Все здесь сошли с ума

      Не успел архимаг зарядить Нарбондель, как все здесь сошли с ума! Эльфята, слишком юные для воспитания в общине, водят хороводы, кружась и вереща (бедняжки знать не знают, что же такого приключилось, но пряники, оставленные без присмотра на столах, говорят для них больше тысячи слов). Рабы снуют туда-сюда, мотивированные подачками и вдруг добрым хозяйским нравом, слуги останавливают друг друга, расцеловываясь в обе щеки, подневольные простолюдины обмениваются грибными букетами, а бесчисленным дроу, ни с того ни с сего вспомнившим о родстве с главой малозначительного торгового клана, не надо ни вина, ни подозрительных грибов, чтобы лучиться радостью, от какой почти физически слепит глаза. Один лишь супруг главы клана ходит недовольный, поглядывая на праздник жизни, как матрона девятого Дома на правящий Совет. Как же не быть ему мрачнее сферы тьмы, когда госпожа-супруга сошла с ума от внезапной удачи, готовая спустить нажитое непосильным трудом на праздник для всего квартала! Как тут расслабиться, хотя бы присесть на минутку, оставляя обезумевшую женщину наедине с её вдруг прорезавшейся щедростью! Уж не его ли, бережливого, она взяла полстолетия назад, пленённая сначала томительной красотой, а затем и немужской рассудительностью, так идущей мужу главы торгового клана?!       Тихоня Тсабанор и не понял бы, что праздник в его честь, не прикажи, наконец, утомлённая мужниным присмотром торговка оставить её в покое да взяться за сооружение сыну причёски.       Следующие пару часов единственный мрачный дроу во всём этом празднике жизни, скрепя сердце и с горечью посчитывая утекающие деньги, заплетал тихоне Тсабанору мелкие косички, проклиная новомодную мужскую причёску… Причёска, разумеется, должна быть самой модной, пусть даже с перебором, ведь где это видано, чтобы манифолкский юноша не блистал красотой похлеще чеканной монеты?! Ну уж нет, не бывать такому, чтобы сын торговки выглядел… Неблестяще.       А может, мальчик-то не одной лишь причёской всех поразит? Может, он, нагло пользуясь обилием личного пространства, делами всякими в своей комнатке занимался, а не дрых там циклами Нарбондели напролёт? Читать-то он умеет, считать его, разумеется, тоже научили, так может он… Этикетов всяких в свитках своих набрался? Может, на одёжки-то он, спускаясь в материнский магазин на первом этаже, похлеще всякого нарбонделлинского щёголя нагляделся, и теперь любая госпожа от него голову потеряет да вовек головы этой самой не сыщет! А вот как задарит юнца бусиками да колечками, как клиночек-то «богатый» ему жалует, чтобы от приставаний себя защитить было не стыдно, как принарядит в плащ расшитый, что зазнавшиеся принцы будут следом смотреть и от зависти жалобно хныкать, хлюпая аккуратненькими носиками да утирая глазоньки паутинными платочками!       В чью бы голову ни пришли эти мысли, они её тут же покинули, стоило разок взглянуть на тихоню Тсабанора, покорно сносящего парикмахерскую пытку на обычно неукрашенной голове. Огромное множество косичек вместо привычного простолюдинского хвоста — не слишком ли это для невзрачного обладателя пусть и длинных, но совсем не густых и причёсанных через раз волос? С чего бы, не смел спросить растерянный Тсабанор, к его голове такое нездоровое внимание?       А с того, что по голову эту вот-вот прибудет кортеж знатной невесты!       Тсабанор слушал стенания отца, приставленного плести ему бесчисленные косы (тот каждую спущенную женой монету будто от сердца отрывал!), и невзрачное, худое личико юноши становилось всё более плоским от назревающего вопроса. Знатная дама… Желает взять его в мужья?! Желает взять его, а не кого-то из красивых младших братьев, что от позволенного им вина и жалованных матерью серёжек с бусами даже обидеться не соизволят?! Взять его, коротающего свой скучный «век» в тишине и унынии, перекладывая товар из сундука в сундук и никогда не ропща на безрадостную долю?.. Но как же такое случилось? Разве знатная дама, кем бы она ни была, не должна для начала… Как-то узнать о его, затворника, существовании?       — Достойная госпожа возжелала тебя, — ворковала младшая сестричка, жадно поглощая пряник и рассеивая крошки на своём пути.       Тсабанор засмущался, услышав писклявый младенческий голосок. Да что она такое говорит?! Она ведь даже не понимает смысла слов, явно повторённых за кем-то из старших!       — Достойная-предостойная, я тебе клянусь! — малютка взглянула на него, для убедительности вытаращив блекло-красные глаза, а затем, в ужасе обнаружив, что от пряника остались лишь её «сладкие» пальцы, сломя голову помчалась за новым, расталкивая ревущих от обиды эльфят и ударяясь о раздающих подзатыльники взрослых.       — Матрона, — мрачно подтвердил отец, потеряв счёт косам, заплетаемым на сыновьей голове. — Таких даров за тебя прислала, что уж, поди, Мать Бэнр сочла бы её достойной партией для своего сына.       — А… Как её зовут? — промямлил тихоня Тсабанор, не зная, рыдать ему от горя или от счастья после столь внезапного жизненного поворота.       Подзатыльник был ему ответом.       — Дурак! Спросил бы, как богата!       Тсабанор смутился пуще прежнего.       — А… Как она богата?       Над его макушкой раздался настолько тяжёлый вздох, что голова сама вжалась в плечи, а уши испуганно «закопались» в причёску.       Где-то вдали, воинственно пища, самая младшая из сестёр Тсабанора яростно сражалась с дочерью материнской торговой партнёрши за последний пряник, попутно распугивая более слабых эльфят.       Шли тягостные минуты, ползли утомительные часы. От вездесущей суматохи голова невзрачного тихони тяжелела, будто в его модную причёску невзначай вплели пару-тройку валунов. Смущение от невиданного прежде внимания сменялось усталостью, что хоть глаза смыкай да ложись на бочок, позабыв о своей новой дворянке-опекунше с её щедрым выкупом. Хвала богине, кто-то вовремя подбодрил утомившегося Тсабанора, насмешливо «запретив» спать без госпожи. От этого вульгарного замечания невзрачный затворник так смутился, что усталость едва не вылилась слезами обиды!       На Тсабанора будто наложили дезориентирующее проклятие. Рабы натирали его, покорного и смущённого, маслами и зельями, превращая в дивно пахнущую приманку для всевозможных тварей, а затем, на глазах у всего семейства и половины торговых партнёрш, юношу облачили в такие одежды, каких бестемпераментный тихоня не видел ни в сундуках, ни даже на прилавке! Тётушки по матери, о каких он за прежние десятилетия слышать не слышал, изрядно приобщились к импортной настойке (за счёт хозяйки, разумеется!) и едва не сцепились, поправляя друг за другом оборку на его плечике. Набравшимся женщинам было не так интересно «принарядить» юношу на выданье (это ведь очень важно, максимально обнажить юнца, но не перестараться!), сколько хотелось им умаслить сестру-торговку, вдруг породнившуюся через Тсабанора с венценосной особой. Связи, как-никак, на дороге не валяются!       Тсабанор весь горел от стыда — и за себя, и за драчливых женщин, и за их мужчин, пустивших в ход кулачки средь спора, чья сожительница сильнее. Тсабанору хотелось лишь одного: чтобы всё это поскорее закончилось. Это всего лишь сон, он просто спит, а раз спит, то пусть же он, наконец, проснётся! Он проснётся, он протрёт блекло-красные глаза с тоскливо опущенными уголками и запрячет куда подальше свитки о союзах, основанных на страсти! Он перестанет фантазировать о поцелуях с загадочной незнакомкой, что вдруг врывается в его комнатушку, растопив неведомыми чарами решётки на окнах! Он больше никогда не размечтается о Ней, такой пылкой, неистовой, мечтающей унести прочь на своём резвом ездовом ящере, чтобы целовать каждый цикл Нарбондели — прямо в губы, по-настоящему! — и дарить грибные букеты без повода!..       