Фарфор и балет

      «Боюсь, Лори, что не сумею облечь эти слова устно, поэтому пишу письмо. Каждый раз, когда я хочу попросить у тебя прощения, из моего рта выходят только гадости и горькие намёки. Ты злишься на меня, и я заслужил порицания… Но пойми: одна лишь бесконечная тревога изъедает моё сердце с тех самых пор, как за нами увязался убийца. Я потерял покой и разум, возжелал отвадить тебя от моего общества грубостью и обидными предложениями, хотя и сам говорил, что мы теперь неотделимы, что монстр придёт наверняка и за тобой. А всё из-за того, что однажды я испортил жизнь тому, кого, как я считал тогда по юношеской глупости, любил. И боюсь теперь испортить твою — того, кому моё сердце принадлежит по-настоящему.       Дело было так: мы отправились с Алайошем на рисковую кражу, разрешения на которую от руководства «Анемонов» у нас не было. Однако подговорить мастеров на создание — статуэтки или картины, я уж не помню — мы смогли. А риск был в том, что тот дворец в центре Парижа и тщательно охранялся, там даже ночью патрули делали обходы коридоров — настолько хозяин озаботился сохранностью своей коллекции! Но нам с Алайошем всё казалось по зубам, мы были до одури накачены каким-то бодрящим наркотическим веществом и считали, что выпавший вечер — самый лучший, чтобы доказать миру, как мы мастеровиты и хитры.       Забраться на территорию дворца у нас как-то получилось — стражники только чудом не заметили нашу шатавшуюся из стороны в сторону парочку. Мы даже догадались выждать пересменок и близко подобрались к экспонату — богато украшенной золотом фарфоровой статуэтке. Она стояла на специальном постаменте, не была спрятана под стекло, и нам показалось: сейчас мы справимся на раз-два! Уж не помню, как в точности оно выглядело, это фарфоровое изваяние; может быть, изящная танцовщица или цветочница — такие мотивы были популярны в те годы. Помню лишь, как мы отчаянно тянули её с постамента, потому что снизу к ней шла цепь и удерживала её за донце. Мы с ужасом разглядели цепь не сразу и начали судорожно соображать, что делать. Отступать не хотелось — не ради этого, с бравадой думали мы тогда, нам так виртуозно удалось обойти всю охранную систему дворца, сравнимую только с Луврской! Алайош предложил взять что-нибудь тяжёлое и попытаться расколоть цепь. Я согласился, хотя понимал: шума мы наделаем много. А ведь одним из главных правил «Анемонов» было тихое ограбление, которое могли бы сравнить только с шелестом ветра на чердаке…       Алайош отправился искать подходящий предмет, а я остался на месте и попытался подобрать отмычку к основанию цепи — если удастся её вскрыть, мы можем унести статуэтку вместе с цепью и уже в более спокойном месте разделить их. Но то ли пальцы в тот день плохо меня слушались, то ли дурман от наркотика продолжал шуметь в ушах, но я не только не справился с прежде лёгкой для меня задачей, но ещё и потерял бдительность.       Сзади бесшумно подкрался охранник с заряженным револьвером, нацеленным только на меня, и твёрдым, злым голосом приказал мне медленно отложить статуэтку, поднять руки кверху и развернуться. Краем глаза я заметил оружие и потому решил, что лукавить не стоит — ради своей же безопасности.       Я сделал всё, как просил охранник, и повернулся к нему. Дуло смотрело мне ровно в живот — выстрел будет не насмерть, но любая порванная артерия приблизит меня к праотцам. Стражник сказал, что сейчас я медленно пойду вперёд, следуя его указаниям, и мы выйдем к освещённым коридорам, где нас встретит патруль и меня передадут полиции. Если я попытаюсь сбежать, он поднимет на уши весь дворец и меня всё равно отыщут; он самолично расскажет инспектору, что я пытался кого-нибудь убить и угрожал расправой хозяину дома. Это уже далеко не то обвинение, которое дадут простому воришке… Я был в ловушке и уже хотел подчиниться, как произошло ужасное.       Стражник тоже не услыхал шаги позади себя, и только взмах тяжёлой, как я понял потом, кочерги со свистом рассёк воздух. Мужчина пал замертво, но удары продолжали сыпаться на его голову, размозжив череп и чавкая уже по мозгу… Я очнулся поздно, когда меня вывернуло около расколотой статуэтки, которую я выронил из рук, а ошарашенный Алайош тормошил меня. Его взгляд я никогда не забуду: то взгляд человека, впервые убившего другого человека. Все самые смутные чувства перемешались в этих глазах… «Анемоны» убивают редко, Лори, просто в исключительных случаях, когда жизнь находится под угрозой. Наверное, тот случай как раз был из таких… не знаю, потом я много как себя успокаивал, в том числе и этим. Но тяжкое бремя чужой души, просто выполнявшей свою работу, никогда не ушло из моего сердца.       Мы только на миг задержались около тела — Алайош постоянно тянул меня к выходу, говоря, что я наделал много шума разбитой статуэткой и скоро сюда прибежит толпа. Но всё же я успел разглядеть бедного охранника и приметил, что удары тяжёлой окровавленной кочергой, которая теперь лежала подле тела, пришлись не только на голову — Алайош в порыве страха раздробил ему кости, свернул шею и превратил лицо в сплошное месиво — родная мать теперь не узнает. Меня выворачивало ещё несколько раз по пути, и Алайош, у которого самого тряслись руки, держал мою голову над асфальтом, чтобы я не расшибся.       Об убийстве узнали, в том числе и в «Анемонах», и едва не выгнали нас с позором — наши судьбы буквально висели на ниточке. Но прошлыми заслугами и непростыми обстоятельствами этого дела мы всё-таки выгрызли себе прощение и строгое наблюдение за нашим поведением. Легко отделались в этом плане! Но вот в личном плане мы потеряли самих себя…       Алайош изменился. Он и так был специфичным человеком, но с тех пор как будто озверел: ночи с ним стали не просто жестокими, а убийственными. Он часто уходил в себя, вспыхивал на ровном месте, злился без повода и всюду видел слежку за нами. Срывался на безумные поступки и меня тащил за собой. Так однажды мы и отправились покорять снежный склон одной высокой горы, куда даже опытные альпинисты не решались идти в столь суровую непогоду…       Я не мог его оставить, и он это знал, а потому не поддавался на уговоры и какой-то компромисс. Он тащил нас на верную смерть — вот что я думаю теперь… Убийство пошатнуло его рассудок, и здесь виновен только я.       Мы начали подъём на гору, но ещё на подходе всё пошло не так: разыгралась буря, намеченную дорогу занесло и потому мы пошли в обход, а ещё мешок с тёплыми вещами, оставленный буквально на пару минут, так плотно занесло снегом, что мы не сумели его откопать. Где-то там, на одной из крутых дорожек, что вились вокруг горы и резко обрывались в пропасть, стоило ноге ступить не туда, и случилось несчастье… Я умолял Алайоша остановиться и пойти домой — на коленях, со слезами, обещая сотню ночей на любой его вкус. Но он хватал меня за воротник и тащил за собой — и не важно, шёл я ногами в тот момент или тащился по снегу, как безвольная кукла. Он был не просто жесток, а искажён яростью и больным разумом! Я перестал узнавать в нём хоть каплю того человека, к которому в первые дни нашей встречи испытал тёплые чувства. Я боялся его… и в тот момент всерьёз думал о плане побега — только так я считал, что спасу собственную жизнь. Но он как надзиратель внимательно следил, чтобы я ни на шаг не отставал от него, и, если нужно, грубо хватал меня за руки и бросал вперёд.       Я кое-как выторговал у него возможность идти на десяток шагов позади, потому что ощутил слабость и жар в груди, и воззвал все его прежние чувства, если таковые вообще были… Оказывается, что-то да было. Но вдруг — занесённый снегом склон, а мы шли по самому краю! Я просил его держаться чуть правее, ближе к скале, но он меня не слушал. И тут его нога подвернулась, тело заскользило вниз, и только видневшаяся из-под снега коряга задержала его неминуемый скат в пропасть. Он ловко зацепился за неё, но ветка, старая, скрипучая, ненадёжная, долго выдержать не могла.       Алайош стал кричать мне, и я, уже прилично отставший от него, как мог бежал эти последние несколько метров по снегу, что доставал мне до колена. Я остановился на краю пропасти, заметив след от неудачного шага напарника, и стал судорожно соображать, как же мне помочь ему и при этом не свалиться самому. Мысль быстро скрутить верёвку и бросить ему показалась нормальной, но Алайош жутко кричал и молил меня спуститься, протянуть ему руку. Да как бы я сделал это, не полетев вслед за ним! Снег был в ту пору мягкий, рыхлый, быстро застывал ледяной коркой сверху, и попытаться дойти до Алайоша и вытянуть его равнялось стопроцентной смерти.       