Чем ближе к небесам, тем холоднее. Антон Дельвиг ©
1871 год. Однажды Лоринц увидел, как умерло искусство в человеке — за одно зыбкое мгновение. Он часто потом вспоминал этот эпизод, и тогда ему казалось, что до него такая страшная участь не доберётся, он обойдёт эту мучительную болезнь. Но всё вышло иначе. В тот вечер он, будучи ещё девятнадцатилетним студентом, поддался уговорам университетских друзей и пошёл вместе с ними на балет в Большой театр Бордо. Друзья скупили последние оставшиеся дешёвые билеты на самый верхний ярус и шли любоваться вовсе не постановкой «Жизели», которую давали этим вечером, а хорошенькими девушками во время антракта. Лоринц знал их эту слабость и не разделял её, но пойти согласился — хотя бы потому, что долгая утомительная учёба вымотала его. Он целыми неделями просиживал в сырых классных комнатах или мрачных библиотеках! После них хотелось глотнуть свежего воздуха, увидеть яркие цвета, послушать хорошую музыку и поразиться той роскошью, которую хоть краем глаза он сможет захватить в знаменитом театре. В балете он ничего не понимал, но нужно ли это было для наслаждения? В Бордо он поехал учиться по наставлению отца. Тот уверял, что без образования не получится достойного человека, будь он хоть ремесленником или сыном аристократов. Сам Лоринц готовил себя к тому, чтобы стать преемником отца в его нелёгком, но очень элегантном и изящном деле — в изготовлении фарфора. Всё его детство прошло в их просторной, роскошной мастерской в центре Будапешта, рядом с церковью Святого Иштвана. Он помогал отцу месить белую глину, дробить кварц, вытачивать из гипса полости для будущих заготовок, разжигать печь для обжига, шлифовать и красить изделия. Уже в десять лет он без труда мог в одиночку сделать какую-нибудь простенькую тарелку или блюдо и даже скромно украсить его незатейливой живописью. Лоринц обожал это ремесло — сколь много в нём было лёгкости и вместе с тем грандиозности, как ловко одна лишь мягкая белая пористая заготовка вдруг превращалась в сияющий фарфор или грациозную фигурку! Это поражало его и спустя годы, когда многие секреты были уже изучены. Но отец остался неумолим к его просьбам отложить бессмысленную поездку и заставил его прослушать курсы лекций по истории, прикладным искусствам и даже математике. Обучение и жизнь во Франции били по карману, но их мастерская приносила большой доход и отец не придавал значения деньгам. В тот промозглый, моросящий вечер, когда с реки Гаронны ещё и задувал противный ветер, Лоринц с наслаждением ввалился вместе с остальной компанией в тёплое нутро театра. Контролёр пристально проверял их билеты, сочтя ребят подозрительными, но вынужден был пропустить. Любой студент всегда виден издалека, будь у него даже богатые родители — так отчего-то понял Лоринц. Старые ботинки, потёртый сюртук из моды прошлого пятилетия, помятый котелок, пальто без верхних пуговиц — сомнения контролёра были понятны. Они часто голодали, потому что деньги невозвратимо пропадали в развлечениях французской жизни: за карточными столиками, в бездонных книжных, в прекрасном вине и неприступных женщинах. Лоринц был ещё не искушён в этом и с радостью пользовался терпкой возможностью сорваться. В театре всюду реял приглушённый роковой свет — как раз для тайных свиданий и запретных надушенных писем, переданных в тонкой перчатке. Залы блестели от мрамора, колонн, серебряных инкрустаций, магических зеркал, в которых дрожали старомодные свечи. Герои фресок — все музы или вдохновенные творцы с лирами — загадочно улыбались из мягкой темноты. Дамы под руки шли со своими кавалерами, и шорох светлых ажурных платьев с турнюром стелился вслед за их головокружащими ароматами. Мужчины блистали в модных сюртуках, безукоризненно начищенных ботинках и с сияющими цепочками часов в кармане. Лоринц чувствовал себя деревенским простаком на их фоне. Но, к счастью, скоро эта официальная пытка нарядами закончилась, и раздался первый звонок. Какой же малой казалась сцена со второго яруса! Лоринц даже пожалел, что у него не было денег на более дорогой билет — ведь актёры балета не просто танцевали свои пируэты, но ещё и прекрасно отыгрывали эмоции. Только благодаря их яркому гриму — подведённым глазам, румяным щекам и чувственным губам — Лоринц сумел различить, когда они смеялись, а когда — полыхали от гнева. Никогда прежде, к своему стыду, он не бывал на балете. Пару раз отец возил их на оперу в Вену, но всё это было не то. Иногда он ходил на претенциозные театральные постановки — в основном они все состояли из скабрезного юмора и приторных ужимок размалёванных актрис. Но то, что он увидел тогда, совершенно его поразило… Грация танцоров и танцовщиц, лёгкие полупрозрачные платья и строгие блестящие жилеты, движения нежные, заколдованные, ласкающие. Сильные, стройные ноги в блестящих пуантах почти не касались пола, летели над ним, скользили, как по льду. Сами танцоры бросались в воздух, будто раненые отчаянные птицы, взмывали на высоту почти своего роста и приземлялись — неслышно, легко и твёрдо, как будто прежде были рождены для полётов, но, к несчастью, остались простыми людьми. Как-то вполуха перед началом балета, между сдержанным трёпом своих товарищей и заигрываний с девушками-модистками, Лоринц расслышал, что сегодня была не совсем заурядная постановка «Жизели». Дело в том, что труппа эта приехала из самого Парижа, и среди прочих в ней танцевал известный для вовлечённых в балетное искусство артист — с именем то ли Адриан, то ли Дориан, Лоринц так и не расслышал. Он тогда отнёсся к этой новости равнодушно, но заметил, каким оживлённым и воодушевлённым казался зал пресыщенной французской публики. Тогда он решил пристальнее вглядеться в принца Альберта — именно его играл тот артист. И это-то осчастливило его, наконец приблизило к высокому, к пониманию истинного искусства и его смысла! Но в конце всё равно сделало самым несчастным… «Альберт», как называл его про себя Лоринц, очевидно выделялся среди остальных танцоров. Это казалось правильным — ведь главная партия всегда выше других, но взгляды даже не так приковывались к центральной фигуре балета — к тонкой изящной Жизели, которая и правда была хороша. Все смотрели и восхищались лишь одним Альбертом. Издали Лоринц не мог разобрать черт его лица, но это был явно отлично