — Ни селфхарма, ни самоубийства, ни чего-либо другого, но из этой же серии. Не переживай, я скоро выйду. Как только мой череп засияет от света лампочки в ванной. Волосы я хотела было сначала спустить в унитаз, но затем подумала о возможном засоре и кое-как сгребла патлы Беллы в корзину для мелкого мусора. Богатство девочки, вместо которой теперь была я, смотрелось жалко; из-за мутных белых капель не вспенившегося средства для бритья казалось, что над Свон надругался маньяк-насильник. Снял скальп, развлёкся с ним и выкинул. А тело скормил свиньям на заднем дворе. Отличный сюжет для какого-нибудь хоррора, надо запомнить и написать потом книгу в стиле Кинга. Почему именно свиньям? Так в Америке ведь много фермеров, почему бы и не им. В книге «Милые Кости», к примеру, маньяк-педофил вообще для своей жертвы целый подвал выкопал. Свиньи — это ещё ничего так, практичненько. Их потом можно заколоть и съесть, к примеру. Или продать. Я вымыла голову, вытерлась полотенцем для рук, — здесь висело полотенце, которым вытирала лицо Белла, но его я взять не смогла за всю прошедшую неделю ни разу, — и открыла, наконец, чёртову дверь. Фил сидел на кухне. Когда я зашла, чтобы выпить воды, он кашлянул от удивления. И всё. Кремень-мужик. На голове у меня точно херня какая-то творилась, я себя несколько раз порезала. И сзади бриться было тяжеловато. — Эм… резкая смена стиля, — сказал Фил. — М… если хочешь… может, мне тебе помочь? Там есть пара участков… — Ага, будет неплохо. Спасибо. Он смотался в ванную, из которой я только вышла, и вернулся с той самой пеной для бритья и новой одноразкой. Осторожно помог мне избавиться от нескольких островков волосни, которые я не заметила, а потом обмазал голову лосьоном и закутал мой лысый череп в новое чистое полотенце. Всё по технологии. Я в это время вяло пила апельсиновый сок. Хотела бы сказать, что вкуса я не чувствовала, но это было не так. Сок оказался с мякотью, — палпинки, это палпинки! — и до того сладким, что в прошлом у меня бы просто свело зубы от количества употреблённого сахара. Терпеть не могу сладкое. А ныне я в Америке — в стране, которая по сахару угарает почти так же, как по конституции и свободе слова. Фил унёс бритвенные принадлежности и сел за барную стойку напротив меня. Посмотрел мне в глаза — и ничего не сказал. В очередной раз. Только губы поджал. Ну золотой же мужик. Вечно идиоткам вроде Рене везёт на таких. Мы с моей так и не нашли нам кого-то хоть отдалённо похожего. — Я могу тебе как-то помочь? — спросил Фил, осторожно протягивая ко мне руку. Приободрить хотел, ясное дело. Только я терпеть не могла, когда меня касается кто-то, когда я в плохом настроении, так что быстро отодвинула свою ладонь от его пальцев. — Не думаю, — сказала я, снимая полотенце с лысой головы и слезая с барного стула. — Но спасибо за предложение. И за помощь. Помощь вообще огонь. Я в комнату. Царапины не щипало — лосьон делал своё дело. Я зашла в комнату Беллы, привалилась к закрытой двери спиной, закрыла замок. Огляделась по сторонам и тяжело вздохнула. Здесь не было ничего моего. За неделю так и не появилось. Но я другим была занята, не размышлениями об окружении — я пыталась прийти в себя и понять, что за херня произошла. И что мне делать. Вещи в шкафу — девчачье недоразумение, модняшки по меркам где-то две тысячи десятого года в России, растянутое кардиганное говно и вылинявшие футболки. Надо было разобраться с этим, и, пока адреналин после бритья не улёгся, я принялась за дело. Большая часть гардероба сразу отправилась нахер, носить я это не собиралась ни в коем случае. Бельё и носки — нахер. Бюстгалтеры и топики — нахер. Похожу без чужого нижнего, пока не куплю новое. Идея. Я высунулась из комнаты и крикнула: — Фил! — Да, Белз? — Мне надо в торговый! Подвезёшь? Во-первых, я понятия не имела, где здесь ближайший торговый центр. Во-вторых — это Штаты, здесь машина нужна буквально для всего, а проекты Собянина и Лужкова по улучшению общественного транспорта были утопической невозможностью. Такси? Да я понятия не имела, как с ними дело обстоит. А ещё я не знала, где у моей предшественницы лежали деньги. Чтобы их найти нужно было перерывать комнату, а у меня