Утомительный «сон» никак не желал прекращаться, сжимая в своих объятиях, будто та самая пылкая визитёрша из мечт засидевшегося в парнях тихони. Это становилось совсем тревожно, почти страшно, и знал бы кто, каких усилий стоило Тсабанору не закрыть лицо ладошками, когда умудрённые мужчины во главе с его отцом (а тот вдруг стал скупым и ворчливым!) заспорили, приличествует ли украсить мальчика «смелее», расписав его лицо и тело неоновыми красками. Ох не нравилась Тсабанору эта идея! Разве не делают так бесстыдные браэринские юноши, чтобы выделяться в заросшей грязью толпе, когда хотят от женщин денег? И надо же, только сейчас он узнал, что украшения — это целая наука! Надо быть поистине мудрецом, чтобы не перебрать с подвесками и браслетами, ведь грань между пренебрежением эстетическими чувствами жены и уроном бюджету матери очень тонка!       — Но почему я?! — умоляюще заламывал руки Тсабанор, не выдерживая напряжения. — Кто она такая?! Откуда она меня знает?! А вдруг я ей не понравлюсь?! Вдруг вы не поняли, и она… И она… Х-хочет… Хочет Н’Амтара!       Тонкий пальчик уткнулся в грудь самого красивого из братьев, и польщённый юнец горделиво заправил прядку за острое ушко, засияв пуще Нарбондели. Что это было, в конце концов, если не комплимент его сногсшибательной наружности?       — Ей нужен ты! — отвечала сливающаяся воедино толпа, рождая в голове усталого тихони образы всепожирающих чудовищ. Тсабанор, за пару часов получивший больше внимания, чем за всю жизнь, уже не разбирал, где чей голос, и кто к нему обращается.       — Н-но… Мне почти сорок!       — А ей уж за пару сотен перевалило!       — Н-но… Она женщина, ей можно!       — Тебе сорок, болван, а не четыреста! Ты почти дитя!       — Н-но… Но… Я не «почти»! Я «совсем»!..       — Как тебе удалось?! Ты, что ли, из дома совсем не выходишь?! А это даже и хорошо. Хозяйке своей об этом скажи, чтоб нежнее с тобой была. Ещё, небось, расщедрится на плащик какой, цацки пожалует, брюликов отсыплет… Ловко ж ты это придумал, бутон-то свой для неё нераскрытым сберечь!       — Н-но я не знаю, что делать, когда она… Если она… Она же… Она же захочет…       Крепкая женская рука уверенно легла на его плечо. Мать-торговка, хотевшая было настращать Тсабанора, дабы тот во всём повиновался жене, передумала поучать дрожащее, ссутулившееся создание, что уже напрочь позабыло о всякой дровийской гордости и принялось ныть, как жертвенный иблит. Не услышать юноше на выданье строгих нотаций, чуть что срывающихся на фальцет… Как же он будет по этому скучать! Как страшно уходить в неизвестность, как жаль, что счастливая родительница даже не погладит его по голове напоследок, ведь отец, убивший часы на его бесчисленные косички, очень выразительно мотает головой из стороны в сторону, угрожающе прищурив глаза!       — Мальчик мой, ты это… Ты запоминай, что скажу, — начала мать-торговка, приподняв его невзрачное личико грубыми пальцами. — Я тебе сейчас всё по полочкам разложу, а ты запоминай! Если прогонит, не уходи, перетерпи гнев, спрячься где-нибудь и вернись к ней, как остынет. Если пригрозит ко мне отослать, не верь: она щедро откупилась, чтоб мою фамилию даже ненароком не услышать. А когда к постели призовёт, то ляг на постель, а дальше как пойдёт. Смирись и расслабься.       Она задумчиво почесала взмыленную от праздничной «беготни» голову, соображая, какие жизненные премудрости упустила из виду.       — А, ну и это, сначала трудно будет, но потом поймёшь. Разберёшься как-нибудь. Уж чай не младенчик-то, сообразишь что да куда.       