сложенный стройный юноша с копной светлых волос и чувственным, нежным, ещё чуть ребяческим лицом красивого мальчика — говорили, ему едва исполнилось восемнадцать. Он должен был играть принцев — просто родился для этого. Лоринц шикал на друзей, дабы не пропустить ни одного соло этого юноши, ни одного его движения. На жарком, прогорклом втором ярусе, среди гомона и сладких шепотков, среди похабных шуточек и хруста чего-то съедобного, Лоринц наслаждался Альбертом, видел только его, душой летал вслед за ним, задерживал дыхание на его виртуозных прыжках, кружился вместе с его воздушными шёлковыми лентами на наряде. Если для всех остальных танцоров балет был всего лишь ремеслом, занятием для заработка денег, может быть, даже отдушиной, то для Альберта он был счастьем, роскошеством, привилегией, отчаянным снисхождением к публике, которая допускалась до просмотра его красивых прыжков. Он кружился до лихорадочного блеска в глазах, прыгал, не жалея свои ступни, взлетал ввысь, не обращая на адскую боль в мышцах никакого внимания. Каждое его движение — взмах руки, согнутая нога, наклонённая голова — полнилось смыслом, любовью, значимостью. Он был и лёгок, и значителен, и безумен, и холоден, и добродушен, и зол на весь этот глупый мир вокруг себя. Он был просто божественен. Лоринц родился в религиозной семье, но сам прохладно относился к вере. Однако в тот миг поверил, что божественное существует, что оно просто зарыто в тёплых солнечных небесах и спускается на людей лишь в минуты истинного блаженства. И дарует, дарует таланты, рассыпая их на зашоренные головы людей белыми цветами. И в хрупкий миг острой чувственности, когда Лоринц уже мог прикоснуться к чему-то высокому, непостижимому, новому для себя и наконец стать кем-то другим — лучшим и нравственным, он расшибся насмерть. Во втором действии принц танцевал на тёмном кладбище, около могилы своей возлюбленной Жизели, обезумленный и раздираемый совестью. Вокруг сладострастно щебетали виллисы — умершие невесты, все белые и прозрачные, как истинные призраки. Самая сложная часть балета — отразить всю боль, всё раскаяние и вылить на зрителя горячую порцию безумия. Альберт отдавался без остатка, выполнял один за другим отточенные прыжки и вращения. Лоринц не знал их названия, мог лишь сказать как дилетант: это ажурный полёт мотылька, это боль разбитого сердца, это рывок испепелённой души. Это высшая точка самого артистического и высокого умения! Даже балерины подтанцовки стояли хоть и чинно, но дрожали вслед за метаниями своего партнёра. И финальный прыжок, могучий, ветвистый, соединивший в себе столько немыслимых движений, сколько, казалось, никак не могло войти в жалкие секунды, пока человек висит над сценой. Лоринц думал, само провидение цепляло к Альберту крылья и задерживало его на лишние мгновения. Но если в тот момент что-то высшее и обратилось к танцору, то только из глубин самого мрачного Ада… Альберт пошёл на сложный элемент, который не прописывали в сценарии. Он должен был всего лишь легонько подпрыгнуть и упасть набок без сознания — так потом будут шептаться в кулуарах знающие люди. Но он рискнул, он размахнулся, взлетел, раскрылся! Он слишком много отдал себя и жестоко поплатился за это с балетным богом, у которого так долго брал взаймы сил и таланта. Альберт неудачно приземлился на ступню, и даже Лоринц, со своего далёкого места, без знания балета и особенностей его травм, понял: это, вероятно, конец. Ступня подвернулась так опасно, пусть и на миг, что было до глухоты страшно вообразить боль, пронзившую всё тело и сердце танцора. По залу пробежался встревоженный шёпот. К счастью, по сценарию принц Альберт должен был упасть замертво, и на том пьеса заканчивалась. Сквозь полуприкрытое ладонью лицо Лоринц скорее не видел, а угадывал блестевшие от слёз щёки, заплывшие болью и ненавистью глаза, стиснутые губы — только бы не закричать… Зал долго аплодировал, актёры усердно кланялись, отчаяннее всех — милая хрупкая Жизель. Альберт, подхрамывая, тоже принимал поздравления и букеты. Но Лоринц навсегда запомнил его бледное, равнодушное лицо. И до скрипа в собственном сердце ощутил его пустоту. Ещё ничего не было известно про род его травмы, но все молчаливо осознавали: Альберт прежним не будет никогда. Даже далёкий от балета Лоринц это понимал. А может, так решил, наслушавшись потом разговоров в холле от знатоков балета — они утверждали, что всё прекрасно видели вблизи и вывод безжалостен. Никто только не понимал, почему юноша не закричал от боли — настолько тошнотворной она была. Возвращался домой Лоринц задумчивым и расстроенным, даже не присоединился к своим друзьям в местном кабаке. Трагедия юного танцора ошеломила его. Впервые на его глазах погибло искусство — пусть и в отдельно взятом человеке. Он лишь мог надеяться, что его никогда не постигнет та же участь… Об Альберте в балете он больше никогда не слышал.***
1876 год. Лоринц часто возвращался мыслями к этой истории, даже когда утекло много лет, а несчастья поистрепали его пылкое сердце. Но воспоминания всё равно, как в первый раз, будоражили его тяжёлой, удушающей завесой, будто бы в тот день повредил ногу он сам, будто бы это для него закончилась блестящая карьера. А может быть, где-то глубоко, под слоем очевидных фактов, лежала схожая с его жизнью правда. Ведь совсем скоро и он разбился в отчаянном прыжке… Из меланхоличной задумчивости Лоринца вывел тихий, осторожный стук в дверь. Он уже знал — так стучал отец, и попросил его войти. Мужчина за пятьдесят, немного тучный и неловкий, с седой гривой волос и пышными белыми усами, вошёл к нему в кабинет. В лице его, несмотря на морщины и дряблость, ещё проглядывала былая статность и отчасти красота: лукавый огонёк в голубоватых близоруких глазах, высокий лоб, добрая улыбка крупных губ. Лоринц видел фотографии, пусть и расплывшиеся, на которых отца запечатлели в его возрасте, и он действительно был симпатичным, но что самое главное — вдохновлённым молодым человеком, который любил своё дело и отдавался ему целиком. В этом же стареющем, полноватом мужчине не осталось почти ничего от того юноши. Он бы, наверное, сумел пережить те невзгоды, которые свалились на их семью, но старость отобрала у него смысл жизни: его пальцы поразил артрит. С таким недугом жить можно, но изготавливать фарфор — сложно. Лоринц уже пару лет выполнял абсолютно все заказы в их маленькой прокопчённой мастерской в центре венгерской деревеньки, в двух часах езды от Будапешта, где они прежде познали столько счастья. Отец, как и всегда, заходил к нему с виноватым видом, натужено улыбался и неловко прятал взгляд. Он считал свой долг перед семьёй, а в особенности перед сыном, невыполненным. Он обвинял себя в том, что слишком рано свалил на Лоринца заботу о своей лавке, слишком рано вручил ему семейное дело. «Тебе бы ещё погулять по миру, узнать людей, насладиться молодостью! — расстроенно шептал он, когда они оставались одни, и глаза его предательски блестели. — А ты уже ради нас зарываешься в мастерской, в четырёх стенах, и не видишь света. Днём и ночью делаешь заказы, тогда как если б не моя болезнь, я бы мог взять часть на себя!» И всё в таком духе. Лоринц катастрофы никогда не видел. Возможно, оттого, что когда-то застал худшие времена, и в сравнении с ними текущая жизнь казалась спокойной. Отец протянул ему запечатанный конверт. Лоринц взял его и повертел в руках, отыскивая адресата; когда прочёл своё имя, недоверчиво нахмурился и вопросительно поглядел на отца. — Это точно мне? Может быть, ошиблись и корреспонденция всё же пришла тебе? — Так иногда бывало: люди писали в мастерскую Месарошей, когда хотели сделать заказ, но не знали, кому именно, и направляли письма сыну, инициалы которого видели на фарфоровых изделиях. Однако правильнее было бы писать именно владельцу лавки — Ласло Месарошу, всё-таки дело пока всё ещё принадлежало ему. Но на сей раз отец покачал головой и тяжко улыбнулся. — Нет, думаю, это тебе. В любом случае посмотри. Если всё-таки ошиблись, невелика потеря. Лоринц только задумчиво хмыкнул и опустил взгляд обратно на конверт, желая узнать, кто же потревожил их на этот раз. Если кредиторы, то обычно они верно угадывали с именем нужного Месароша. Да и бумага на этот раз была плотная, хорошая, с нежной голубизной — на такой не пишет кто попало в скверных конторках. Отец осторожно вышел и закрыл дверь, чтобы оставить его одного. Лоринц прочёл в строке отправителя фамилию Рац. Печать была с характерным, семейным гербом. Прежде чем взломать её, Лоринц зажёг газовый фонарь на столе. Его комнатка, и так спрятанная в тесном мрачном дворике, куда солнце заходило только узкой оранжевой полоской, погрузилась в угнетающий сумрак. Он распечатал письмо и вник в простоватый грубый почерк, который никак не подходил тому, кто называл себя потомком старого аристократического рода. «Господин Лоринц Месарош, Меня зовут Денеш Рац, я глава семейства Рацов — давней венгерской фамилии, которая вот уже много лет владеет банковской сферой. Пишу я вам вовсе не для того, чтобы заказать какое-нибудь фарфоровое изделие. Хотя, надо отдать вам должное, они у вас получаются изумительными и естественными! Правда, сам я не большой любитель фарфора и не коллекционирую такие вещицы, хотя долгое время в высших кругах это было модным веянием. Я хочу попросить вас об услуге, за которую, естественно, будет щедрое вознаграждение. Мой сын ищет вдохновение, своего признания в жизни, и желает попробовать себя в новом деле, чтобы немного развеяться от некоторых печальных событий. Я был бы вам очень признателен, если бы вы согласились взять его в качестве гостя или даже подмастерья в свою мастерскую. Поверьте моему честному слову: у меня вовсе нет намерений разрушить ваше дело, подослав к вам шпиона. Наоборот, как только я узнал о вашей лавке и о том, что вы, будем честны, немного нуждаетесь, то решил вам помочь. Ведь в ваших изделиях есть изумительный вкус, которого напрочь лишены современные фарфоровые статуэтки, сплошь пошлые и вульгарные». Лоринц не дочитал до конца и с усталым презрением подумал: «Неужели я докатился до того, что должен теперь развлекать богатеньких детей?» Но когда его взгляд скользнул дальше, к означенной сумме, недовольство кротко и предательски поутихло. Он чувствовал себя пристыженно, чувствовал себя только вещью, за которую давали много денег, а он в этих деньгах отчаянно нуждался. Он понимал, что обманывал себя. Но сколько будет обманывать ещё, если не согласится на это предложение? Глубоко в душе он всё-таки лелеял мечту о том, что однажды накопит столько, что сумеет вывезти семью из этой дыры, поселит их в хороший дом, наймёт образованного врача для матушки, а добросердечную сиделку — для сестры. Отец мог бы заниматься чем угодно, ну, а он сам продолжил бы фарфоровое дело в более роскошной, просторной мастерской, где из красок было бы что-нибудь получше оксида кобальта. «Прошу вас, подумайте о моём предложении. Мой сын не станет отвлекать вас от работы, просто побудет смиренным гостем и наблюдателем. Взамен я готов предложить вам щедрое жалованье — 5 000 гульденов в месяц, причём половину оплаты я готов выдать вам сразу же, как только прочту ваше согласие. Надеюсь на разумное сотрудничество. С уважением, Денеш Рац P.S. Пишите свой ответ на адрес, указанный на конверте». Лоринц вздохнул и опустил голову на щербатую поверхность стола. Письмо дразнило его и своей фривольностью, и своей ценой. Рац писал ему так, будто уже купил его и только ждал согласия. Такого отношения Лоринц терпеть не мог. Он-то считал изготовление фарфора настоящим, истинным искусством, которое невозможно познать всего за пару посещений, а уж тем более проникнуться им. Он надеялся когда-нибудь получить достойную оплату своих трудов, но именно за красоту, за качество и изысканность изготавливаемых им вещей. А вовсе не потому, что с какой-то стати заинтересовал аристократа-толстосума, который не знал, куда пристроить своего ленивого сынка… Но пять тысяч гульденов!.. Они жгли разум и подогревали веру в лучшую жизнь. Лоринц поднялся и бегло забродил по своей жалкой каморке, с презрением оглядывая её убранство. Кое-как выбеленные неровные стены, облупившаяся краска на хилой мебели, косые рамки претенциозных набросков, висящих над кроватью, серое постельное бельё, убогий стол, заставший, казалось, времена самого Иштвана. Нижние этажи были не лучше, а мастерская так вообще выглядела жалкой и обрубленной, печь разжигалась с трудом и не всегда держала постоянную температуру, а для фарфора это было обременением. Лоринц сел за ответ. В душе его переплетались жгучие всполохи стыда и