ни желания, ни сил. Фил поднялся, — комната Беллы была на втором этаже, как и спальня мужчины с Рене, — и замер на верхних ступенях лестницы, смотря на меня. — Через полчаса подойдёт? — Отлично. Спасибо, — в который раз сказала я, прячась обратно в комнату. У Беллы всё-таки были и нормальные вещи. Несколько пар джинсов разного оттенка синего; футболки, на которых даже были бирки; пара тёмных толстовок и одна ярко-жёлтая, с мордой Винни Пуха на пузе и с ушками на капюшоне. Вот только хрен я её надену здесь: воздух сегодня, если верить синоптикам, прогрелся до плюс двадцати шести по Цельсию. А я толстовки всегда носила, когда погода прекращала радовать меня десятью градусами. До этого — только футболки, только хардкор… ну ещё шарф можно. Если горло в тепле, то и всему организму хорошо, как говорят в Нидерландах. А там фигни не скажут. Когда мы с Филом уходили из дома, — тачка у мужика была под стать ему, спортивная и крутая до писка, — Рене сидела в спальне и громко рыдала. О, это было её любимое занятие последние дни. Я даже не сомневалась, что женщина делает это не из-за попытки привлечь внимание, а просто потому, что не привыкла сдерживаться в эмоциях. Бог ей судья, как говорят. У её ребёнка травма, а она слезами заливается. И плевать, что на месте Беллы я — Рене-то об этом не знает. Туда-обратно мы с Филом обернулись за два часа. Бейсболист спокойно отреагировал на быстрый заход по магазинам, продолжая удивлять и радовать своей немногословностью. Даже покупки оплатил, правда, с одним условием: завтра мы с Филом съездим в ближайшую клинику, где мне проведут полный осмотр. Типа совсем полный, включая гинекологию. Ясное дело, о чём мужик подумал. Резкая перемена настроения, нелюбовь к прикосновениям, лысый череп, — было прикольно, что даже в толерантной Америке на меня нет-нет, да и посматривали, — требование полностью обновить нижнее бельё. Если бы мой ребёнок что-то такое учудил, — да я даже не была его ребёнком, твою мать! — то я бы тоже подумала в первую очередь о сексуальном насилии. — Меня никто не трогал, — сказала я Филу в итоге, когда он уже припарковал машину у своего дома, но пока ещё не вышел из салона. — Не в насилии дело. Фил вздохнул. Сжал в руках руль; водил он по-правильному, держа тот двумя руками, — и уставился сквозь лобовое стекло на дом напротив своего. — А в чём тогда? — спросил он показательно-ровным голосом. Я тоже рассматривала дом напротив. Беленький, в два этажа. Крыша — мечта любого симовода, идеальный плавный скос слева направо. Черепичка к черепичке, даже чайке посидеть негде. Что я могла сказать этому прекрасному мужчине, который только что купил мне кучу новых трусов, носков и топиков? Что я не Белла? Что я понятия не имею, какого хрена я оказалась в её теле? Что последнюю неделю я хожу, как идиотка оглядываясь по сторонам, и не понимаю, как я в это вляпалась? И почему я? Почему я? Почему?! — Человек, которого я любила, умер, — сказала я, едва выталкивая слова из глотки. — Мы даже пожениться не успели. — Боже… о, боже, Белла. — Хотели на Гавайях, — сказала я, не обращая внимание на повернувшегося ко мне мужчину. — Чтобы леи. И вулканы рядом. И океан. Точнее, это я хотела… ведь Гавайи — это так замечательно, правда? Он хотел было меня обнять, но затем, видимо, вспомнил про инцидент на кухне, и не стал этого делать. Я ломано улыбалась, продолжая рассматривать дом напротив. Черепичка к черепичке, никакого места птичке. Дома мы разошлись. Я чуть было по привычке не скинула обувь, но потом вспомнила, что здесь так не делают, и просто прошла в комнату. Фил завернул на кухню — то ли воды выпить, то ли ещё чего, но в итоге наткнулся на выползшую из спальни и рыданий Рене, да так и остался с ней. Утешать. Золото, а не мужчина. В комнате я кинула пакеты с покупками на пол, пнула валяющуюся и отбракованную одежду и поняла, что на этом запас моих невеликих сил закончился. Разулась. Дошла до кровати, посмотрела на неё с отвращением и легла прямо на пол. Комната у Беллы — персиковое убожество, увешанное гирляндами, фотками с неизвестными мне девочками и пробковой доской, на которой было анонимное любовное письмо. То ли ей написали, то ли она — я не читала, так