Я действовал быстро, но коряга решила нашу судьбу быстрее: рассохшееся дерево не вынесло бесконечных дёрганий Алайоша, хотя я молил его не двигаться и держаться крепко. Наверное, он всё-таки раскачал её… Последнее, что помню — его мёртвый, смирившийся с кончиной взгляд, в котором поблёскивали искры злости ко мне. Впрочем, он уже давно примешивал раздражительность в наши отношения…       Он улетел в белую снежную пропасть. Вьюга быстро поглотила его силуэт в своих завитках. Я долго не верил случившемуся, по привычке звал Алайоша, стирал леденеющие слёзы с щёк, а потом наконец-то осознал и громко, отчаянно зарыдал. Питая какую-то надежду, я спустился с горы — хотя это и заняло несколько часов — и принялся за поиски напарника, примерно подгадав, где могло упасть его тело. Но склоны хитры — сколько в них ломаных зубьев, скрытых ущелий и глубоких пещер, куда могло занести Алайоша! Я, измученный голодом, с назревающей лихорадкой и нервным переутомлением, никак не мог быть хорошим помощником и кое-как добрёл до ближайшей деревни. Там я только и успел, что рассказать о пропаже Алайоша, немного описать его, а потом свалился с бронхитом на долгие недели и, как мне говорили, был даже на грани смерти…       Очнулся я уже тогда, когда болезнь немного отпустила меня и вернула разум. Группа добровольцев, отправившаяся искать Алайоша на склоны, пришла ко мне с печальной вестью: тела пока не нашли, но, по моим описаниям, падение с того места, да ещё в такую погоду — смерть не то что вероятная, а железно гарантированная.       Я громко взревел — от боли и сожаления. Я долго винил себя — и ты наверняка понимаешь, в чём, Лоринц. Я мог бы не подвергать нас такой опасности и быть внимательным в ту ночь во дворце… чтобы Алайошу не пришлось убивать охранника. Убийство словно вскрыло его неустойчивое, больное сердце и накормило тьмой — тошнотворной и мерзкой на вкус. Я уничтожил его своими же руками, хотя, как сейчас думаю, у него ведь был выбор — прислушаться ко мне и не делать глупостей…       Обглоданный скелет Алайоша нашли только к лету — наверное, снежной бурей его вынесло в подлесок, а дикие звери уже разобрались. Опознали его только по трещине в голени, которую он получил незадолго до подъёма, во время задания, и чудом сохранившемуся на шее кулону — мой подарок… Оборванные вещи потом находили на расстоянии многих миль от тела — вот настолько сурова зима в горах, Лори! Сейчас я думаю, что сам выжил только потому, что судьба готовила мне встречу с тобой — и я никак не мог её упустить…       Это всё, в чём я хотел тебе признаться. Моя последняя грязная тайна, обещаю. Всё грязное в моей жизни связано только с Алайошем, как бы то ни было смешно, но, думаю, ты это уже понял…       Его смерть, хоть и была неизбежна, учитывая его обострившееся безумие, всё равно частично на моей совести. И потому, в истории с убийцей, что следует за нами, я хотел, как мог, оградить тебя от опасности… передо мной всё ещё глаза Алайоша — пусть я их уже и не любил, но допустить их мертвенного взгляда тоже не мог… Твои же, Лори — любимые, нежные, ласковые, смотрящие на меня так, как я того не заслуживаю — если они тоже лишатся жизни, то я не то что не прощу себе — я заберу их образ с собой в мир забвения так быстро, как только сумею лишиться пульса.       Вот почему такая горечь капает тебе в сердце последние дни. Оправдывает ли это меня? Ничуть. Но я надеюсь, что ты хотя бы меня не презираешь.       (И ты ведь меня ни разу не презирал, как я только могу даже думать об этом? Мой бедный, несчастный Лори…)»       Прочитав послание, Лоринц ещё долго не мог прийти в себя и всё обдумывал — каждое слово, каждую букву, каждый завиток размашистого почерка Дамьена. Запоздало он понял, что прочёл на одном дыхании, стоя, даже не позаботившись об удобном кресле. Но теперь ноги наконец-то дали слабину и подогнулись; Лоринц упал на ближайший подлокотник и тяжко вздохнул.       Он перечитал письмо ещё два раза, попеременно глядя то на бумагу, то на спящего Дамьена, чей сон ощутимо покусывали тревога и страх. «Почему столь горькая судьба так несправедливо тебя преследует? — вопрошал мысленно, стараясь не упустить прыжок своего упрямого сердца в бездну боли. — Почему на твоём пути встретился этот мерзкий Алайош? Почему… почему ты отдал сердце ему, а не сотне другой юношей, быть может, ещё более легкомысленных и ветреных, зато нежных? Ими же полнятся салоны Парижа… И почему… почему я чувствую сейчас себя виновато и отвратительно? Я ведь не знал об этой истории, думал, ты просто капризничал…»       Десятки мыслей кружились догорающим пеплом в его голове, хоть как-то отвлекая от ужасной раны, вскрывшейся на сердце. Лоринц всё ещё не мог поверить, что его Дамьен и правда участник той истории, которую он сжимал сейчас в руках. Не может быть! Всё это походило только на чей-то трагический рассказ, на конкурсный отрывок для газеты, но никак не на жизнь! И тем не менее, Лоринц краем сознания понимал: это правда…       Потерять любимое дело, потерять веру в любовь, потерять пусть и не любимого всей душой, но наверняка дорогого человека по такому печальному стечению обстоятельств! Испытать в первых и единственных отношениях лишь горечь унижения и бесконечную тоску от несбывшихся надежд! Терпеть жестокие выходки своего партнёра, во всём подчиняться ему — по старой, трудно искоренимой привычке и трепетной юношеской привязанности… О, Дамьен! Лоринц теперь не знал, как этот юноша вообще находил силы для улыбки, как обрёл в себе заново огонёк страсти к кому-либо, с каким смертельным ужасом открывал для него своё изглоданное, превращённое в ветхую тряпицу сердце!..       Очнулся Лоринц, только когда губы ощутили холодную влажную горечь. Он плакал! Но стыдил ли себя за это? Как можно стыдиться чистых, невинных чувств, которые вызывал этот нежный юноша, несчастно дремавший на диване! Лоринц подбежал к нему, опустился рядом на пол и осторожно, ласково, медленно, чтобы не разбудить, исцеловал его ладонь мелкими поцелуями.       — О, Дами… — прижав его прохладную руку к своему горячему лбу, он грустно усмехнулся. — Если бы я только мог просить тебя о том, чтобы отдать собственную жизнь в твоё полное распоряжение, служить тебе вечно — другом ли, возлюбленным или простым мастером по фарфору… кем только пожелаешь! Но я знаю, что ты ответишь на это, как будешь негодовать и злиться на мою привязанность… Так что пусть эту тайну разделим только мы с твоим сладким сновидением. Знай: один лишь человек будет всегда ждать тебя в своём доме. И это я…       Лоринц нежно поцеловал его в макушку, поплотнее накрыл одеялом и забрал письмо в свою комнату, где оно нашло пристанище в специальной шкатулке слоновой кости, в которой хранились дорогие его сердцу безделушки и записки. От собственной горячности стало даже неловко — нельзя было настолько отпускать свою уязвимую душу! «Хорошо, что Дамьен спал. Иначе бы потом долго потешался надо мной…»       Утром они общались друг с другом, как обычно, словно не было ни письма, ни откровения. Лоринц ещё смущался своей вчерашней страстности и оттого вёл себя слегка зажато; Дамьен, чуть расслабившийся после излияния чувств, даже если и на бумагу, выглядел как будто прежним — всё меньше пропадал в мыслях, всё больше улыбался. На новость о потерянном револьвере отреагировал почти спокойно, только уточнил, всё ли в порядке с самим Лоринцом и не случилось ли чего плохого. В другое время он бы наверняка пожурил его и чуть позлился… Лоринц не стал рассказывать о своём походе в библиотеку — к тому же, сегодня в одиннадцать вечера они отправятся туда уже вместе.       Дамьен отдал ему запасной револьвер — старый и покоцанный, но действующий. Лоринц не успел на нём даже потренироваться — другой вес в руке уже сбивал прицел, но надеялся, что оружие им сегодня не понадобится. Они оделись в скромные, тёмные одежды и в десять двадцать покинули дом. Наняли фиакр, что довёз их до улицы с заброшенной библиотекой, и аккуратно двинулись вперёд.       