злости. Он уже согласился, но как же болезненно это соглашение било по его независимости! Наверное, потому ответ и вышел сухим, неприветливым и даже саркастичным. Лоринц спохватился об этом уже на почте, в деревянной лачуге, служившей филиалом известной Венгерской королевской почты. От королевского там были только название и, конечно, цены. Потом, направляясь домой, Лоринц успокаивал себя: хоть немного он сохранил себе лицо. А тот, кому нужно, не побрезгует одним снисходительным тоном письма… Ранняя весна вдыхала в крупные города жизнь, оплетала их цветущими вишнями, отсыпала щепотку солнечных деньков, поливала улицы румяным блеском новеньких дорог и капала акварелью любви в чуткие людские сердца. Но в деревни, подобные той, где жило семейство Месарошей, она ненавистно извергала все свои грязные воды, обращала и так неровные, пыльные дороги с кочками в густое месиво, изрыгала холодные ветра из своего горла и полоскала простой люд в воспалениях и простудах. Лоринц ловко обошёл все чуть подстывшие корочкой дороги, когда добирался до почты, но возвращался уже под дождём и грязевые реки потекли только на него, казалось, чтобы сбить и не дать ему дойти. Ботинки, прохудившиеся и нуждавшиеся в починке уже долгие месяцы, мгновенно промокли, а единственные приличные брюки, которые он ещё мог показывать в обществе, забрызгались до колена. Но домашнюю дверь он открывал вовсе не в подавленном настроении. Да, его купили и он был вынужден это признать, и такое откровение его злило и расстраивало. Но, с другой стороны, рассуждал он, когда немного поутихли первые эмоции, ведь ничего плохого в том, чтобы просто рассказать юному аристократу о своём деле, не было. Сейчас в столицах, говорили, стало даже модно выезжать в глухие провинции и узнавать, как работают обычные ремесленники, как выдувается стекло, как строится процесс на мануфактурных производствах. Так что и он сам, можно сказать, попадёт в современное веяние! Даже если этот сынок окажется совсем невыносимым, Лоринц будет напоминать себе о пяти тысячах. А если станет совсем тяжко, он напомнит себе об Агнеш, для которой деньги — это буквально жизнь. Приём врачей, лекарства, массажи… Всё это они не могли позволить себе так часто, как хотели. Лоринц корил себя за это. Может быть, стань они богаче, сестра скоро бы поднялась на ноги… Дом семейства Месарошей находился в своеобразном центре деревни, что могло бы даже считаться достоинством, если бы Лоринц стёр себе память о временах в прекрасном Будапеште. Косые каменные домики теснились вокруг грязной площади с мрачной церквушкой во главе. Их жильё примостилось в начале боковой улицы — как бы и не на видном месте, но формально в центре. Рядом работала лавка пекаря, и тошнотворный запах дрожжей пропитал всю округу. Лоринц всегда почему-то думал, что пекарня рядом — это восхитительно, это только нежнейший аромат хрустящих булок по утрам! Реальность оказалась разочаровывающей. Зато пекарь, по доброте душевной, отдавал им излишки хлеба, ещё не успевшего затвердеть, но не годившегося для продажи. Дома его ждал нехитрый ужин: бульон на костях от вчерашнего мяса — невиданной роскоши, которую они позволяли себе раз в неделю, ржаной хлеб, отварная картошка с луком. Мать отказалась от кухарки, понимая, что её оплату семейный бюджет не потянет. За столом уже собралась вся семья: мать с отцом и Агнеш. Ждали только его. Матушка взглянула недовольно, оправила фартук и вернулась к печи, чтобы подтянуть котелок с супом на стол — там он стоял, чтобы не остыть. — Где же ты так долго пропадал? — Недовольство в ней было только натянутым, она не могла долго злиться. — Уже все тебя потеряли! — Возникли кое-какие дела… — Лоринц намеренно ответил так, не желая окунаться в подробности того, что предстояло узнать его родителям. Многозначительный взгляд отца он оставил без внимания и только сжал губы, что значило: пока он не хочет говорить о письме. Отец понимающе кивнул и вернулся к картошке. Лоринц ополоснул руки в умывальнике и сел за стол. Наконец, мать разлила суп по глубоким глиняным мискам, и ужин начался. Они произнесли короткую молитву, которую Лоринц проговаривал лишь для вида, чтобы не обидеть семью, и молчаливо приступили к еде. Иногда он глядел на свою семью издалека, чужим отстранённым взглядом, и с глухим разочарованием поражался тому, как они все изменились: посерели, обеднели и ожесточились. Прошло уже четыре года — приличный срок — с той ужасной ночи, когда они потеряли прежнюю лавку, но хомут тяжёлой горести ещё висел на их шеях. Удушающий, мерзкий груз. Они только делали вид, что смирились, что привыкли к новой, бедноватой и простой жизни, за которой пряталось постыдное, смущённое выживание. Может быть, не знай они лучших условий, не знай прелестного Будапешта с его ароматными садами и ажурными улицами, они бы были сейчас блаженно счастливы, как их соседи. Иногда Лоринц ловил себя на том, что намеренно искал счастье в мелочах и натягивал яркий полог поверх рухляди, призывая всех поверить, в том числе и себя, что всё не так ужасно. Но рухлядь не скроешь. Рената, его мать, происходила из не самой знатной, но старой семьи Фенеш. У них был скромный достаток, но они могли позволить дочери образование, отвечавшее вкусам современного века, и даже предоставили свободный выбор в поиске жениха. Кандидатура юного, с горящими глазами изготовителя фарфора со своей уже прибыльной лавкой показалась идеальной. У Ренаты имелось приданое, и она никогда не думала о том, что будет нуждаться. Теперь ей приходилось выполнять всю домашнюю работу, к которой её откровенно никто не готовил. Лоринц всю жизнь помнил матушку румяной, полной здоровья женщиной с густыми, выпадавшими из пучка каштановыми волосами. Она никогда не была болезненно худой, по моде того века, а энергия так и тянулась за ней невидимым шлейфом. Рената любила веселья и праздники, вела переписку со всеми далёкими родственниками и давними друзьями. Время показало, что ни друзей, ни родственников у неё не оказалось… Теперь же за другим концом стола сидела уставшая, измождённая женщина, которая тоже, вслед за мужем, подобралась к отметке в полвека и быстро состарилась за последние годы. Волосы поседели давно, совсем вскоре после их переезда сюда, а некогда румяное лицо резко истончилось, собралось мелкими морщинами