Все здесь сошли с ума

      Простой парень Тсабанор спокойно поживал в комнатушке, а новоявленный патрон благородного Дома Облодра будет вести своё величественное существование в личных покоях, и за слово «комнатушка» в адрес этих устланных шелками палат ему, наверное, вырвут язык.       Личные покои выходят в коридор, полный стражи. Огромные вооружённые женщины, мужчины с оружием в ловких руках… Они сменяют друг друга, обходя владения матроны от замковых коридоров до внешних стен.       Панцири и кольчуги, неприкрытые пивафви. Острые клинки, луки и арбалеты, боевые плети, костяные копья… И никакой агрессии, свойственной охране на улицах. Ни единой жрицы в патруле, готовой вершить суд над подозрительными прохожими именем богини. Никаких магов на подхвате. Кажется, этой страже велено не столько пугать до икоты ни в чём не повинных прохожих, сколько следить за порядком… Странно это! Очень непривычно!       Патрона не дадут в обиду, если, конечно, матрона не даст обратного приказа, но… Этим мужчинам не велено говорить со своим господином, ведь тот, вершина мужской иерархии, будет скомпрометирован любым намёком на союз с кем-то «ниже» принца, а женщинам этим и «смотреть» без крайней надобности запрещено! Мало ли, что в голове у здоровенной самки с плетью в кулачище, когда прямо тут, по этим самым коридорам, ходит этакое сокровище: тот, кому дарована милость греть постель самой властелинши-матроны!       Неискушенный Тсабанор, смотря на всё это с открытым ртом, дерзнул было спросить приставленных к нему слуг, что же делать в случае опасности, раз уж всей страже велено его игнорировать, и смущённые от непонимания взгляды были ему ответом.       «Замковый этикет», — решил было Тсабанор, — «это слишком сложно».       Регламентирован каждый кивок, ошибка в титуле может стать фатальной, имеет значение всё, от типа носимого оружия до глубины поклона… И не дай богиня тебе ошибиться.       — Это как, ну, везде, — милостиво объяснила одна из служанок, прежде обратившая пару странных взглядов на своего нового патрона, когда тот обронил неосторожное замечание, открыв подданным своё происхождение и фамилию матери-торговки. Тсабанор было задумался, что же заставило служанку навострить уши, озираясь, как делает это его мать, почуяв сверхплановую прибыль. Быть может, она некогда имела отношение к торговому клану, подарившему здешней матроне новоиспечённого супруга? А может, она всего-навсего удивлена, увидев в этих покоях простого мальчишку, когда матронам приличествует брать в мужья принцев?       Вспомнив об этом разговоре циклы Нарбондели спустя, Тсабанор с досадой осознал, что эта женщина… Нет, она не была подкуплена его непосредственностью, как хотелось бы верить юноше, озадаченному происходящим до кончиков ушей! Всё, что её интересовало — это возможность получить лишнюю монету, или даже заручиться связями! Мало ли, какие планы зреют в коварных головах обитателей замков… Откуда-то же берутся истории о выходцах из простонародья, обретающих власть через влияние на знатных особ? Откуда-то берутся рассказы о юношах, что всюду следуют за патронами и принцами (может ли служанка определить своего сына в свиту патрона?)… Откуда-то берутся шпионы, десятилетиями проживающие в замке, неведомым образом зная здесь о каждой крысиной норе, умудряясь не попадаться ни страже, ни даже жрицам, слышащим чужие мысли.       Хвала богине, Тсабанор оказался слишком непроницательным, чтобы купиться на коварный замысел и увидеть в милости своих слуг что-то, помимо противоестественного желания помочь.       Но в свой первый цикл Нарбондели здесь он о подобных вещах не знал и не думал.       Внезапная советница в делах замкового этикета озиралась, говоря с ним, и вещала в полголоса, будто её инициатива жестоко наказуема.       — Правил, значит, выше крыши, — объясняла она. — Хочешь — соблюдаешь, не хочешь — нарушаешь. Если нарушаешь, то будь уж любезен объясниться, за себя постоять. Не справишься — не сносить тебе головы, и поминай как звали. Ещё на костях твоих попляшут и правы будут. Справишься — ну так и драук с тобой, живи как знаешь, только других не учи.       — А если правила можно нарушать… — начал было Тсабанор, притихнув пуще прежнего и напряжённо соображая. Проблемы ему нужны были меньше, чем кому бы то ни было, но как же хотелось услышать, что запутаться в типах поклона — это вовсе не повод схватить твой загривок и немедленно поволочь в пыточную!       Благодетельница усмехнулась, и Тсабанор, вспоминая об этом впоследствии, не раз хмурил свои реденькие брови. Та, что учила его важности этикета, сама жесточайше пренебрегала церемониалом!       — Это, ну… Как когда вы идёте по улице, вот! Разве богиня запрещает мужчинам ходить безоружными, да без защитницы? Разве у нас казнят мужчину за то, что тот решил в кабачок нагрянуть, или, ну, принарядиться, чтоб все прелести да наружу? Можно так. Любую самку спроси, и она скажет, что даже нужно! Но вот скажи-ка мне, красавец ты мой писаный: а часто ты такое видишь-то? Чтоб мужчина как ничейный ходил, чтоб прелести наружу да прямо на улице, и чтоб в кабачок ему нагрянуть, ну, знаешь, совсем по-самочьи? А ежели видишь такое, то, небось, догадался сразу, что юнца этого там по рукам пускают, а он дело это, значит, пойлом глушит и грибочки всякие почитает, чтоб в блаженные миры уходить. А миры у них такие… Ух какие! Пустоши, оплетённые мягкой паутиной… И не лапа самочья по коленке жадно гладит, а мохнатая педипальпа стирает слёзы! Не дрянь гогочет, облизываясь во всю спитую морду, а хелицеры ходуном ходят да восемь чёрных глаз взирают, будто утешая!       Тсабанор нахмурился, понимая, к чему она клонит, а затем, устав от набирающей оборот метафоры, совсем по-господски приказал умолкнуть и убраться куда-подальше, ибо не пристало важному господину слушать речи, от каких хочется закутаться в десяток плащей и никогда не представать перед похотливым самочьим полом.       Тсабанор всё понял, и теперь, мечтая поскорее отмыться от вылитой в его уши грязи, он прокручивал в голове новые сведения, облекая одно и то же в разные слова, лишь бы образы сломленных юношей не преследовали его: бесчисленные правила, что в замке, что за его пределами — это вовсе не способ усложнить друг другу жизнь, это скорее… Негласный способ выжить. Сохранить своё тело в целости и сохранности. Не навести на себя лишние подозрения. Не задеть эго важной персоны. Не оказаться жертвой интриг.       Тсабанору стало совсем неуютно, когда ни единое создание не согласилось помочь ему разобраться в чарах, оберегающих эти покои от вторжения кого-либо, кроме их хозяина и матроны. Вот он, загадочный «протокол»: слуги перегибаются надвое в поклонах, покаянно ссылаясь на неотложные дела в другом конце замка. Несчастные не могут сказать, как есть: «нам вырвут языки, чтобы мы не могли рассказать, нам выколют глаза, чтобы мы не могли изобразить, нас лишат разума, чтобы уж наверняка… И это сделаете вы, господин, когда освоитесь и поймёте, что к чему!».       «Дом… Шестой от трона Бэнр», — тоскливо повторял теперь новоявленный патрон, заучивая наизусть.       На самом деле, отбрось свойственное знати самомнение, и ты заметишь, что личные покои патрона не так уж сильно отличаются от комнатушки торгашьего сынка. Постель принято называть ложем, но ведь кровать — она кровать и есть, как ты её ни назови! Сундуки всё так же полны одеяний, вот только из закрытых одежд тут лишь плащи, а другого не найдёшь, хоть ты эти покои вверх дном переверни! Но хороши одёжки, пусть и глаз от фасонов дёргается… А уж наощупь-то! Сын торговки тканями рукам своим не поверил, потрогав сиротливо брошенное «тряпьё», в какое пристойно теперь облачиться лишь для дороги от ванны до ложа! Подумать только, отдельная одежда для трёх шагов по своим же покоям! Да зачем же так?! Неужто на тебя тут смотрит кто, кроме разъевшейся паучихи в углу?! Да и та ведь пожирает не твоё обнажённое тельце, глазами, а неоплодотворённый кокон, хелицерами!       