В окнах не горел свет, тишина застыла вязкой, спирающей горло тревогой. Только зловещий шелест одичавших вязов в саду сопровождал их до ступеней — то ли маня, то ли предостерегая. Дамьен вытащил на всякий случай револьвер и кивнул Лоринцу, чтобы он сделал то же самое и был начеку. Они прошли по разрушенной дорожке до входной двери и прислушались. Ничего. Сквозь дыру ничего толком было не разглядеть. Дамьен прикоснулся к тяжёлой ручке, но Лоринц взволнованно перехватил его локоть и сипло спросил:       — Ты уверен, что «Анемоны» пришли сюда? И что они не причинят нам вреда?       Но Дамьен, в сумраке такой точёный, нежный, соблазнительный, лишь мягко улыбнулся и положил руку поверх его ладони, согрев теплом.       — То, что место настолько мрачное и нелюдимое, даже правильно. Только в таких и безопасно собираться. Они совершенно чисты в своих помыслах, Лори, — Дамьен внимательно на него посмотрел. — В их же интересах не допустить краха своей репутации. Сколько людей, раньше почитавших их как борцов с системой и закостенелой политикой, разочаровались в них теперь, после убийств! Нет, всё будет хорошо, поверь…       И Лоринц поверил — в такие моменты он полагался на мнение возлюбленного. Этот краткий миг между прыжком во тьму отчаяния — открытием двери — и прежней жизнью, где всё было пусть и не надёжно, зато понятно, Месарош запомнит на всю жизнь. Если из бездны и можно выйти, то совсем другим, изломанным внутри и ожесточившимся; он об этом только догадывался, но вовсе не знал, что когда-нибудь испытает подобное на себе.       Они открыли дверь, та скрипнула подозрительно громко. Лоринц помнил, что в прошлый раз она так не скрипела, и на подкорках сознания сомкнулись леденящие руки страха. Стоило им пройти пару шагов, как сзади что-то отщёлкнулось и просвистело по воздуху. Только краем глаза они успели заметить нечто тёмное и массивное, летящее ровно в них быстро и расчётливо, без шанса увернуться. Потом они узнают, что это был специально смастерённый механизм, реагирующий на открытие двери: средней тяжести бревно, подобранное намеренно, дабы не умертвить их первым же ударом, а лишь оглушить, полетело ровно на их головы, прикреплённое цепями с двух сторон к верхней балке потолка.       Лоринц запомнил ужасную, тошнотворную боль в затылке после удара — она мигренью стучала в висках и рвала череп изнутри. Сознание подёрнулось дымкой, перед глазами почернело, и он потерял контроль над телом.       Откровенно говоря, он решил, что это конец, и они оба умрут от кровоизлияния в мозг. Вот так по-дурацки, в непроглядной темноте, даже не приходя в себя… Но отголосок сознания ещё теплился в нём, и Лоринц начинал думать, что всё-таки не умер.       Приходил в себя он долго и мучительно. Такой силы удар не мог пройти бесследно за пару часов. Сначала он ощутил только вечную, пульсирующую в самом его существе боль: она поджигала едва подбиравшиеся мысли, разрывала на части старые образы и воспоминания, ядовито текла по сосудам, заражая каждый кончик его тела, и сминала взор масляными клочками, как можно дольше не давая разглядеть хоть что-нибудь вокруг себя.       Лоринц запоздало понял, что лежал на полу: спина промокла и онемела от сырого холодного камня, а перед глазами начали складываться очертания сводчатого потолка. И — блаженный сумрак, едва разбавляемый каким-то тусклым свечением сбоку. Лоринцу было больно даже фокусировать взгляд — что уж говорить про яркий свет!       Когда чувствительность вернулась всему телу, он ощутил бескровные, потерявшие всякую подвижность ледяные руки, стянутые сзади болезненно впивающимся в кожу жгутом. Острые мурашки пронзали деревянные мышцы, умоляя о каком-нибудь действии; Лоринц знал, что должен был попытаться подвигать ими, дабы не стать совершенно беспомощным.       Долгие минуты он пытался подняться и сесть на колени. От очередной неудачной попытки его отшатнуло в сторону, и голова с жалобным треском ударилась о какую-то коробку. И тут Лоринца, едва не выплюнувшего внутренности от подступившей тошноты, вдруг осенило: а не угадал ли он?.. Сердце так радостно заколотилось в груди, что мозг вновь зашипел от бурлящей, горячей крови, резко зациркулировавшей по телу. Лоринц наконец приподнялся на одном локте и попытался оглядеть помещение вокруг. Вдали ещё расплывалось, но счастье, неуместное здесь, во мраке предсмертных мук и ужасных криков, пронзило его оживляющей иглой: да, он находился в подвале библиотеки!       Дамьен, закованный в цепи, висел неподалёку от него — его руки прицепили к потолку. Судя по стонам и покачиваниям, он тоже начал приходить в себя и оправляться после удара. Лоринц попытался сообразить, в какой из коробок оставил револьвер, но мысли рассыпало стеклянными осколками по голове и он только тщетно пытался их выловить. Но наконец он сопоставил свой визит с коробками вокруг и расположением цепей и примерно догадался, что нужная находилась где-то между ним и Дамьеном, около стены. Ведь он специально оставил оружие поближе… Его заковали не в цепи, а просто связали. Лоринц попробовал дёрнуть руками и легко сделал это — а значит, его ни к чему не привязывали.       Но только легко было сказать, что надо всего лишь пройти до коробки, схватить револьвер и изловчиться, выстрелить в монстра, который, кстати, пока так и не появился. Лоринца передёргивало от каждого движения, даже закрытие век доставляло неимоверную боль. Поэтому, когда он сел на колени спустя долгие минуты, то посчитал это достижением. К тому моменту Дамьен почти пришёл в себя и тихонько звал его.       — Дами… — шёпотом отвечал ему Лоринц. — Дами, ты как?       Юноша, бессильно повиснув на цепях, склонил голову набок и тяжело вздохнул. Его лицо было бледно, веки подрагивали, а бессильная ярость застыла в уголках губ. Он едва нашёл слова сквозь ту болотистую, вязкую боль, что превращала обыденные действия в мучение:       — Я… пойдёт. Лори, прости… — он выдохнул и стиснул губы, заглушив готовое вырваться рыдание. — Мы попали… из-за меня. Попали к нему, понимаешь? Это конец…       — Нет-нет, это ещё не конец, у меня есть план… — Лоринц осознавал, как смешно звучали его слова сейчас, и Дамьен правда усмехнулся — убитой, отчаянной, грустной усмешкой. «Я ведь часто пытался выглядеть оптимистом, наверное, он считает меня дураком…» — это было справедливо, но сегодня Лоринц не думал сдаваться.       Тусклый свет проникал в комнату из-под двери. Пока не появился их мучитель — а Лоринц уже давно удостоверился, что здесь он не прятался, — следовало хотя бы на чуть-чуть приблизиться к рисковому плану. А для начала убедиться, что его не раскусили и на этот раз…       Страх умереть навсегда покинул Лоринца — остался только какой-то нездоровый азарт и желание выиграть эту игру. Наверное, он слишком переутомился от сильных эмоций, в таком достатке испытанных за последние недели; теперь полюса его сознания поменялись, и он чувствовал себя спокойно там, где раньше бы предался жестокой панике.       Нечеловеческое усилие заставило его подняться на ноги — перебирая пальцами по стенке сзади. Он едва не упал обратно, но устоял. Его кружило и мотало в стороны — теперь и собственное тело не было помощником, только мешало своей слабостью. Тогда он с закрытыми глазами, держась за стенку, аккуратными шажками добрался до коробки и заглянул внутрь. Скомканные листы прикрывали почти весь револьвер; тогда Лоринц отодвинул их часть носком ботинка и увидел знакомый блеск в тусклом свете помещения. Ничему так Лоринц в своей жизни не радовался более, как этой крохе надежды! Его оружие, его козырь, лежал нетронутым на своём месте. Оставалось только понять, как им воспользоваться — шанс будет один, стрелять следовало прицельно…       «Первый выстрел ошеломит монстра, но может быть пущен мимо, — Лоринцу физически было больно думать — каждый звук собственного внутреннего голоса царапал по голове, как по стеклу. — Второй должен обязательно задеть, ведь урод наверняка пожелает спрятаться или скрыться за чем-нибудь… Все остальные пули должны быть выпущены только в него — чтобы наверняка уничтожить. Я должен подгадать момент, когда он отвернётся, чтобы выиграть себе больше времени… На его стороне — сила и свобода, на моей — лишь оружие. Надо попытаться развязать руки».       Он так углубился в свои мысли, что не услышал, как у дверцы негромко застучали чьи-то туфли, а полоску света накрыла тень. Когда в замке заскрежетало, они с Дамьеном впились туда взглядами, чувствуя свои сердца уже где-то в глотке, грохочущими от страха и близости к смерти. Дверь медленно открылась, и в первый миг они увидели только обжигающий глаза яркий фонарь, который их мучитель держал в руках. Пришлось на время отвернуться и прищуриться, испытав приступ жуткой мигрени. Убийца же слышимо усмехнулся и прошагал внутрь комнаты. Запирать дверь на замок не стал, только прикрыл.       — Вот мы и встретились, наконец, лично! — его голос — мелодичный, звучащий, в любом другом случае даже приятный, но теперь мерзкий даже из-за лёгкой хрипотцы и какой-то внутренней, натянутой до предела струны — его голос Лоринцу не сказал ни о чём. Кроме, наверное, того, что принадлежал молодому человеку. Свою фразу он намеренно пересластил, и от неё несло гнилостным запашком. — О, а ты, Лоринц, даже встал, чтобы поприветствовать меня? Как мило! Но можешь пока присесть обратно, нам предстоят долгие часы…       Лоринц ещё толком не разглядел убийцу, но уже хотел плюнуть ему в лицо — даже если это окажется последним, что он успеет. Когда глазам, варварски ослеплённым, стало потихоньку возвращаться зрение, Месарош сумел сфокусироваться только на Дамьене — глядеть прямо на яркий фонарь, который сейчас держал в руках вошедший, было всё ещё до жгучей рези больно. И выражение лица Дамьена смутило, напугало, заставило оробеть и засомневаться в своих планах; Лоринц даже запаниковал и попытался привлечь к себе внимание юноши, чтобы хоть по глазам узнать — насколько всё страшно. Но тот, уже не бледный, а серый, с безжизненным взглядом, в котором потухла и протухла надежда, с оторопело перекошенным ртом, повис на цепях равнодушно и бессильно, как смирившаяся жертва; нет, уже скорее как убитая жертва — когда у зверька парализует половину тела и он наконец-то осознаёт свою мучительную долю. Волна отвращения и ярости к себе горячо окатила Лоринца изнутри, отхлестав по щекам жаром. «Что ты вообще несёшь?» — восклицала она. Лоринц бы и сам хотел знать. Но Дамьен… он словно увидел призрака.       Гнев и отчаяние, страх и скорбь, презрение и жалость — Лоринц не сразу понял, что именно перегорело в том взгляде, пока он не стал таким стеклянным и искусственно блестящим, словно у марионетки. Больше всего его пугало равнодушие Дамьена — оно было тяжёлым, топким, удушающим, фатальным…       Наконец, он смог разглядеть их убийцу, всё это время подозрительно тихого — как оказалось потом, он разглядывал Дамьена. Как он и думал — совершенно обычный молодой человек, его ровесник. Внешность неброская, черты лица заострившиеся и жёсткие, как после продолжительной болезни или худобы: орлиный нос, светлая копна встопорщенных прядей, быстро меняющие улыбку капризно-пухлые губы, застывший в презрении взгляд, пожалуй, даже красивые, светло-зелёные глаза, которые и придавали ему когда-то очарования. Теперь же — только отпугивали своим безумным, лихорадочным блеском. Он был среднего телосложения, не столь изящен и атлетичен, как Дамьен, но весьма неплохо сложен. Пройдя мимо такого юноши на улице, Лоринц бы даже не вспомнил его спустя секунду после встречи. Хотя молодость и красила его, придавала чертам даже миловидность, всё же он был самой посредственностью и ничем внешне не выделялся.       Пока Лоринц разглядывал его, тщетно пытаясь воссоздать похожий образ в памяти и решить, мог бы он знать его раньше, Дамьен заговорил — сиплым, мёртвым, искажённым голосом:       — Как… как ты мог выжить в тот день, Алайош?       Лоринц не верил ни в призраков, ни в воскресшие души — его поколение было слишком прагматично обучено и уже лишено мистицизма сознания. Но в тот момент его передёрнуло мучительной судорогой, что окунула тело в чернь подозрений: «А вдруг в мире всё же есть место хаосу?..». Одно дело, когда это читаешь в книге, с лёгкой усмешкой соболезнуя героям, попавшим в паранормальную ситуацию; другое дело — когда и сам не понимаешь, что реально, а что нет.       Лоринц и правда бессильно соскользнул на пол и стал жадно хватать воздух, когда понял: перед ними Алайош. Тот самый зверь, издевавшийся над влюблённым в него юношей. Монстр, чудом переживший падение с заснеженной горы. Убийца, зачем-то следующий за ними вместе с душами невинных жертв. Мерзкий урод, существование которого Лоринц едва не проклял и то лишь из-за того, что считал его мёртвым, пока сегодня, конечно, не узнал всё…       — О, это любопытная история, Дамьен! — Алайош засунул руки в карманы брюк и привалился к столу; выглядел он весьма радостным и ободрённым таким вопросом. — Горы могут быть жестоки в один миг и благосклонны — в другой. Минуту назад они тебя убивали, а теперь желают спасти… — говорил он хорошо, с поставленными интонациями, но чересчур уж наигранно, поэтому к Лоринцу стало закрадываться подозрение: не актёр ли перед ними? Вполне походил на того, кого выгнали из академии за неприлежное поведение! — Если бы я полетел просто вниз, то точно расшибся бы насмерть, — продолжал он. — Однако я залетел в своеобразный карман горы — скала под откосом, покрытая плотным слоем снега, уходила в глубокую пещеру. Я упал на снежную горку, толком ничего не расшибив. Но спуск по ней дорого мне стоил: только представь, что мир перед глазами бесконечно кувыркается с ног на голову, а твоё тело мотает из стороны в сторону, как тряпичную игрушку! Уши и рот залеплены снегом, ты даже не понимаешь, куда должен вытянуть руку или ногу, чтобы притормозить. А по пути встречались выступы, камни — острые и не очень. Только чудом к подножию склона я прилетел лишь со сломанными рёбрами, окончательно растрескавшейся голенью и жуткими гематомами по всему телу. Голове тоже досталось, но я смог вскоре даже приподняться — иначе бы умер от холода, хотя и двигаться было больно. Потом меня ожидали долгие дни блуждания по внутренним ходам пещеры, собственно придуманная лангета на поломанные кости и питание мхом — но, думаю, это тебе мало интересно, Дами! — мерзкая улыбка сверкнула на его губах, обнажив желтоватые зубы. Лоринца передёрнуло от ласкового прозвища, прозвучавшего так грубо и намеренно издевательски.       Алайош подошёл к Дамьену и резко схватил его за подбородок; пальцы так сильно впились в кожу, что на ней уже выступили красные пятна. Дамьен прикрыл глаза и попытался отвернуться, но его лицо намеренно развернули к себе и приблизили.       — Гляди на меня, несносный мальчишка! Что, не догадываешься, почему ты здесь? — шипел Алайош. — А кто оставил меня умирать тогда? У тебя была возможность быстро спуститься ко мне и подать руку или верёвку! Но ты медлил — намеренно медлил, чтобы избавиться от меня… В последний миг, когда ветка уже переломилась и я понял, что падение неизбежно, я увидел твой взгляд. И знаешь, что в нём было? Облегчение! После всех тех дней, что мы были вместе, и тех ночей, которые разделили! После того, как я вытащил тебя из наркопритона и пристроил хотя бы к «Анемонам»! После всех эмоций и чувств, которые я в тебя вложил… — Алайош грубо отбросил его лицо, и обессиленный Дамьен только звякнул на цепях, качнувшись в сторону. — И вот тогда я понял, — Алайош схватил его за чёлку и приподнял голову, чтобы смотреть ровно в глаза, — понял, что должен обратить твою жизнь в Ад! Я ещё не знал, выживу или нет, но решил: как только выберусь, позволю тебе некоторое время думать, что я и правда погиб, а затем наброшусь и растерзаю сначала твоё сознание, а потом и тело… — как отвратительно переливался этот голос, когда говорил об убийстве! У Лоринца скручивало желудок, когда он вспоминал, что все прошлые жертвы, жестоко выпотрошенные и измученные, вышли из-под рук этого монстра…       — Подбросить скелет, похожий на меня и даже с трещиной в голени, как ты понимаешь, было уже не такой сложностью, — говорил дальше Алайош, всё ещё не отпуская Дамьена. — Выбравшись из лабиринта пещер, я прибился к какому-то горному пастуху и не покидал его дома, пока не окреп. Его же тело и послужило мне доказательством собственной смерти… Потом я начал раздумывать над планом насчёт тебя. Как нельзя кстати ты нашёл себе нового недоумка! Получилось идеально, ведь моему представлению всегда нужен был благодатный, сопереживающий зритель… — громкий шлепок разбил тишину и сердце Лоринца — это Алайош хлёстко ударил Дамьена по щеке. На нежной коже проявились багряные пятна, но юноша ни звуком, ни мускулом не показал, что ему больно. Лишь губы сжались в горькой мольбе.       — Он не любил тебя! — Лоринц знал, что был сейчас беззащитен, что в любую секунду мог быть уничтоженным, но не ранить Алайоша хотя бы словесно — преступление. — Никогда не любил! А в последние месяцы жаждал, чтобы ты от него отстал, и почувствовал облегчение, когда сама природа забрала тебя… Это не любовь, глупый Алайош, это — болезнь, зависимость, жажда! Лишь в одну сторону, от тебя к нему.       Лоринца била лихорадка, дрожал каждый клочок тела, сердце прыгало в груди, но слова дались легко и без колебаний, прозвучали так просто, словно обсуждались в спокойной обстановке, а Лоринц имел значительное преимущество в этом разговоре. Алайош повернулся к нему в бешенстве. Боялся ли Лоринц последствий? В нём текла самая настоящая, горячая кровь древних магьяров, которые не боялись ничего — ни разгромных поражений, ни позора, ни смерти; даже если земля их поглотит, а небо обрушится, они всё равно будут гордо смотреть вперёд.       Только это воодушевляло Лоринца, пока Алайош выколачивал из него всю спесь.       Бил кулаками, ремнём, палками — до чего дотягивался. Лоринц согнулся пополам, дабы сберечь жизненно важные органы, и спрятал лицо в пол. Тело адски горело, когда монстр остановился, то ли устав, то ли вняв жалобным мольбам Дамьена. Лоринц попытался подвигаться и решил, что не всё так плохо: кости на первый взгляд казались целыми. Первым ударом Алайош дерзко разбил ему нос, и это было самым болезненным. Остальные синяки расцветали тупой болью по всему телу.       — Ну что, поубавилось прыти? — задыхаясь, гневно вопрошал Алайош, пока вытирал полотенцем руки и вспотевшее лицо. — Не забывайся, Лоринц: сегодня вы у меня в гостях и будете вести себя так, как я скажу. Если, конечно, не желаете преждевременных, мучительных пыток…       — Как будто мы их и так не получим… — процедив сквозь кровь, выплюнул Лоринц и получил ожидаемый удар по рёбрам. Пока перед глазами кружили звёздочки, Алайош, судя по звукам, всё-таки отошёл от него обратно к Дамьену.       — А сам-то ты, Лоринц, многое ли знаешь? — Алайош чувствовал, что слова его жертвы попали в самую точку и встряхнули весь горький пепел со дна души, и потому злился, парировал в ответ и казался даже импульсивным. — Сколько вы с ним были вместе — два, три месяца? Не смеши! Мы знали друг друга несколько лет. Никто, кроме меня, не изучил так хорошо эту прогнившую душу! А сколько прекрасных ночей мы провели вдвоём, услаждая друг друга!.. Сколько было у вас подобных эпизодов? Навряд ли более десятка…       Его слова тоже ранили — но фоном, так, как ранит чья-то откровенная чушь, брошенная в хрупкую душу, хотя сам понимаешь, что в этом признании не было ничего правдивого… Лоринц знал, как обстояли отношения Алайоша с Дамьеном на самом деле, как в них властвовал один и страдал другой. Но время — а Дамьен с Алайошем провели вместе несравнимо больше дней — кололо обидой и ревностью…       — Не обольщайся, Лоринц, — продолжал восклицать Алайош, уязвлённый, растравленный его правдивыми словами. — Он не то, чем кажется. Весь такой прекрасный, холодный, загадочный юноша!.. — он снова схватил Дамьена за подбородок и приблизил его бледное, но всё ещё красивое лицо к себе. Провёл пальцем по скулам, щекам, а когда хотел дотронуться до сухих губ, его чуть не укусили. Громкая пощёчина почему-то рассмешила самого Дамьена; у Лоринца сердце обливалось кровью, когда он видел его мучения, но эта улыбка встряхнула его, заставила гордиться возлюбленным за его бесстрашие. — А на деле — только мерзкий, глубоко павший человек! — огрызнулся Алайош и на всякий случай отошёл подальше от пленника. — Но ничего, это вы в начале только такие дерзкие… Посмотрим, что будет после первых часов пыток.       Только сейчас, наконец выдохнув от боли и даже привалившись к стене, Лоринц разглядел за Алайошем стол: весь он был завален страшными орудиями. Щипцы, плети с наконечниками, мелкие ножики… Паника и страх, как смертельный яд, сковали Лоринца. На секунду он ужаснулся этими предметами так, что даже позабыл: у него был спасительный план. За поясом Алайош предупредительно хранил револьвер — задача теперь осложнялась ещё и этим. Лоринцу нужно стрелять много и как можно чётче.       Но главной проблемой всё ещё оставались затянутые сзади руки. Пока воцарилась пауза и Алайош закрывал дверь в подвал на ключ, Лоринц начал выпутываться из верёвок. Дамьен однажды рассказывал ему, как их в «Анемонах» учили развязывать любые узлы и вырываться из любых пут. Но здесь всё оказалось не так просто: практики у Лоринца не было никакой, а верёвки только сильнее запутывались и сжимали его и так ледяные, плохо двигавшиеся руки. В течение следующих минут он ещё пытался развязать себя, пока Алайош снова взялся за разговоры с ними:       — Вы же знаете, что я делаю со своими жертвами? — снова мерзкая улыбочка — Лоринца уже тошнило от неё. — Наверняка наслышаны! Вас ждёт нечто похожее. Только сначала я наслажусь вдоволь тобой, Дами, и чтобы твой полюбовник всё видел, — Алайош погладил Дамьена по щеке, и в его взгляде проскользнуло тёмное, извращённое, грубое желание обладать. Услыхав это, Дамьен позеленел и стиснул губы, заглушая рыдание. Лоринц заметил, какой страх одолел его возлюбленного при одном лишь упоминании этого непотребства. «Что же ты вообще творил с ним, урод?» — горевшее синяками тело не чувствовало боли, только душа.       — Почему… почему ты стал таким, Алайош? — хриплый, сломленный голос Дамьена прозвучал неожиданно и гулко. — Ты никогда… никогда не жаждал чужих смертей и истязаний. Даже несмотря на твои замашки в постели… — к удивлению Лоринца, он спрашивал об этом без издёвки, а с искренним сочувствием. Такое участие выбило даже самого Алайоша, и на миг он растерялся.       — Помнишь наше неудачное задание, когда мне пришлось убить человека? Можешь считать, именно там я понял, что терял все эти годы, сдерживая свои жестокие желания и изредка выплёскивая их в телесных удовольствиях. — Дамьен глухо простонал и сокрушённо качнул головой; Лоринц понимал, что он чувствовал: вину. Ведь до сих пор он считал, что это из-за него Алайош пошёл по кривой дорожке, сошёл с ума, а затем вообще погиб. Но оказалось, он только помог внутреннему монстру Алайоша раскрыть себя, раскрепостить и показать миру.       — Но на деле я мечтал об этом всегда, всю свою жизнь, — говорил убийца, проводя ладонью по приготовленным хлыстам на столе. — Теперь я понимаю это… жажда не появилась внезапно, она всегда была во мне — росла и крепла. То ли в детстве, когда я был слабым, затравленным ребёнком и обожал представлять мучения своих недругов-ребятишек, то ли в юности, когда стал замкнутым, неуклюжим подростком и вымещал своё зло на животных, то ли когда вырос и осознал своё наслаждение в чужой боли, в изощрённых утехах, в бездыханном теле, наконец…       Лоринц слушал его и содрогался от мысли, с кем же провёл его любимый Дамьен своё прошлое! Как остался жив? Сердце и душа его, бесспорно, надломились после издевательств, но как этот мерзкий тип не начал свои эксперименты на нём?.. У Лоринца была тяжёлая, безнадёжная мысль, которая воодушевления не придавала: Алайош просто тренировался, чтобы подарить своей самой главной, самой любимой жертве искуснейшие пытки.       Лоринц предпринял ещё одну попытку вырваться из верёвок, но наконец осознал горькую правду: развязать их не получится, уж слишком крепко и профессионально скрутил его монстр. Однако был ещё один способ, куда более болезненный…       Дамьен рассказывал, что на крайний случай им в «Анемонах» объяснили самый жестокий, но и самый действенный метод вырваться из пут — будь то наручники или верёвки. Никто не показывал и повторять не просил — иначе потом участнику пришлось бы на время выбыть из работы, но рассказывали обстоятельно и даже в картинках. Если кому-то потом вдруг понадобится этот способ, значит он попал в исключительную ситуацию и любой ценой сумеет его воспроизвести…       Вывих сустава большого пальца. Будет больно и жутко неприятно, но в таком случае ладонь пройдёт через наручник или верёвку, если хорошенько её сжать. Лоринц сразу же решил, что «сломает» себе левую руку: правой надо было наводить револьвер и стрелять, ею жертвовать он не мог. Бракованная ладонь сможет только поддержать снизу оружие для пущей уверенности, но не более. «А потом с одной рукой я справлюсь…» — размышлял Лоринц и попробовал вывихнуть палец. Но первая же тянущая боль остановила его — это оказалось не так легко…       Алайош тем временем устал от разговоров и приступил к делу — было видно, как его потряхивало от предвкушения. Он наконец выбрал нужную плётку — с шипастым наконечником — и без предупреждения нанёс резкий удар по спине Дамьена. Тот выгнулся от боли, зашипел, но удержал себя от крика. В глазах выступили слёзы… Лоринц завозился сильнее, но снова не смог вытащить руку — чёртово сухожилие не хотело рваться! Алайош же вонзал удары в бедное тело одно за другим. С тошнотой у горла Лоринц замечал, как выделялся его детородный орган даже сквозь брюки — всё больше и отвратительнее…       Ударов было двенадцать — каждый откладывался раной на сердце. На двух последних Дамьен всё же закричал, чем порадовал Алайоша, уже начавшего злиться. От острых шипов на его спине наверняка остались ранки, а от самих ударов — ужасные синяки… Лоринц не мог не плакать, пока думал об этом — как уродовали столь прекрасное тело, достойное лишь самых нежных ласк.       