и потеряло прежний блеск. У Лоринца сжималось сердце от тоски, когда он видел, как старели его родители. Но более того — он испытывал вину за то, что они заслужили встретить старость в достатке, а он не мог никак им этого дать. Агнеш, как обычно, угрюмо ковырялась в тарелке. После трагедии она изменилась сильнее всех. Когда её коснулся переходный возраст, родители лишь поражались, как она умела переносить все тяготы взросления, поиска себя, любовного трепета и терзания. Агнеш была послушной, добропорядочной дочерью и заботливой сестрой своему старшему брату, хотя их разделяли, как пропасть в других семьях, целых пять лет. Но потом… сестра разбилась вдребезги и отчаялась. Лоринц не мог её винить. Породой они с Агнеш пошли все в матушку: такое же чуть вытянутое, тонкое лицо, заострившийся в молодости подбородок, румяные щёки, умный высокий лоб и густые брови вразлёт. Губы тонкие, насмешливые, всегда в полуулыбке. Волосы каштановые, прямые, но очень пышные, всегда выпадавшие из косы у Агнеш и лезшие на лоб — у Лоринца. Теперь, из-за дурного питания и тяжёлых мыслей, они заметно поредели и потускнели. Агнеш довольствовалась лишь средней косой, которую заматывала в пучок сзади, и ненавидела расчёсывать свои волосы. Один лишь Лоринц, видимо, остался равнодушен к этой перемене: хоть он и оставил прежнюю причёску, длиной до ушей, в глаза теперь редко лезли пряди. Конечно, он и сам сильно поменялся за эти годы. Где-то между сохранившимися книгами из прошлого лежал эскиз его портрета, набросанный французским товарищем по учёбе. Тогда ему было двадцать лет, он позировал, смело глядя на художника и скрестив руки на груди. Вальяжная, кокетливая улыбка, в глазах — сияющая жажда знаний, даже сквозь поистёршийся жёлтый набросок это проглядывало. Он выглядел тогда свежим, румяным, волосы, зачёсанные на косой ряд, совсем не по моде, блестели на капризном солнце Бордо и приятно мешались, в голубых глазах мелькали огоньки, а на потёртые рукава и сероватый воротничок никто не обращал внимания — такова уж доля молодости! Вряд ли в свои сегодняшние двадцать четыре он как-то подурнел, но ясно, что уже никакого прежнего желания в его глазах не горело, щёки больше не румянились от хорошего вина и еды, а бледно-красный след от огня, тянувшийся с шеи до подбородка и лизнувший по щеке, придавал его лицу мрачноватый, сосредоточенный вид. За столом повисло какое-то уж совсем тугое молчание, разбавляемое лишь позвякиванием столовых приборов. Лоринц не выносил таких вечеров и спросил первое пришедшее на ум: — А где же Андраш? Не захотел с нами остаться? — А ты как думаешь? — недовольно спросила мать, словно его вопрос даже раздражил её. — Он сбегает почти со всякого ужина, никогда с нами не остаётся! Кое-как уговариваю его отобедать днём… После этого Лоринц не пытался занять семью разговором, понял, что сегодня у всех малоподходящее для этого, тёмное настроение. Так иногда бывало, успокаивал он себя. Порой они все нуждались в молчаливой передышке. Андраш, глухонемой юноша семнадцати лет, служил в их мастерской помощником и делал всю грязную работу: мешал растворы для фарфора и глазури, толок кварц с каолином, обтачивал несложные гипсовые заливки, следил за печью — мыл её, управлялся с розжигом и исправностью, носил воду и подметал пол. В общем, выполнял всё то, что раньше делал сам Лоринц, но теперь, будь у него даже желание, не успел бы сделать никак. Несмотря на провинцию вокруг, заказы прилетали исправно — даже мелкие купцы или помещики желали иметь набор-другой фарфоровой посуды, пусть и претенциозного качества и росписи. Цены были соразмерные — маленькие; оттого у Лоринца и не получалось скапливать сумму на будущий переезд в другой, крупный город. Деньги быстро расходовались на поддержание мастерской и семейный бюджет. Без Андраша, которому платили жалкие крейцеры, разрушилась бы и эта хрупкая действительность, ведь тогда Лоринц потонул бы в мелких, черновых делах и успевал изготавливать сами изделия лишь где-то между топкой ночью и сырым утром. Андраш пошёл к ним и согласился на такую низкую плату лишь потому, что нигде в другом месте его не брали, считая изгоем из-за физической неполноценности. Но работником он оказался трудолюбивым, усердным и исполнительным. Все Месароши старательно изучили язык жестов, чтобы понимать его, и спустя время даже привыкли к нему, как к члену своей семьи. Старший Месарош даже предложил юному подмастерью место в доме, но Андраш, стеснительный, неловкий, с грустными скученными глазами, так долго жил в недоверии к доброте людей, что по привычке сбегал с ужинов и отказывался от койки. Он жил у своего отца-пьяницы на другом конце деревни в убогой лачуге; его родитель пропивал свои последние деньги и здоровье, но сына, кажется, не поколачивал и вообще относился к нему не более, чем к декорации. Лоринц искренне жалел Андраша и всегда был к нему добр. После ужина он спустился в мастерскую и проверил сохнувшие заготовки для блюдец и чашек, которые заказала торговка из кожевенной лавки. Затем оглядел тёмную, убогую комнатку с большой печью у стены; полы нещадно скрипели и проваливались, а круглое окошко под потолком, выходившее на улицу, застыло под широкими каплями грязи, которые отлетали от сапог прохожих и копыт лошадей. Лоринц только теперь задумался, откуда же человек, могущий заплатить такую сумму на развлечение своего сына, узнал о нём? Раньше имя Месарошей и правда было на слуху, любой коллекционер знал о нём, но после того, как они уехали из Будапешта и потеряли связь с высшим обществом, о них уже наверняка забыли. Выходило так, что по счастливой случайности имя всплыло у кого-то в разговоре, и Рац заинтересовался… Лоринц решил, что обязательно спросит его или сына об этом. Если честно, он уже с нетерпением ждал встречи — и желанной суммы. Всю ночь он проворочался с боку на бок, раздумывая, не откажется ли Рац в последний момент? Надежда на лучшую жизнь была как никогда близка. Конечно, он с нетерпением ждал ответа и надеялся увидеть его как можно скорее, но вовсе не рассчитывал, что привычный уклад его жизни изменится так быстро, словно по щелчку. В первой половине дня Лоринц обычно помогал отцу с бумагами и мелкими домашними делами — наколоть дров, повесить полку, заполнить расходы. Потом он уходил в мастерскую и готовил