что без понятия. На подоконнике стояли в один ряд разноразмерные горшки с кактусами; эта же колючая погань притаилась в углах и около допотопного компьютера. Учитывая, что на дворе был две тысячи пятый год, личный ПК — это круто. Это замечательно. Это настолько похуй, насколько вообще может быть. За окном стемнело, словно по щелчку. Несколько раз в дверь стучались, — Фил, конечно же; Рене бы просто начала или выносить преграду со своего пути, или рыдать за ней же, — но, не получив ответа, ничего не говорили. Я лежала, то и дело ныряя в тяжёлый прерывистый сон и выбираясь из него, как из кошмара. Слёзы у меня текли по вискам прямо на грязный пол. Из-за соли щипало царапины на черепушке. Боль не добавляла хорошего настроения, но хотя бы немного приводила в себя. Этакий селфхарм, но без селфхарма. Я обещала, что никогда не покончу с собой и не стану себя травмировать, что бы ни происходило. Я обещала ей, и я собиралась сдержать это обещание, даже если это невыносимо и кажется невозможным. Разговоры о смерти для нас были чем-то обычным. Мы обе увлекались эзотерикой, думали о том, что нас ждёт после жизни, старались жить по совести, хоть и не верили в посмертный суд. И, естественно, мы обе понимали, что одна из нас, — неважно, кто именно, — переживёт другую. Это же только в сказках умирают в один день, верно? — Если такое случится, то нужно продолжать жить, — задумчиво рассуждала она, просматривая свои карты Таро. — Потому что я, к примеру, буду следить за тобой в виде призрака. И только попробуй мне скопытиться раньше времени — я тебе такое устрою, просто ух! Из меня выйдет шикарный полтергейст, так и знай. Не оставлю тебе ни одной целой чашки. — Хочу, чтобы ты была счастлива, если умру раньше, — согласно зевала я, лёжа на полу и лениво поглаживая мурчащую кошку. — Не сразу, ясное дело, но в целом. — Аналогично. Можно даже другие отношения. И никаких истерик на могиле. — Никакой могилы, — проворчала тогда я. — Кремация, исключительно кремация. А перед этим вытащить всё, что можно трансплантировать или как-то использовать во благо науки. О, кстати, ты слышала о проекте, когда труп засовывают в большое яйцо, из которого потом дерево вырастает? — Так кремация или яйцо? — спросила она, поднося одну из карт ближе к лицу. Смотрела она всё равно на меня; карие радужки с золотыми искорками и едва заметным охровым ореолом у зрачка. Красота, прорастающая в моём сердце. Улыбка и шрам на верхней губе. Вздёрнутый нос и белые зубы. Широкие чёрные брови. Как же я её… — По ситуации, — я протянула ей руку. — Договор? — Определённо договор. Никакого селфхарма — на это мы договорились в самые тяжёлые и тёмные дни нашей жизни. Никакого суицида — к этому мы пришли, когда стало ещё хуже. Быть счастливой, когда умрёт другая. Со временем, конечно. Никто не отменял пяти стадий принятия и следующих за каждой из них проблем. Я не заметила, как прошла ночь. Выбралась из комнаты после рассвета, абсолютно разбитая и только из-за позывов мочевого пузыря. По пути встретила Рене; мать Беллы, завидев мой череп, открыла рот, но ничего не смогла сказать. На унитазе я просидела явно дольше, чем требовал процесс. Ноги затекли, и это слегка привело в себя. Помыв руки, лицо и лысину, я закусила новую зубочистку, — странные Фил и Рене хранили их не на кухне, а здесь, — и захотела было выйти из ванной комнаты… но не смогла. Нет, я всё ещё отлично помнила, как пользоваться дверью. Вот только открыв её, я наткнулась на Рене, которая не собиралась отступать с моего пути. — Белла, что случилось? Почему ты… зачем? Белла, тебя кто-то обидел? Ты же знаешь, что всегда всё можешь мне рассказать? Это кто-то в школе? Или на улице? Наш новый сосед? Белла! Заметка: Фил в очередной раз доказал, что молодец. Не стал обсуждать меня и мою откровенность с Рене. Золотце, а не мужик, я говорила? — Белла, ну поговори же ты со мной… я же хочу только как лучше! У меня дёрнулся уголок губ. Вот уж с кем я не хотела ничего обсуждать — так это с Рене. Я помнила, что в книгах и фильмах она была показана как недалёкая, но любящая мать; мне же женщина казалась инфантильной, тупой, несдержанной курицей, которая бесила меня одним своим существованием