Стеллажи всё так же полны свитков, и Тсабанор был почти счастлив, найдя среди учебных пособий по церемониалу, этикету, истории, простым заклинаниям… Песни о союзах, основанных на страсти!       Но какого же было его удивление, когда за парой столь милых мужскому сердцу сентиментальных романов открылись целые залежи учебников по приведению себя в порядок! Ведь это, оказывается, самая что ни на есть наука, похлеще магического искусства: мужские глаза более чувствительны к оттенкам цветов (говорят, где-то есть миры, полные отвратительного света, а там оттенков и вовсе тысячи, а не три десятка!), мужской разум больше натренирован различать фасоны одежды, сама идея мужественности напрямую связана с обилием причёсок и украшений, — вот, почему для благородного мужчины быть хотя бы малость неэстетичным — смерти подобно! У женщин всё просто: платье есть платье, ряса есть ряса, а если оно не платье и не ряса, значит либо плащ, либо сапоги. Мужской мир, конечно, совсем другой, ведь для одних только штанов названий такое количество, что не приведи богиня сказать при женщине! Для нетренированных женских ушей детали мужского гардероба звучат, как заклинание атаки!       Конечно, эстетичным в мужчине должно быть всё, даже доспехи и положение оружия в нежных ручках.       У Тсабанора кружилась голова от одной лишь мысли о подозрительных снадобьях, расставленных по полкам в три ряда, но куда больше его тревожили догадки об артефактах, хранящихся в шкатулках, какие обычно делают под жезлы. Хотелось бы неискушённому юноше верить, что там попрятаны настоящие жезлы, для боевых заклинаний, но впалые щёчки наливались румянцем в тон глазам, стоило вспомнить ему гогот сестёр, разъяснивших однажды любопытному Тсабанору, над чем же они постоянно «колдуют» этими штуками, запираясь и выстанывая имена соседских сынков. Благо хотя бы на нём не показали, а то ведь с самочьего пола станется!       …Но зачем в мужских покоях эти непристойные жезлы? Неужели именно этим надо служить своей госпоже? А как же быть тогда с чувствительной штуковиной в собственных штанах? Но ведь Тсабанор многое слышал и так часто невольно подглядывал сквозь оставляемые нараспашку двери, и…       А может… Может, это для госпожи, чтобы она, беря одного мужчину, представляла, будто берёт сразу двоих?       Или это для мужчины, чтобы и он не остался в обиде?!       — Упаси богиня! Куда я попал?! — причитал Тсабанор, не смевший и рукой себя лишний раз касаться. — Матушка, забери меня обратно! Матушка, кому ты меня отдала?! Ма-атушка-а!       Шок не желал сходить на нет, и Тсабанор бросился за спасением к свиткам, расставленным по полкам. В былые времена только это и спасало.       «Парадоксальной милостью богини, Дом Облодра занимает высокое место в иерархии с незапамятных времён, жестоко расправляясь с варваршами, смеющими бросать нам вызов, и в неведомом непосвящённому разуму замысле пропуская вперёд достойных.»       Досадная мелочь вновь бросилась постепенно присмиревшему Тсабанору в глаза. Новоявленный патрон до последнего не обращал внимания, изо всех сил стараясь не думать об этой… странности.       Он увидел очередную пометку на свитке. Вот уже десятую надпись, внесённую определённо не рукой писаря… И это лишь те, чей почерк слишком явно отличался от других.       Одна лишь богиня знает, сколько некогда читавших это мужчин ограничивалось всего лишь подчёркиваниями и галочками на полях.       Сколько их было? Сколько мужчин проживало здесь, сменяя друг друга? Сколько из них принадлежало его странной, суровой госпоже, а сколько её предшественницам?       Что с ними всеми стало?       