изделия для заказов, которые висели прикрепленными к стене над столом в хронологическом порядке. К тому времени Андраш уже успевал подготовить мастерскую, растапливал печь, толок ингредиенты и намешивал идеальную белую массу. После короткого перекуса, который Лоринц посчитал обедом, он быстро умылся ледяной водой из умывальника, чтобы стереть пыль с лица, и спустился в мастерскую. «Сменить бы уже одежду», — с усмешкой подумал он, разглядывая дырку на локте рубашки, совершенно потёртую жилетку и растянутые брюки, которые он считал недостойными для выхода на улицу. Но, к счастью, сегодня его никто не увидит, кроме Андраша, который и не знал роскошных одежд. Лоринц толкнул дверь и застыл на пороге. — Боже, так это вы Лоринц? Я думал, сойду с ума, если бы вы вдруг оказались… глухонемым! — недовольно и звонко затрещал молодой голос. — Приятно познакомиться, я Дамьен Рац. Отец обо мне писал и, как получил ваш ответ, не стал медлить. Посреди мастерской стоял юноша, прекрасный той особенной, чисто богатой, аристократической красотой потомков известного рода и безукоризненно одетый в костюм из лучшего сукна. Он повернулся к Лоринцу полностью. Андраш, стоявший позади, весь покраснел и разволновался, тщетно пытаясь объяснить юному аристократу что-то на языке жестов. Теперь подмастерье умоляюще смотрел на Лоринца и в ломаных движениях рассказал ему, что этот гость, судя по вибрации, настойчиво стучал в дверь, но матери с сестрой дома не было, а они с отцом занимались наверху. Андраш не смел открыть без разрешения хозяев, но настойчивый гость вошёл сам и принял его за Лоринца. Лоринц тяжко выдохнул и жестами ответил Андрашу не волноваться. Потом, кивнув Дамьену для приличия, сначала выпроводил Андраша из мастерской, взяв его за плечи, и пояснил, что им с гостем надо поговорить. «Всё в порядке, ты ни в чём не виноват», — показал Лоринц и успокаивающе улыбнулся мальчишке. Тот облегчённо выдохнул и потёр вспотевший лоб. Его короткие волосы, подстриженные ёжиком, топорщились от пыли, а на массивном подбородке чернела сажа от печи. Андраш вырастет крепким и статным, настоящим провинциальным мужчиной, иногда думал Лоринц. «Иди умойся и отдохни. Возьми на кухне всё, что пожелаешь», — сказал он ему жестами и закрыл за ним дверь. Позади него раздалось недовольное покашливание. — Я от вас так ничего и не услышал с начала нашего знакомства! — прозвенел капризный голос. «Какой наглый!» — Лоринц подавил в себе недовольство, глубоко вздохнул и обернулся к гостю, стараясь при этом нарисовать на губах вежливую улыбку. — Да, Дамьен Рац, я вас услышал и тоже рад с вами познакомиться. Но, видите ли, вы напугали моего подмастерья своим резким вторжением в дом, да ещё и без должного уведомления… — О, вам нужно письмо? — легко вскинул бровь Дамьен и вытащил из внутреннего кармана красивой зелёной жилетки конверт. — Вот оно, только дошло вместе со мной! Я же говорил: отец не стал медлить и послал меня самому посмотреть на вас. Лоринц использовал короткую паузу, чтобы наконец рассмотреть своего будущего помощника. Красив, изящен, презрителен и холоден, как и десятки других богатых юношей в высшем свете! Лоринц вдоволь насмотрелся на них во время учёбы и когда они жили в Будапеште, иногда приглашаемые на балы. Такими Дамьенами (что за странное, отнюдь не немецкое и уж точно не венгерское имя!) полнились залы Парижа, Лондона и Вены. Невысокий, стройный, даже удивительно подтянутый и сложенный чуть ли не атлетически, что для молодых, но уже начинающих набирать вес богатеньких увальней было странно. Движения резкие, рваные, голос хлёсткий, не терпящий возражений. Лицо — лучший образчик для вытачивания сказочных принцев из нелепых историй и трагических легенд; Лоринцу смутно показалось в нём что-то знакомое, но он решил, что просто спутал его со множеством других прекрасных юношей, которых когда-то знавал. Правильные, созданные для списывания с них идеалов черты лица: высокие, но не сильно выраженные скулы, узкий подбородок, бледные чувственные губы, вечно изогнутые в недовольстве, чуть вздёрнутый нос, умные внимательные глаза и высокий лоб, увитый непослушными светлыми волосами, блестевшими, как шёлк. Те спускались ниже подбородка и были перехвачены бархатной лентой сзади. И удивительно не подходивший этому красивому, кокетливому лицу серый цвет глаз. От подобных роковых блондинов ждёшь, что они будут зеленоглазы или хотя бы с таким цветом, как у самого Лоринца. Но нет — холодный, суровый оттенок зимы, грусти и упадка. Наверное, он-то и придавал Дамьену тот определённый вид усталости, равнодушия и презрения, с каким он и встретил Лоринца. — Ладно, Дамьен, — проговорил наконец Лоринц и прокашлялся, — письмо не так важно, раз уж вы пришли. Просто я не ожидал вас сегодня и не готовился… к приёму таких важных гостей. Так что с беспорядком вам придётся смириться, — Лоринц глубоко внутри сгорал от стыда за свою нищенскую одежду и убогую комнатку. Богач, наверное, уже сто раз пожалел, что спустился сюда. Если б он предупредил, Лоринц бы постарался выдраить мастерскую так, чтоб она сияла и не казалась такой маленькой! — Это неважно! — фыркнул Дамьен с тем презрительным смешком, с каким богатые снисходили к нуждающимся. — Я готов приходить сюда и уже поселился в местной гостинице — если её можно так назвать. Давайте сразу обговорим условия, на которых будут проходить наши встречи. Лоринц разглядел, как во всём его облике отпечаталась массивная, ледяная жестокость. Тот самый снежный принц из давних сказок, который ловил заблудившихся в пургу детей, опутывал сетями и забирал их жизни в обмен на свою молодость и красоту. Лоринц уже предвидел, сколько натерпится с ним. Но пять тысяч гульденов он не заработает и за несколько лет упорного труда… — Правила будут очень просты, — деловито произнёс Дамьен и сделал два шага в сторону, сложив руки за спиной, — не возлагайте на меня слишком больших надежд в плане изготовления фарфора. Я ленивый, неблагодарный ученик. Если буду мало преуспевать или только смотреть, не раздражайтесь, как это порой бывает с мастерами. Когда-то давно я потерял любимое дело и теперь лишь тщетно пытаюсь заполнить своё время хоть чем-то, пробуя все ремёсла на свете, — говорил он хоть и жёстко, твёрдо, но Лоринц услышал, как непривычно дрогнуло юное сердце под грудой