Но крик Дамьена помог ему скрыть собственный. «И здесь, моя любовь, ты мне помог…» — горько глядя ему в глаза и не находя там ничего, кроме сожаления и скорби, Лоринц аккуратно и незаметно вытащил вывихнутую ладонь из верёвок и здоровыми пальцами начал освобождать вторую руку. Слёзы текли градом — и от пыток возлюбленного, которого Алайош уже начал бессовестно гладить по животу, и от своей же боли — ломать себя оказалось трудно и противоречиво. Большой палец левой руки безжизненно болтался и только на самом его кончике Лоринц чувствовал, что не потерял его навсегда. Теперь, держа руки за спиной, как будто они до сих пор были связаны, он выжидал момента.       Алайош развернул Дамьена так, что, встав сзади него, мог постоянно наблюдать за Лоринцом. Даже потянуться к коробке уже было бы подозрительно, а ведь у Алайоша под рукой тоже находился пистолет… Скрепя сердце Лоринц решил подождать. Хоть это и оказались жалкие минуты, растянулись они для него в часы.       Алайош гладил Дамьена, даже расстегнул его рубашку — жилетка и пиджак уже давно канули в небытие. Лоринц обещал себе, что как только прикосновения этого урода перейдут грань, он наплюёт на риск и пристрелит его. Хотя попасть будет несоразмерно сложнее — так, чтобы не задеть Дамьена… Алайош вытащил ремень из его брюк и кинул на пол; Лоринц подался вперёд, готовый в любой момент схватить револьвер. Но тут вмешалась то ли судьба, то ли удача — монстр решил, что для любовной утехи будет мало настолько простой плётки и вернулся к столу, чтобы взять хлыст пошипастее.       Те секунды Лоринц не забудет никогда: они пронеслись хоть и в ярком, подсвеченном умопомрачении, но отложились в памяти тяжким, мрачным осадком. Не мешкая, он нагнулся к коробке, вытащил револьвер и — так как тот был заряжен — начал палить в сторону Алайоша. Руки подрагивали, прицел сбивался и всё время уходил куда-то вниз, от каждого выстрела клокотало в груди, но Лоринц не боялся. Не боялся он и случайно попасть в Дамьена — всё-таки они были на приличном расстоянии и Лоринц старался целиться в монстра.       Остановился он, только когда увидел Алайоша, лежащим на полу в луже крови. Руки дрогнули окончательно, и револьвер с глухим стуком упал на пол. Лоринц не хотел его убивать — только ранить, да и откуда бы его выстрелам такой искромётной точности? Но получалось так: первый выстрел прошёл мимо и оцарапал край стола, второй попал куда-то в нижнюю часть спины, а третий… третий пришёлся ровно в шею, когда ошарашенный и искажённый болью Алайош решил развернуться к нему. Пуля пробила горло, и разорванные артерии сочились кровью.       Он умер не сразу — когда Лоринц, ступая на ватных ногах, оторопело подбежал к нему, мутные глаза ещё смотрели в потолок, а губы пытались прохрипеть какое-то слово. Но затем он застыл, склонил голову набок и больше не двигался. С ужасным отвращением и болью Лоринц впервые видел, как жизнь покидала человека — прямо на его глазах. Тошнота комом подобралась к горлу, и его не вывернуло тут же лишь оттого, что желудок был пуст и донельзя скручен от судорог.       Лоринц упал на колени, попытался растормошить Алайоша, зная при этом, какую глупость делает, и горестно воскликнул, когда понял, что стал тем же, кого так ненавидел — убийцей:       — Вот же чёрт!.. Я проклят, точно проклят… — как иронично звучали эти слова в его исполнении! А ведь ещё недавно он кичился тем, что лишён мистицизма и какой бы то ни было веры… Но убийство, пусть и совершённое от безнадёжности, ради выживания, ради же их с Дамьеном спокойного будущего, всё равно значилось глухим, вязким, массивным чувством в его душе, которое католики обозначили бы грехом. Лоринца потряхивало, мысли взвивались чёрными птицами в хмурое небо, и реальность стала ускользать — он уходил всё глубже в себя, сжимаясь, стискивая волосы в пальцах и желая вообще исчезнуть для всего мира.       Но голос — любимый голос, способный вернуть его и с того света — отрезвил, позвал, попросил:       — Лори… Лори, давай уйдём поскорее из этого места! Ты не мог… не мог поступить иначе, пойми. Если бы душа убогого Алайоша не улетела к предкам, мы бы отправились туда вместо него — после мучительных пыток, которые тебе известны… — хотя он и говорил спокойно, будто бы даже уверенно и понятно, Лоринц хорошо расслышал лёгкую дрожь и панику в его голосе. Как он вообще держал себя — после того, как за последние полчаса из мёртвых «восстал» его бывший жестокий любовник, пообещал убить их самым мерзким образом, а самого Дамьена — изнасиловать перед этим, а сейчас умер во второй раз — теперь-то уж наверняка? Лоринц чувствовал: любимого накроет лихорадкой принятия чуть позже, а пока… Следовало и впрямь как можно быстрее покинуть это место.       Когда он нашёл связку ключей в кармане Алайоша и освободил Дамьена, тот, к его удивлению, первым делом бросился к мёртвому бывшему и даже с какой-то вероломной жестокостью проверил его пульс. Только убедившись, что Алайош больше никогда в жизни не побеспокоит его, юноша поднялся и отпёр дверь из подвала. Лоринц всё ещё раздумывал над его поступком. Как же должен был осточертеть ему этот урод, раз Дамьен так скрупулёзно и безжалостно засвидетельствовал его смерть?..       Свою верхнюю одежду они нашли у порога библиотеки. Видимо, Алайош сразу же их раздел и потащил в подвал. Дамьен всё ещё не спрашивал, откуда Лоринц взял пистолет в такой безвыходной ситуации, но, конечно же, уже наверняка догадался. А вот то, как он выбрался из пут, понял сразу и подвязал ему ладонь платком — чтобы палец не болтался и не задевал всё подряд.       Закончив, почему-то не отпустил его. Секундное сомнение, и вот между ними уже нет ни расстояния, ни страха, ни горести — Дамьен прижался к нему и сладко, облегчённо разрыдался, уткнувшись в грудь. Он выплёскивал хорошо сдерживаемые страдания, все стенания несчастного сердца, все шрамы и раны, исчеркавшие его тело, как бракованный черновик, всего Алайоша, которого он уже не мог выносить в своём сердце в одиночку! Лоринц, ещё оглушённый убийством, легонько поглаживал его по голове и отрешённо думал: будет ли всё как прежде? Как он посмотрит в глаза родителям? Как… как сможет убедить себя, что достоин любви Дамьена, если в голову будут приходить эти последние кадры: Алайош с окровавленным горлом… Безусловно, он заслуживал больше, чем смерти, но мог ли Лоринц распоряжаться этим? Не уподобился ли он… самому Алайошу? «Но как бы я сумел выстрелить точно и ранить, да ещё так, чтобы он не начал огрызаться и не достал свой револьвер?» — этаким вопросом Лоринц будет заканчивать все свои угрызения совести в последующие несколько месяцев. Месяцев моральных пыток, душевных самоистязаний и глубокой ненависти.       Но пока рядом с ним стоял Дамьен и нежно успокаивал его — хотя сам отчаянно нуждался в утешении:       — Ты спас нас, Лори! Теперь я тебе обязан — всей своей никчёмной жизнью… Сколько в тебе смелости и жажды! Встречал ли я подобных людей до этого? Вовсе нет, всё только мелочных и трусливых… О, Лори!.. — Дамьен схватил его лицо ладонями. — Ты всё-таки воспользовался тем способом и ранил себе руку! И теперь я, кажется, начинаю понимать, когда ты подбросил револьвер в коробку — когда ходил в тот день на прогулку без меня… Но как ты догадался, что именно там? — Лоринц ошарашенно моргал и не был способен ни на один разумный ответ. Дамьен так и понял, поэтому потянул его за собой к выходу: — Ладно, это уже всё равно, это уже прошлое… Пойдём скорее домой!       