Получив ценные наставления, Тсабанор закрыл глаза, растеряв надежду на спасительное пробуждение.       — И лицо попроще сделай!       Он и не понял, что идёт куда-то, пока не услышал взволнованного материнского ропота, всё более оглушительного по мере отдаления от празднующей толпы. Казалось, вездесущие чары, приглушающие звук во избежание наслоений эха, вдруг взяли да сняли — таким оглушительным вдруг показался этот ропот! Его мать то умилялась невинности сына, то отчитывала его за трусость, вынуждающую вести оторопевшего бедняжку под руку до самого закрытого экипажа с выведенными флуоресцентной краской эмблемами благородного Дома (очевидно, таинственная госпожа-матрона велела своим «людям» остановиться где-нибудь подальше от суеты, чтобы не марать почтенное имя о грязь торгового квартала). Тсабанор попытался сделать над собой усилие, вздёрнуть тонкий носик, запечатлеть на лице маску какого-никакого величия, едва все эти пришлые создания склонились перед ним, назвав господином! А женщины, тяжеловооружённые стражницы, даже глазеть на него не смели, будто одна его жалоба на чьи-то чересчур масляные глазки, и не сносить наглянкам головы! Но как же тут храбриться, когда все мысли твои только о тихой комнатушке, где так хорошо сидеть, сложив ладошки на коленки, и сладко спать, а толпа, с самого утреннего свечения кружившая подле тебя, продолжила празднества пуще прежнего, не заметив исчезновения виновника торжества!       Проводил ли отец Тсабанора долгим взглядом, вспоминая, как кормил с ложечки и защищал от матери, если та много пила? Вспомнят ли завтра его имя бесчисленные сёстры и братья?.. Поселят ли в его сонную комнатушку другого невзрачного тихоню?!       Тсабанор взглянул матери в глаза, чуть было, вопреки всем порядкам и приличиям, не встав на носочки, чтобы обнять напоследок, будто он не взрослый дроу, а эльфёнок, а она не женщина, а слезливый самец, не находящий в себе внутренних сил оторвать зарёванное исчадие от штанины…       Он взглянул ей в глаза, хлопая редкими ресничками, и прошёл водянистым взглядом глубже, взмолившись об ответах.       «— Мы ей Тсабанора, а она нам — десятилетнюю выручку. С матроньего плеча жалует. Для их сиятельства это, видишь ли, даже не деньги! Да они там небось золотыми монетами дороги усыпают в своих замках, да самоцветы от скуки в озёрной кислоте топят! А зачем ей Тсабанор, пишет, так то дело не наше, не торгашьего умишка… Вот гордячка, ты смотри чего о себе возомнила! Нет, золото моё, ты сына-то нашего не оплакивай, что с ним такого сделается?.. А вот этого не надо! Все они, матроны, одинаковые! Кто тебе сказал, что она самая, ну, палачиха, как там у них называется-то… Зато мальчиком не помрёт, может хоть эльфяток понянчит, как путёвый самец, а не чучело какое-то. Да не стенай, говорю, что с ним станется! Ты выручку десятилетнюю хочешь, или чтобы этот плюгавец до дряхлости ничейный при нас сидел, тряпки наши по сундукам раскладывал?! Вот и я о том, золото моё. А может впрямь не нашего ума дело, почто ей задохлик безмордый сдался, а не красавец какой, навроде нашего Н’Амтара… Говорит "талант", значит, видать, разглядела в нём чего. Ежели и впрямь такого утренним свечением Нарбондели с огнём не сыщешь, то пускай берёт, пусть "талантом" его тешится, наше какое дело? За такой-то караван к нашим воротам пусть хоть поделки из его костей режет… А ну-ка лицо, говорю, попроще сделай! Она не сказала, что собирается его резать!»        Тсабанор разорвал зрительный контакт и, не проронив больше ни слова, направился к присланному за ним экипажу, готовый встретить любую участь с гордо вздёрнутым носиком, будто ему ничуть не страшно и не обидно. Вряд ли торговка-мать долго смотрела ему вслед. Впрочем, он-то к ней даже не обернулся.