каких-то личных, горестных и безумных воспоминаний. Дамьен даже остановился, замер взглядом на чёрной закопчённой печи и задумчиво сжал губы. Лоринцу показалось, что в такие короткие минуты забытья шипы на душе Дамьена скрывались, опадали, приоткрывая нежные лепестки прекрасного, но ядовитого цветка. Но никак к нему не прикоснуться! Юноша встрепенулся и тотчас посмотрел на Лоринца — прежним хмурым, настороженным взглядом. — Вы согласны с такими правилами? — Да, конечно, — просто ответил Лоринц и даже постарался непринуждённо улыбнуться — рядом с этим пафосным Дамьеном он чувствовал себя неуютно и стиснуто. — Как захотите, так и будет. Можем начать сегодня, если позволите. Я бы мог рассказать вам что-нибудь интересное… — Можно, — согласился Дамьен и отошёл к столу, напрасно надеясь, что изготовление фарфора начиналось именно там. Лоринц сразу понял: с этим юношей лучше не возиться, как с обычным знакомым, не предлагать по привычке свою дружбу и доброе сердце, не расспрашивать о прошлом и о том, какое любимое дело он потерял. Сугубо рабочие отношения — прозрачные и расчётливые, как и пронзительный взгляд Дамьена. Вот что их ждало. Нельзя сказать, чтобы это утруждало задачу Лоринца. Он был только рад. Но вышло всё равно не так, как он хотел… — Итак, Дамьен, — Лоринц подошёл к нему и остановился в двух шагах, — для начала позвольте спросить, откуда ваша семья узнала о моей лавке. Она уже года четыре не на слуху, с тех пор, как мы переехали сюда из Будапешта. Просто праздное любопытство, не подумайте чего-то скверного. К тому же, — Лоринц улыбнулся и кивнул на безукоризненно чистый сюртук Дамьена, — сегодня мы не сможем начать с самых основ, потому как это пыльное, грязноватое зрелище. Вы зря думаете, что изготовление фарфора начинается с прекрасной белой глины. Оно начинается там, — он кивнул в уголок мастерской, где Андраш уже наполовину растолок кварц и каолин. — Так что в следующий раз подберите ту одежду, которую вам будет не жалко запачкать. Дамьен смутился коротко, неумело — только щёки вспыхнули рваным румянцем, да кончики ушей смешно зарделись. Но взгляд его, надменный и прохладный, не выдал ничего. Юноша только кивнул и вернул обещанный ответ на вопрос: — Связаться с вами было моей идеей. Не так давно я бывал в гостях у одного знакомого отца, он страстный любитель фарфора и собирает частную коллекцию из тех вещиц, что ему нравятся. Признаюсь честно, я не разделяю его вкуса и почти заскучал, когда рассматривал одинаково пошлые статуэтки в стиле рококо или яркие напыщенные блюдца. Но тут совершенно случайно, где-то в конце галереи, я обнаружил изумительную композицию. Кажется, она называлась «Смерть приходит за каждым»… Лоринц вздрогнул, но не показал, что обескуражен или удивлён. Дамьен бросил на него только быстрый, равнодушный взгляд и продолжил, сложив руки на груди: — Так вот, я поразился тому, как отличалась эта статуэтка ото всех других! Нет ни вычурных красок, ни роскоши современных стилей. Сама кроткость и изящество! Да и смерть вы показали не как обычно, не старухой с косой, а в виде прекрасной златовласой девы, больше походившей на богиню, которая нежно укрывала умирающую бедняжку цветным полотном. Статуэтка так выгодно выделялась на фоне других и так мало соответствовала моде, что я сразу заинтересовался и попросил коллекционера поделиться именем автора. Потом пришлось долго наводить справки о том, где вы живёте сейчас… Однако я сразу понял: если моя душа вдруг загорится новым делом, то только если я буду обучаться у такого мастера, как вы. Не у скучного копировальщика, который только и знает, что потворствовать жалким вкусам общества, а у оригинала! Его речи изумляли, даже приятно тешили самолюбие, но Дамьен умел произносить похвалу так, что ещё долго приходилось сомневаться, а был ли он искренен? Лоринц впервые видел такого человека, чьи слова настолько расходились с бесстрастным, жестковатым лицом и холодной улыбкой. Однако ж серые задумчивые глаза впились в него и ждали ответа. — О да, помню эту статуэтку!.. — хрипло произнёс Лоринц и тут же прокашлялся; руки не находили места от волнения и начали спешно переставлять инструменты, заготовки, ступы и ёмкости на столе. — Я сделал её три года назад, просто для себя, и оставил тут же, в мастерской. Но однажды ко мне зашёл клиент, не местный и по виду обеспеченный, чтобы заказать набор посуды для жены, и обратил внимание на статуэтку. Она ему так понравилась, что он сразу предложил сумму, от которой я не мог отказаться. Хотя и не особенно хотел её продавать, но пришлось. А уж какими путями она попала к вашему знакомому коллекционеру — никому неизвестно! Такая вот судьба у наших изделий… — Лоринц пытался говорить беспечно и легко, будто речь велась о мелочи, но глубоко в душе его потряхивало от старых, незаживших ран, которые теперь тянули и разъедали солёные, горестные воспоминания. Да он ни на одну минуту о той статуэтке не забывал!.. Ведь это последнее, что связывало его с бедной, милой Лаурой… И как забавно, что именно она привела его к хрупкой надежде на хорошую, обеспеченную жизнь! — Только не спрашивайте, что она означает, — Лоринц вовремя догадался о праздном, скорее легкомысленном вопросе Дамьена, уже вспыхнувшем в его сердце; для юноши это будет развлечением, а Лоринцу — невыносимо жгучей пыткой, чтобы извернуться и выдумывать хороший ответ. — Вдохновение порой приводит душу к результату запутанными дорогами. Если вы понимаете, о чём я говорю, — Лоринц внимательно взглянул на этого юношу и уже пожалел, что сказал такое вслух. Откуда сынку богатых родителей, выросшему среди довольства и покоя, знать о вдохновении? Они лишь только забавляются на балах, прожигают деньги в игорных домах и ресторанах и ничуть не чувствительны к искусству. А те из них, кто говорит обратное и даже изредка ходит по картинным галереям, только наводят на себя лоск знатока и скачут по верхам! Лоринц их не презирал и не обвинял, просто понимал, что люди жили другой жизнью и требовать от них того, чего он требовал от себя, было глупо. Но Дамьен, слушая его, едва заметно приоткрыл рот и глядел на него внимательно, сосредоточенно, понимающе. В глазах, среди серого тумана, мелькнула звёздочка спасительного маяка, но тут же растаяла, оставшись только миражом. Юноша наклонил голову и