и попытками вмешательства в моё личное пространство. Говоря проще, она захотела меня обнять. Естественно, я отступила, — да я с собственной матерью не обнималась, с какого это хрена я должна с этой? — чем спровоцировала новый слезоразлив. — Дай пройти, — процедила я, закусив зубочистку. Чужие слёзы не трогали в моей душе ровным счётом ни-че-го. Мне хватило их и в прошлой жизни: моя бабка филигранно владела умением рыдать в нужный момент. Велась на её горе и истерику я лет до семнадцати; потом тупой мозг докатил, что его просто берут на слабо, используя один из древнейших способов манипулирования. Рене заливалась горючими слезами, но жалеть её у меня не получалось. Ей плохо, а? А мне как, ничего, что ли? — Дай пройти, — повторила я, перекусывая кончик зубочистки. — Иначе я тебя оттолкну. Это помогло. Заламывая руки, женщина отодвинулась и выпустила-таки меня из ванной. Я вернулась в комнату. На пороге стояла табуретка, на ней — блюдо с бутербродами, тремя апельсинами и бутылкой с водой и мятой. Сколько раз за неделю с момента моего попадания я думала, что Фил потрясающий? Можно добавить ещё один к этой множащейся бесконечности. Есть не хотелось, голода я не ощущала. Но это ничего не значит: в периоды своей депрессии я могла вообще на еду забить или же начать объедаться в попытках то ли себе навредить, — у нас теперь никакого селфхарма; я же обещала! — то ли найти счастье в очередном наггетсе. Я съела треть из принесённого, больше просто не лезло. Потом сдёрнула с кровати постельное бельё, кинула к вещам на выброс и улеглась на голый матрац, массируя в руках апельсиновые шкурки. Цитрусовая свежесть, которая обычно быстро поднимала настроение, теперь воспринималась… да почти никак не воспринималась. Ну запах и запах. Дальше что? Словно все синапсы в мозгу резко разорвались, и ассоциации больше не срабатывали. Ай, блядь, точно. Мозг-то не мой. Значит, и синапсы не мои. У Беллы, видимо, просто нет ассоциации счастья с запахом апельсинов. А у меня есть: Питер, долгие прогулки по бесконечным мостам и моменты беззаботности, шкурки цитрусов на отельных простынях, смех и ветер, скребущийся в окна. Потом — страх, разочарование, страх, безысходность. Цитрусовые духи за баснословные деньги, которые напоминали о вспышках счастья. Ассоциации, въевшиеся в память. Мы только начали выбираться из жопы, в которую сами себя загнали. Всё только становилось хорошо… Перевернувшись, я уткнулась лицом в подушку и завизжала изо всех сил. Почувствовав запах чужого шампуня и волос, — чёртовых волос, которые я срезала, и слава всем богам, пошли нахер эти патлы, — я заорала ещё громче. В дверь стали ломиться, судя по силе ударов — совсем не Рене. — Я в порядке! — гаркнула я, оторвавшись от подушки. Умение в мгновение ока брать себя в руки и останавливать истерику любой силы сыграло мне на пользу. Фил за дверью скомкано извинился и ушёл, тяжело шаркая ногами. Я отшвырнула подушку, снова перевернулась и уставилась на гирлянду, висящую на стене. Белла, наверное, много сил в украшение этой комнаты вложила. Интерьер здесь был неплохим, если отбросить моё стариковское брюзжание. Персиковые стены делали комнату визуально больше. Гирлянды тут и там создавали уют. Плакаты и фотографии на стенах показывали кусочки чужой жизни и наверняка навевали Свон приятные воспоминания. Мне и своих воспоминаний хватало с лихвой, так что я вскочила с кровати и принялась срывать фото с улыбающимися незнакомцами. Как ты там будешь без меня, а? Справишься одна, с ребёнком и двумя котами? Сможешь быть счастливой? Не сразу, естественно: я даю тебе время на отрицание, торг, гнев и депрессию до тех пор, пока ты не придёшь к принятию; столько времени, сколько тебе потребуется. Хорошо, что на тебе нет ни одного кредита: все они были записаны на меня, а мы так и не заключили брак, так что я тебе никто по бумагам, и долги мои тоже для тебя пшик. Сможешь быстрее встать на ноги… А счастливой быть — сможешь? Ты же обещала. И я тоже обещала. Никакого селфхарма, суицида, затяжной депрессии и аскетизма. Я помню и постараюсь, а ты… Ты тоже постарайся. У тебя ведь вся жизнь впереди. А у меня, судя по тому, куда я попала, может быть даже больше.