Пока лишь воодушевлённый подъём владел душой Дамьена и тянул его жить, жить эту вырванную из лап хищника жизнь до каждой её трепетной секунды. Совсем скоро и его обуяет меланхолия… Сам Лоринц ещё с трудом осознавал своё состояние: оно плавало между раскаянием, тоской и облегчением.       В городе брезжил простуженный серый рассвет, никого не радуя и обещая лишь глухое разочарование. Голова ещё шумела и пульсировала — от эмоций, первого удара, которым Алайош вырубил их около входа, и боли. Лоринца тянуло поскорее заснуть, и только Дамьен держал его сознание на плаву — постоянно тормошил и вёл за собой. Они вдвоём — взъерошенные, вспотевшие, грязные, в пятнах крови — на деле мало отличались от утренних бродяг, собирающих себе провиант на день. Перед холлом отеля Дамьен кое-как привёл их в порядок: застегнул пиджаки на все пуговицы, чтобы скрыть окровавленные рукава, пригладил волосы, оттёр пыль с лица. Теперь они напоминали двух друзей, вернувшихся с пьяной вечеринки.       Уже в номере Дамьен заметно остыл, его перестало лихорадить от триумфального чувства выжившего, и он только с шипением избавлялся от одежды и разглядывал свою спину в зеркало. Несколько новых красных стежков прошили его нежную кожу… Лоринц предложил помощь, но Дамьен отказался и будто захлопнул от него свою душу. В долгом безмолвии он сидел на диване, голый по пояс, и разглядывал себя в зеркало. А затем снова разрыдался — желанно и надрывно.       Тогда Лоринц понял, что теперь он нужен Дамьену — как нужна человеку неосязаемая тень в летнюю жару. Он успокоил юношу, затем обработал его спину, наложил несколько повязок на самые глубокие, по его мнению, раны, напоил успокаивающим чаем и отвёл в постель. Сам же рухнул на диване и задремал беспокойным сном.       «Ничто не будет как прежде», — сигнальным огнём врезалось в его грёзы. Монстр умер, но живые остались, чтобы нести тяжёлый груз ответственности и пытаться как-то собрать нескладную мозаику своей судьбы в цельное полотно. Проснулся Лоринц днём, разбитый и пропитанный горечью. Он предупредил Дамьена, что вызовет врача, и даже придумал для него легенду: дескать их избили на ночной пьянке… К счастью, Алайош не успел сделать ничего хуже. Голова всё ещё потрескивала от боли, никакие средства не помогали её утихомирить. Лоринц надеялся, что врач поможет им.              Следующие дни обратились сплошным бесцветным потоком. Все их мелкие ранки были скрупулёзно обработаны, лекарства выписаны, и рекомендован постельный режим. Врач намекнул, что удар по голове мог быть сильным, поэтому две недели следовало вообще редко подниматься с кровати. Из-за этого лежачего, ленивого образа жизни всякое общение между ними смазалось — ведь отдыхали они каждый в своей комнате… Но Лоринц думал, что это отчасти правильно: пусть они поразмышляют над случившимся в одиночестве. Расставят все эмоции по полочкам, отыщут оправдания и успокоятся. Друг с другом это было бы сложнее…       Однажды лишь они вернулись к прошлому, и Лоринц спросил то, что единственно ещё не уложилось в его голове. Как письмо от «Анемонов» оказалось приглашением в западню? На что Дамьен ответил, с лёгкой ухмылкой обманутого:       — На письмах внутри организации ставится особая печать, которую не подделаешь и которая принадлежит только верхушке. Когда мы получили письмо, ни одно сомнение не посетило меня, ведь всё выходило до боли логичным: как раз произошло убийство, и «Анемоны», вообще-то, планировали собрание. Только провели они его чуть позже, и нам не повезло получить от них письмо — возможно, это не случайность… Ну, а так как Алайош раньше тоже там состоял, для него не оказалось сложным или завладеть печатью незаконно, или мастерски подделать её. Поэтому мы так жестоко поддались на его розыгрыш. Если бы не твоя проницательность…       — Скорее паранойя, — всегда перебивал его Лоринц — ведь в любом другом случае он бы сейчас сходил за сумасшедшего, просто так оставившего револьвер в подвале. Но Дамьен мягко, сумеречно улыбался ему и продолжал дальше:       — Если бы не ты, то мы бы уже лежали чёрт знает где, вряд ли упокоенные до скончания веков, ведь никто не смог бы нас найти…       Лоринц старался тут же переводить тему — его жутко передёргивало от одного лишь упоминания их безутешного будущего, стоило бы ему хоть на миг отказаться от своей безумной затеи.       Они просидели в Вене, так и оставшейся для них дождливой загадкой, целый месяц. Июнь подбирался к концу, оплакивая их счастливое спокойствие. Хотя Лоринц уже не помнил, когда они были счастливы и спокойны. Между ними словно надулся шар с тревогой, и они не могли подобраться друг к другу сквозь плотный сумрак собственных страхов, сомнений, раскаяний. О прикосновениях и речи не шло: слишком уж их воротило от тактильных ощущений после испытанного на себе кошмара, когда их тела могли стать ареной для грязных фантазий монстра. Лоринц понимал, что им нужно было время, но не знал, сколько именно. Дамьен, видно, жутко страдал от противоречий внутри себя: он и жаждал ласки, и страшился своих же демонов, которые ещё разрывали его после ужасного напоминания от Алайоша. А самого Лоринца истязала увесистая вина за убийство человека. И пусть человеком этот субъект назывался только формально и Лоринц уже тысячи раз проговаривал себе, что у него не было выбора, тяжести с души это не убавляло.       Наконец, они почувствовали себя лучше и поняли, что пора уезжать из прогорклой Вены, пока они совсем не подхватили здесь меланхоличную лихорадку. Лоринц решил, что вернётся к родителям и наконец обустроит их новую жизнь: накопленных денег ему хватит сполна на переезд, лечение сестры и покупку новой лавки по изготовлению фарфора где-нибудь на расстоянии от Будапешта, дабы не ввязываться в грязные интриги фабрикантов. У Дамьена особых планов не было; он вообще выглядел вялым и подавленным, будто собственное будущее его мало интересовало. Он захотел съездить в Пруссию — к сестре, а потом отдохнуть у родственников в Париже. Лоринц, так надеявшийся прихватить его с собой и по возможности дать ему восстановиться на свежем воздухе за чертой города, расстроился.       — Стало быть, наши пути расходятся? — грустно спросил он. Дамьен взглянул на него без улыбки, задумчиво и несчастно.       — Да. Но не только в плане будущих поездок, Лори… — голос вдруг сделался сдавленнее, а в глазах блеснули слёзы; к горлу Лоринца подкатил горчащий ком. — Мне так жаль, пойми… Но я пока настолько изведён этой историей, что не смогу тебе быть хорошим спутником или любимым партнёром. Знаю, недостоин этого просить, недостоин вообще твоей жертвы, но… прошу тебя дать мне время всё обдумать, — Дамьен проговорил это на одном дыхании и остановился, и сам поражённый тем, что выдало его раненое сердце. Решился поднять голову и виновато поглядел на него. — Прости меня, Лори… Я люблю тебя, но моя душа так истерзана, что такая любовь только кольнёт тебя, ранит, уничтожит. Не хочу… не хочу мучить тебя. Мне нужно уложить собственные мысли, навести порядок в голове — там так долго существовал хаос! Однако я понимаю, что прошу у тебя невозможного… Если ты найдёшь человека, достойного тебя (а это совершенно точно не презренный я!), то я приму это и буду молить только об одном: чтобы ты позволил хотя бы изредка видеть тебя… Прости.       Сколь хрупко и затравленно Дамьен предложил ему паузу в их отношениях! Лоринц чувствовал себя и уязвлённым, и несчастным, и до боли влюблённым в этого юношу. Ну о чём он говорил, о каких других людях? Разве он ещё ничего не понял?.. Месарош дёрнул губами в грустной улыбке, испугавшись, что слёзы выдадут, как обречена его душа на самом деле, и тихо ответил:       — Я буду ждать тебя, всегда. Знай, что каждая минута без твоего голоса рядом, без смеха, без очередного каприза станет для меня пустой, серой, пресной… — Лоринц наплевал на условности и обнял дрожащего, холодного Дамьена, который прижимался к нему в лихорадке, в исступлённом, беззвучном страдании. О, как они друг друга мучали! Но, возможно, это было правильно… Любая разлука отрезвляет, заводит, изводит жаждой всякую пару человек. Лоринц прошептал ему в макушку: — Только приди ко мне, хоть когда-нибудь…       Последний, угасающий, ласковый поцелуй ещё долгим огоньком тлел на губах Лоринца.              Спустя полгода.       