хмыкнул. — Может быть, и понимаю, о чём вы говорите… Однако в основе любой вещицы, созданной человеком, даже самой дрянной, есть его часть, его осколок. Будь то горесть или счастье, будь то кусочек радостного дня или безумной ночи, но оно будет. И возможно, останется скрытым навсегда… — Лоринца поразила проникновенность его слов, но, как видно, сам Дамьен предпочитал не заострять на этом внимания и тут же перевёл тему: — Ладно, что об этом говорить! Лучше расскажите немного о себе, о том, как вы пришли к изготовлению фарфора. Необязательно подробно, если не захотите рассказывать о чём-то сокровенном, — Дамьен подтянул к себе стул, стряхнул с него пыль и присел на самый краешек, закинув одну ногу на другую и выпрямив спину. — Я ведь, знаете, своего рода коллекционер чужих историй о том, как люди начали увлекаться тем или иным искусством! Лоринц про себя усмехнулся непринуждённости, с которой Дамьен хозяйничал в его доме, но это казалось даже чем-то… оригинальным и интересным, нежели чем все прошлые его гости. По крайней мере, Дамьен не изображал из себя невесть что (разве только чуть-чуть), и Лоринц вполне верил: таким он и был. Откровенно фальшивые люди его раздражали. А этот хоть и относился ко всему с презрением, зато делал это честно. Лоринц пододвинул старый, покачивающийся табурет и сел напротив Дамьена. Вычищенный от болезненных деталей рассказ у него всегда был готов для таких гостей — может быть, даже слишком искусственный и бездушный. Но разве Дамьен ждал от него чего-то проникновенного? Наверняка в коллекции Дамьена это оказался самый серый экземпляр. Ничего особенного, просто семейное дело, в которое Лоринца окунули с детства; могла даже возникнуть мысль, будто его заставили, но Лоринц сам обожал процесс изготовления фарфора и то, во что потом обращалась бесформенная масса. Сильно он не откровенничал, желая показаться Дамьену даже банальным. Дамьен будто бы понял его хитрую игру и не стал менять её правил. Проговорили они всего ничего, Лоринц успел показать ему мастерскую и коротко рассказать, что и где здесь находилось. Потом, наверху, скрипнула входная дверь — это вернулись мать с Агнеш. Дамьен понял, что уже засиделся, коротко поблагодарил его за рассказ, оставил конверт — видимо, с первой частью оплаты — на столе и пошёл к выходу. Они договорились встретиться завтра, в то же самое время, и начать понемногу углубляться в искусство фарфора. Лоринц быстро познакомил его с ошарашенной семьёй и объявил им, что теперь у них гость, который будет приходить раз в день и обучаться у него. Родители едва дождались ухода Дамьена и набросились на него с расспросами. Откуда бы такому юноше взяться в их дыре? Лоринц всё честно рассказал и объяснил, какова была цена вопроса. Едва матушка разрумянилась и мечтательно заулыбалась, а отец смущённо потёр переносицу, думая о том, что они встретили гостя слишком холодно, Лоринц предупредил: Дамьену лучше не навязываться, он сложный человек и даже не обещал быть хорошим учеником — и это за такую-то плату! Агнеш фыркнула и добавила, что он ей сразу показался каким-то высокомерным и заносчивым. Андраш всё это время сидел в смущении далеко в углу и боялся показать себя, но ему наконец-то всё объяснили. Взялась за это Агнеш — с подмастерьем она никогда не была нервозна, может быть, оттого что язык жестов требовал сосредоточенности и спокойствия. Андраш густо покраснел, поблагодарил её и быстро выбежал из кухни, сославшись на работу в мастерской. У него всегда находилась работа, стоило Агнеш обратиться к нему, знал Лоринц и не мог не улыбаться этому хоть и грустному, но забавному открытию. Началось это немое смущение и вечно алые щёки около года назад. Родители не замечали… Лоринц же не знал, как бы к этому отнеслась его сестра; она была просто и искренне добра к несчастному глухонемому! Впрочем, будущего у них быть и не могло. Сама Агнеш ещё давно решила, что замужество ей теперь больше никогда не светит и даже мечтать о нём бесполезно. Мать ушла готовить ужин, а задумчивая Агнеш осталась всеми забытая в своём кресле в гостиной. Без посторонней помощи она не могла подняться в комнату и преодолеть лестничный пролёт. Но менее всего она любила звать на помощь в таких случаях, поэтому сейчас делала вид, что с интересом читает первую попавшуюся книгу со стола, словно никогда не брала её в руки. Лоринц знал, что в таких случаях надо действовать осторожно. — Хочешь порыться в моей библиотеке? На той неделе я выписал пару новинок. Хоть они и обходятся недёшево, но не жить же нам дикарями! — Лоринц улыбнулся и подошёл к ней. Агнеш отложила затёртый до дыр роман Джейн Остин и, пряча от него печальный взгляд, угрюмо кивнула. Лоринц подкатил её кресло к лестнице, поднял на руки и пронёс над ступеньками. Матушка справлялась по-другому — легче, но дольше: просто перемещала колёсики кресла по ступеням и мелкими движениями двигала коляску вперёд. Лоринц думал, что в глубине души Агнеш ненавидела этот способ — порывистые, грузные движения, словно она какой-то рояль, который заносят на второй этаж! Когда он брал её на руки вместе с креслом (хоть и не без труда), она будто перелетала пролёт и мелко улыбалась. Лоринц оставил её в своей комнате и разрешил брать из покосившегося книжного шкафчика какие угодно книги. На кресло-каталку они в своё время потратили почти месячный доход от лавки. Но Агнеш хотелось обеспечить самым лучшим. Врачи не давали никаких прогнозов — позвоночник был хрупкой, малоизученной костью, и любая его травма могла превратить человека в инвалида. Агнеш мучали боли — примерно раз в неделю, и только специальные лекарства помогали ей. На массажи, столь полезные для таких травм, не всегда хватало денег, и лечение получалось рваным, ухабистым и оттого безрезультатным. Агнеш безумно, но тихо и не показывая никому страдала. Больше не было жизнерадостной девочки… Все мечты обвалились вместе с крышей, балка от которой упала на неё и придавала животом к земле. Иногда она срывалась на семью, но никто не обижался — все понимали её состояние. После взрыва она частенько первой просила прощения — осознавала, что любящие родители и брат ни в чём не виноваты. Эти ссоры и затишья изнуряли её. Поэтому-то Лоринц взялся за просьбу Раца-старшего; в любых других обстоятельствах он бы прошёл мимо Дамьена как можно скорее.