Неужели Тсабанор, вдруг осознавший, куда он попал, станет очередным «исчезнувшим»? Неужели и от него ничего не останется, кроме варварской заметки в ценном свитке да сиротливо брошенных одежд, которые заметавшиеся слуги спешно заберут на стирку, приводя в покои нового обитателя?       Может, хотя бы дети, которых он сумеет зачать госпоже, будут помнить его имя? Может, он сумеет вступить с кем-то в союз, и найдётся дроу, чьё лицо на миг станет задумчивым, если кто-то случайно назовёт имя впавшего в немилость Тсабанора?       «Родовое имя нашего Дома — Одран. Родовое имя употребляется в делах, не требующих внимания богини. Примером этому будет частная переписка. Родовое имя известно всему городу, но едва ли найдётся тот, кто располагает столь ценными сведениями за его чертой. Разумная особь найдёт способ распорядиться этой информацией.»       Нечто прервало оглушительную тишину, заставив непривычного к этому Тсабанора вздрогнуть и почему-то спешно свернуть свиток, возвращая на место. Совершенно неведомым образом Тсабанор, готовый от избытка впечатлений хвататься не то за голову, не то за оружие, догадался, что именно так звучит стук в дверь, если вход в твою комнатушку скрывают чарами.       — Матрона желает видеть вас, господин, — донёсся извне торопливый мужской голосок. — Через час повелительница освободится от дел, и она изволит провести время с вами. Вам велено подготовиться.       Не понравилась Тсабанору ни пауза, слишком долгая, чтобы казаться естественной, ни отчётливая паника в этом неизвестном прежде голосе, когда посыльный продолжил:       — М-матрона велела сказать, что стража вас к ней приведёт! А вы ведь ещё не знаете, куда идти! Вам всё покажут!       Голос посыльного затих, и воображение тут же дорисовало картину пыток прямо за дверью. Это, очевидно, был раб или слуга… Сыну главы торгового клана, пусть даже совсем незначительного, не привыкать к рабам и слугам, но теперь, когда он вдруг оказался не тихим юношей, коротающим века в собственной комнатке, чтобы изредка помогать родителям — матери в фасовке товара, а отцу в работе по дому, которую тот так и не решился полностью передать подневольным, опасаясь за свой статус мужчины и мужа…       Новоявленный патрон шестого Дома поник, вспомнив былые времена, будто от прошлой жизни его отделяло столетие, а не считанные часы. Его отец любил отдохнуть, убираясь и готовя — но он муж торговки, а не знатной госпожи! Позволят ли подобные вольности Тсабанору, новоявленному патрону благородного Дома?       Теперь, когда Тсабанор вдруг оказался не тихим юношей, коротающим века в собственной комнатке, а заложником знатной женщины, он вдруг почувствовал себя не более уверенным, чем раб или слуга.       — И мне осталось ходить в «мальчиках» всего час, — пробормотал вчерашний затворник себе под нос, ощущая, как дрожат его коленки.

***

      Коридор не так светел, как тронный зал, и это делает замок чуть менее тревожным местом.       Тсабанор тихонько шагал в оцеплении высоченных стражниц, не смея оторвать взгляд от пола. Да, эти ужасающие по меркам дроу громилы его защитят… Но не от матроны же!       И что с ним будет-то теперь?!       Он вспоминал разговоры, подслушанные дома.       — Самки, они, ну, засовывают в себя твою штуковину и прыгают на ней.       — Про штуковину понял, а прыгать-то на кой?       — Ну как «на кой»? Если она прыгает, то и ей хорошо, и тебе хорошо.       — Ничего не понимаю…       — Мал ты ещё! Вырастешь — поймёшь!       Может, это не так уж плохо, если мужчине тоже может быть «хорошо»?       — Есть ещё груди, это, ну, подушки, которые у них вот здесь вот растут. Самки любят, чтобы там трогали. Так ведь немудрено, затем они и растят свои «подушки», не просто так же? Они сами себя всё время трогают, и за груди, и ещё по-всякому, по-разному.       Может, он даже сумеет понравиться? Он ведь кое-что знает, он способен принести удовольствие! Да, всем известно, что женщина всегда получает удовольствие, что бы она ни делала, но разве не лишним будет «помочь» ей?       — Сабала мне серёжки красивые обещала, если я с ней пойду и всякое разное буду делать.       — И как оно? Да ты ушами не верти, вижу я твои серьги! Что было-то? Что было?! Ну-ка рассказывай! Да рассказывай, говорю! Рассказывай, быстро рассказывай, сейчас же всё выложил, роф ты этакий, стервец, негодяй!       — Оу, какие мы… Горячие… Моя ненаглядная Сабала таких любит! Пообещаю ей тебя! Понравишься ей, даром что рожа у тебя драучья… Так-так, спокойно, хорошо, давай договоримся: ты убираешь арбалет, а я выкладываю все детали, и… И никогда больше про рожу твою страшную не говорю! Н-никогда, клянусь! И не отдам я ей тебя, да пошутил я, ну что ты горячишься-то, драучья ты рожа?! Х-хорошо… Сперва она, значит, прилавок закрывает и уводит меня за шторку. Снимай, говорит, портки, показывай. Ну я снимаю, показываю. Она любуется, смотрит, гуськом ходит, чтоб разгляделось-то получше. Нравится ей, что у меня там такое. Рукой даже потрогала, говорит «ого!».       — А дальше?! Дальше что было?!       — А дальше она поднимает юбку и говорит: «я сейчас с тобой такого сделаю, что имя своё забудешь!»       — И как?!..       — Да Н’Амтар я, Н’Амтар…       — Да?.. А я-то думал, что там, ну…       — Да что думать-то? Толкнула она меня прямо поверх товара, пристроилась своими телесами и попрыгала три минуты. А разговоров-то было!       — Д-да?.. Значит, не так страшно? А мне отец говорит, что мужчины от этого умирают.       — Ха! Ну не всегда умирают. Иногда не больно даже! А то перемёрли бы мы все, один бы Тсабанор живой остался.       …Так может, это совсем не страшно? Может, это даже «хорошо»? Может, это бывает так, как мечтал Тсабанор, когда грёзы о целующей его незнакомке заходили слишком далеко?..       Может, эта жуткая матрона, которой ведут на заклание дрожащего Тсабанора, просто… Всего лишь… Она не станет убивать и делать все эти страшные вещи, о каких шепчутся бывалые юноши! Нет, ничего страшного не случится! Матрона будет нежна, она развернёт Тсабанора к себе спиной, прижмёт к груди, обхватит так, что несчастный юноша сможет лишь обмякнуть, покоряясь судьбе! Она будет шептать на ушко слова утешения, клятвенно заверять, что это совсем не больно, что всё хорошо, что самочьи лапания не всегда делают мужчину порочным! Она возьмёт на себя всю ответственность за его порок, сладко принуждая, и следующие несколько часов будет преследовать в фантазиях, обнимая и успокаивая! Она схватит его «там, внизу» и сделает всё рукой. Несчастный пленник поддастся, тщетно вырываясь из стальной хватки лишь от желания сохранить в себе остатки целомудрия, не опускаясь до уровня продажных мужчин!       Вот только теперь всё это будет наяву, а не в фантазиях. И надругается над ним живая женщина, а не собственный кулачок.       Тсабанор набрал в грудь побольше воздуха и, зажмурившись, переступил порог покоев матроны, оставляя конвой позади.       Госпожа не бросилась утешать его, клянясь, что сделает всё аккуратно, и приведённый на растерзание юноша не почувствует боли. Она не взглянула на него успокаивающе, обещая смотреть с такой же милостью, когда жертва её притязаний потеряет невинность и станет порочным. Она…       Она даже не взглянула на него! Совсем никак не взглянула!       Тсабанор открыл глаза, увидев, как она возвращается к своему столу с чернилами и свитками. Надо же, и когда это она успела распустить волосы? Когда успела сбросить платье, оставив то висеть на балке над постелью и почему-то в ту же секунду облачившись в пивафви?       Почему голова болит, будто в ней шарились щупальцами? Почему он лежит совсем голый, раскинувшись на её ложе? Почему «там, внизу» что-то… Что-то не так, как было?! И откуда усталость, будто он в одиночку разобрал десяток сундуков с товаром?       А может, так и должно быть?       — Моя матрона! — Тсабанор вскочил с её ложа, от волнения даже не прикрыв наготу. — Пожалуйста, вы должны знать, что… Что я сохранил для вас невинность! Я нетронут, как… Как дитя! Пожалуйста, будьте нежны со мной!       Матрона оторвала взгляд от свитка. Её рука, тянувшаяся было к тепловым чернилам, застыла на полпути, медленно оседая на стол и принимаясь барабанить пальцами по столешнице.       Что-то не понравилось Тсабанору в её нечитаемом взгляде.       — Я это учту… В следующий раз.       — Следующий?.. — переспросил он, не понимая. Сегодня она будет груба? Так, наверное, принято, когда берёшь нового мужчину… Но как же не хочется «грубости»! — А почему не в этот?.. Почему только в следующий?!       Выносить её взгляд стало так тяжело, что руки сами бросились на поиски, чем бы прикрыться. Всё стало ещё сложнее, когда её тонкие губы искривились, ведь даже дракону стало бы не по себе от этой ухмылки!       — Ты был невинен.       — Это неправда! — возмутился Тсабанор так, будто и впрямь берёг себя для неё одной, а не пользовался положением замухрышки, не покидающего родных стен.       — Не спорь со мной, юноша, — осадила она, такая довольная неведомо чем, что в её голосе не нашлось места даже разумной строгости в адрес самца, смеющего перечить. — Ты был невинен. Я уже взяла тебя. Просто ты этого не помнишь.       Тсабанор мог бы назвать себя озадаченным дроу, не будь замешательство слишком велико, чтобы подобрать слова.       — Я получила от тебя всё, что хотела, — безапелляционно заявила она. — Теперь уходи.       Ему не оставалось ничего, кроме как повиноваться.       Направляясь к своим покоям в полном одиночестве, он думал, что это, наверное, даже неплохо. Сколько полных слёз историй он слышал о юношах, использованных женщинами! Что если он действительно… Забыл? Что если его память стёрла сущий кошмар, ужасающий опыт, от какого Тсабанор долгие десятилетия не мог бы сомкнуть глаз, прерывая каждый чудом наступивший сон собственным криком? Что если это было больно, страшно, совсем не «хорошо»?!       Он провёл долгие часы, без отсвета стыда ища на своём обнажённом теле синяки и кровоподтёки. То, что выявило его инфракрасное зрение в совершенной тьме, никак не походило на следы величайшего кошмара, какой только может пережить юноша.       Но что если «кошмара» не было, и не должно было быть? Что если это…       Если это нормально.       Что если мужчина по природе своей не может помнить, как над ним надругались, а всё, что он знал прежде — ложь, и женское желание парализует мужское тело, а заодно и мужской разум, и всё, что остаётся женщине — это удовлетворять себя о бездыханное туловище?..       Как бы ни выглядел процесс.       Тсабанор перевернул свои покои вверх дном, ища свиток с ответами на вопросы. Он нашёл нужный свиток — самый бесстыдный из свитков! — а затем ещё один, и ещё, и ещё, и ещё!..       Он перечитал их все. Он выписал такие ужасные вещи, что даже браэринские проституты залились бы краской, теряя сознание от вульгарности, повисшей в воздухе. Он зарисовал эти вопиющие «положения», в каких самец делает самке так «хорошо», что она дарует ему все сокровища и даёт свою фамилию, лишь бы тот сделал так ещё раз!..       А затем Тсабанор отстранённо поймал себя на трёх вещах.       Во-первых, он сидит на полу, окружённый такими вульгарными вещами, что его, наверное, продадут в публичный дом за испорченность, и он не посмеет оспорить это решение.       Во-вторых, он бормочет название той самой штуки в своих штанах, в ужасе умудряясь при этом грызть ногти, — ведь после всего изученного даже это слово не заставляет его падать в обморок!       В-третьих, он так и не понял, что сотворила матрона, похитив его невинность.       — Куда ты отправила меня, матушка? — шептал Тсабанор, бледный, как мерзкие дартиир. — Почему это… П-почему так… Кто она такая?.. Что она такое?!