***

      Тсабанор всё ещё усыплял свой мозг, привычно погружая себя в иллюзию сна, что обязательно оборвётся, когда его отпустят в безопасном месте. Что это, если не сон? Знатные дамы и впрямь предпочитают избалованным принцам скромных простолюдинов, но часто ли бывает такое, чтобы избранник был невзрачен, и богатая госпожа брала его в мужья, устраивая ради новой игрушки такое представление, когда могла бы просто похитить, как порядочная женщина? Часто ли бывает, чтоб безродных замухрышек провозили на носилках через весь квартал, будто прекрасных принцев? Часто ли прежде никчёмных созданий сопровождает вооружённый эскорт из элитной стражи, десятка слуг и кучки подозрительных кобольдов?       А если это всего лишь сон, очередной в веренице созданных для себя иллюзий, то почему бы не подыграть, почему не поймать момент, выпрямившись по струнке, как какой-то зазнавшийся господин, уготовленный для великой госпожи? Почему не осматривать свой путь с напускной скукой, будто видишь красоты подсвеченного огнями фейри города каждый цикл Нарбондели? Почему не закрывать лицо широким рукавом — единственной целомудренной частью наряда! — когда на тебя глазеют те, что не достойны созерцать твой царственный лик?       Тсабанор погрузил свой мозг в иллюзию: вот он всамделишный принц, и его везут к госпоже! Вот он воротит носик от шумного базара, на миг пытаясь выхватить царственным взором знакомые палатки… Да, он же принц, он знать не знает о странном запрете лавочницам задерживаться на одном месте больше пары месяцев! Да их высочество ведь и Манифолком этот квартал не величает! Как там говорится у наших-то, у знатных?.. «Датклойм»?       Но как не растеряться, когда сплетённая собственным разумом иллюзия превосходит самые смелые ожидания?!       Этот дворец! Весь, целиком — от далёкого сияния огней фейри над зачарованной оградой и до тонкой резьбы на кованных дверях тронного зала! От иллюзий, коим нет числа, и до полупустых дворов, где, кажется, даже прибившаяся к владениям нищенка сыщет себе местечко под «палаты»! От солдаток и жриц, неподвижно левитирующих на огромной высоте с неведомой целью (и солдатки-мужчины тоже с ними!), и до эльфёнка, что рисует теплом облачённую в плащ тварь с щупальцами на морде…       Всего этого слишком много. Такое бывает лишь во сне, но никак не наяву.       Будь «их высочество принц Тсабанор» любителем хотя бы иногда покинуть комнатушку, он бы уж, поди, знал, что красот этих не видит никто, кроме «своих». Ему бы, наверное, как-нибудь открылось, что Дом этот не для красного словца называют «параноидальным», и не хватался бы он за уши, испугавшись за свой слух. Странная она, эта гнетущая тишина. Да пусть бы в самом замке, но почему же так до дрожи тихо у крестьянских домов?! Его что, в дикие пещеры вывезли, чтобы скормить неведомым тварям?!       Иллюзия становилась тревожной, и он позволил себе высунуться аккурат перед порогом, когда одна из грозных стражниц повелела… Нет, попросила его выйти и проследовать дальше по старинке, ногами.       Надо же, а ведь отсюда видно смутно-знакомые пейзажи. Тсабанор понадеялся, что… Нет, не со смотровой площадки — с балкона! Со всего лишь балкона будет видно родной дом, и, может… М-может…       Он резко отверг эту надежду, вновь вздёрнув приплюснутый носик. Разве его не бросили? Разве его не предали? Разве он не обиделся?       Но затем его ведут, затем двери тронного зала отворяются сами собой, затем…       Многочисленный конвой остаётся позади, и сознание вновь подбрасывает испытание на крепость разума под натиском собственных иллюзий.       Это сон. Это именно сон и ничто другое! Тсабанор может «принять» тронный зал — бесконечно длинный, пустой, со стенами такими полированными, что всякий дроу спешит отпрянуть, доставая все ножи из потаённых карманов, видя в слишком ярком для сверхчувствительных глаз свете множество своих двойников!       И пустоту, ведь здесь нет ничего, кроме иллюзий.       Чужих иллюзий.       И трона вдали.       И хозяйки иллюзорного мира на нём… Которой никак не может существовать!       Нет, то, что он видит, не может быть явью… Матроны попросту не бывают такими!       Тонкая, костлявая фигурка, едва различимая на троне: худые ноги, выглядывающие из-под непривычно укороченной юбки и сильно не достающие до пола; сутулые плечи с торчащими ключицами; тощие руки, напряжённо сжимающие подлокотники… Взгляд ящерки, приручённой юной любительницей отрывать рептилиям хвосты.       Разве пристало госпоже, способной дать за приглянувшегося юношу целое состояние, рядиться в стоптанные башмаки да простецкое платье, будто одолженное у служанки? И разве… Разве не должна матрона предупреждающе гладить змееголовый хлыст, внушая ужас одним своим существом, а не выглядывать затравленно из-под растрёпанной причёски, будто собранной наскоро неделю назад?       Тсабанор поклонился, очаровательно улыбаясь, насколько хватало его скудного опыта.       В конце концов, это всего лишь очередной сон. Если даже выдуманная им любительница проникать в одинокие мужские спальни не смела зайти дальше поцелуев и обычая ласково зажимать ротик испуганного Тсабанора, дабы тот не кричал, пока она объясняет, что никогда не ранит его нежное сердце своей грубой похотью…       То эта женщина уж тем более не причинит ему вреда.       На самом деле, матрона кажется скорее одинокой, будто всё, что ей нужно — это немного искренних восхвалений. Будто ей нужен тот, кто сможет просто быть рядом, мотивируя на подвиги своей мужской покорностью. Она не ищет красоты, не ищет нежного голоса или изящных манер! Всё, что ей нужно — это рабски-преданное, смиренное существо, что сможет вовремя остудить гнев, трепетно прильнув к её плечу и оставив робкий поцелуй на впалой щеке.       Тсабанор очень хотел бы дать ей это. Он бы справился с ролью того, кто посвятит себя этой женщине, безвозмездно одаривая её «братскими» поцелуями и остужая её пыл своим тихим нравом!       Она ведь, наверное, и в виде таком предстала оттого, что не любит напускной помпезности, не видит смысла казаться страшнее, чем она есть, не желает гнаться за славой свирепой, жестокой госпожи, как делают это другие женщины!       И она бы вечность смотрела на Тсабанора вот так. Да, именно так, как сейчас. Не то в упор, не то сквозь него… Не то в надежде, не то с болью… Не то в немом шоке, не то в откровенном бешенстве…       Тсабанору вдруг показалось странным, что она так и не сказала ему ни слова.       Должен ли он говорить первым, прилично ли это?       Должен ли он исчезнуть и вернуться приведённым в порядок — без экипировки сердцееда и шлейфа от притираний, так явно идущих вразрез с его странной натурой, что у госпожи от диссонанса перекосило лицо и задёргался правый глаз?       Должен ли он сойти с ума, увязнуть в иллюзии! Расплатиться за свою ошибку! Признаться себе, что охотнее принадлежал бы браэринской попрошайке с гнойными наростами на проспиртованных телесах и проплешинами на завшивленной голове, чем той, что вызывает позорную жалость с первого взгляда!       Его нутро похолодело. Иррациональный ужас комом подступил к горлу, вынуждая пасть на колени и зажать уши обеими руками, беззвучно шепча молитвы.       Да, это его мысли… Вернее… Вернее нет, это не его мысли! Ему бы такое в голову не пришло! Он бы…       Но ведь он так не думает!       — Что и требовалось доказать, — прошипела тощая, неряшливая фигурка в бесконечно далёком троне, будто сплюнув яд, и Тсабанор вдруг явственно осознал: это вовсе не сон.