Новенький торговец, Игнац, сегодня прислал записку, что приболел, и потому Лоринц оставил работу в мастерской, чтобы выйти в зал и встать за кассовый аппарат самостоятельно. Но клиентов было не так много — будний день, да и большинство из них делало заказы заранее, бронируя понравившийся сервиз или красивую статуэтку. Особенно много народа здесь толпилось по выходным, тогда выходил на работу и торговец со второй смены. Лоринцу даже понравилось отвлечься и на мгновение окунуться в обволакивающую тишину красивого торгового зала.       Он был небольшим, но чистым, аккуратным, с полками и витринами из одного дерева, выкрашенного в одинаковый тёмно-рыжий цвет. По вечерам всюду горели светильники, чтобы выгодно подчеркнуть блеск фарфоровых изделий. А тут их стояло так много, что глаза разбегались… Самим оформлением витрин, внутренних стеллажей и полок занималась Агнеш — и с таким невиданным энтузиазмом, что Лоринц подивился её прыти и желанию: впервые за много лет было неожиданно видеть сестру такой увлечённой… Агнеш ещё проходила курс по восстановлению позвоночника и уже умела ненадолго приподниматься в кресле, ощущала кончики пальцев ног и, по предсказаниям врачей, могла уже через год надеяться на медленную, но настоящую ходьбу на своих ногах. Лоринц вполне понимал, с чем связано её воодушевление. Но, конечно же, не только со здоровьем…       Вернувшись из поездки, весьма измученный и угнетённый всеми событиями, он вдруг обнаружил пылкую, но ещё нежную и осторожную любовную историю прямо у себя под боком: его немой помощник, Андраш, намеренно долго задерживался по поручениям, чтобы встретиться с Агнеш во внутреннем дворике, где она вдруг так резко полюбила уединённое чтение. Юношеская любовь так проста и очевидна, что Лоринц только посмеивался с их нелепых попыток всё скрыть! Он не стал злиться и вызывать их вдвоём на серьёзный разговор, а дал этим милым невинным чувствам развиваться так, как должно. Сестра начала неожиданно хорошо одеваться, собирая из своего небогатого гардероба интересные наряды, и закалывала волосы в причёски, а Андраш истратил всю накопленную зарплату на новую рубашку, чтобы не выглядеть оборванцем рядом с возлюбленной, и на несколько новых книжек — ей, в подарок.       Лоринц прислушивался к каплям дождя за окном и сходил на маленькую кухоньку за стеной, приготовить кофе. Мастерской и лавкой по продаже он владел всего три месяца, но она уже набрала популярность — стилем, качеством и ценой изготовляемых сервизов, фигурок, чашечек, ваз и прочих предметов для украшения дома. Заказы летели к нему, будто примагниченные, и в соседней комнате, где начиналась большая мастерская, в которой трудились уже пять человек, кипела работа. Подмастерья тоже охотно шли к нему. Андраша он ставил главным вместо себя, когда уходил, но его изъян никогда не мешал других понимать его, а ему — отдавать приказы и руководить изготовлением: все нанимаемые работники обязывались минимально изучить язык глухонемых. Потом они учились понимать Андраша уже с первого взгляда и быстро вникали в процесс. Словом, всё двигалось почти идеально.       Вернувшись с чашкой кофе обратно в зал, Лоринц решил занять время сверкой кое-каких счетов, а затем уточнить из толстой тетради с заказами, все ли сегодняшние статуэтки и сервизы были доставлены. Но глаза так и ускользали с жёлтых страниц на блистающий от фарфора зал: по правую руку — отдел с посудой, где пузатые расписанные чайники соседствовали с лёгкими перламутровыми чашечками, цветастыми подносами, разнообразными перечницами, тарелками, сосудами, мисками под хлеб, фрукты и масло. По левую руку — отдел с украшениями для дома, где в глазах ещё сильнее пестрело от выбора: столько статуэток разных форм, сюжетов, объёмов! Продавались даже письменные наборы, вазы и броши. Если уйти сразу туда, можно на полдня заблудиться в лесу из элегантных фарфоровых линий, мягких цветов, интересных тем и умело вставленной позолоты.       Лоринц гордился тем, что сделал, был счастлив за родителей, которые теперь жили в хорошем загородном доме и иногда приезжали к нему, был рад восстановлению Агнеш и её ещё робким, не дошедшим наверняка и до поцелуя чувствам. Ему самому же изредка нравилось брать непомерно сложные и капризные заказы от особо требовательных богачей и трудиться над ними днями и ночами, совершенствуя свои умения до идеала. Был он несчастен только в одном: когда взгляд находил фарфоровую статуэтку Дамьена в витрине, около которой предубедительно висела табличка «Не продаётся». Они отправили друг другу всего десяток писем за это время, и он знал о его жизни очень мало, только по адресам на конвертах выстраивая его примерный маршрут. Дамьен однажды написал, что покинул-таки «Анемонов», дабы больше не травить себе душу, и Лоринц был очень горд за него. Он боялся упоминать в письмах о своей тоске и писал сдержанно, дружески тепло, но без лихорадочной жажды увидеться скорее, которая так и норовила укусить его в самый печальный момент. Дамьен же вообще формулировал свои послания так, что трудно было догадаться, что именно было у него на душе…       Прошло уже полгода, но они так и не намекнули о встрече. Это разъедало Лоринца давящей, безумной болью. Он скучал без любимого Дами, он тосковал по его капризам и недовольствам, он желал обнять его и больше никогда не разлучаться… Но что если Дамьен нашёл себе новую пассию? С его внешностью и загадочностью это было не так уж сложно… Это бы раздробило сердце Лоринца, хотя после аудиенции с Алайошем оно и стало чуть крепче. Если для Дамьена он был всего лишь развлечением, всего лишь «очередным» любовником, то Дамьен стал для него настоящей, страстной, нежной, обличающей всё лучшее в нём любовью.       Лоринц знал, что такое светлое чувство порой могло жечь, отравлять, нести боль, но не ожидал, что оно может быть такой пыткой, такой глухой узницей для него.       Отвлекала только работа, вот и сейчас Лоринц нашёл досадную ошибку в отчёте: оказывается, один заказ не доехал сегодня до покупателя! Наверное, молоденький Игнац по невнимательности допустил промах; надо было на первый раз не грузить его такой работой, решил Лоринц, а отдать её опытному работнику. Он подкатил лесенку к одной из полок, где лежали пронумерованные готовые заказы, уже упакованные в коробки, и принялся забираться. Входная дверь неожиданно брякнула колокольчиком — новый посетитель! Из-за шкафа Лоринц не мог разглядеть его, но крикнул дежурную фразу:       — Добрый вечер! Подождите немного, пожалуйста, сейчас я к вам спущусь!       — А фарфоровый артист балета с витрины точно не продаётся? — голос показался Лоринцу неестественно низким, словно наигранным, но он ответил в заученном тоне, скрывая раздражение — ведь сколько раз его спрашивали про эту несчастную красивую статуэтку!..       — Точно не продаётся! — Лоринц отсчитал верный заказ, подхватил его с полки и поставил на пол, чтобы потом отправить по адресу; следовало поскорее разобраться с неприятным господином из зала и предложить ему что-нибудь похожее — ведь Лоринц делал и других балерин с танцорами, только уже не вполовину так искусно…       — Хотите рассмотреть другие… — Лоринц вошёл в зал и оборвал себя на полуслове. В центре стоял Дамьен — его прежний Дамьен, мягко улыбаясь и теребя в руках шляпу. Волосы, как и прежде, взбиты непослушным шёлком, от него тянуло знакомым цитрусовым ароматом, а одежда выглядела как с иголочки. В серых глазах лучилась надежда.       — Нет, вовсе нет, — ответил Дамьен уже своим, не изменённым намеренно голосом и преодолел эти глупые шаги между ними. — Мне не нужны другие варианты и вряд ли вообще даже фарфор, — говорил он, уже находясь близко к нему, и осторожно гладя по жилетке — не осмелев на слишком откровенные движения. — Мне нужен ты.       Лоринц весь вспыхнул, полугодовая жажда вцепилась в его тело, разметав остатки разума. Они не просто обнимали друг друга — они изучали, стремились растаять в тепле другого, желали навсегда потерять рассудок и стать только этими звёздочками, вспыхивающими перед глазами влюблённых. Дамьен шептал ему куда-то в шею жалобное, робкое «Прости», несмело касался губами щеки и прятал взгляд. Лоринц боялся, что рассеется в нём окончательно, пропадёт, и так больше и не отыщет себя никогда; или наоборот — очнётся, а это всё окажется иллюзией…       Но когда Дами обхватил его шею руками и наконец-то посмотрел в глаза, все сомнения разрушились. Лоринц вздрогнул — от короткой рези в сердце, и понял, что плачет.       — Я так скучал, Дами, так ждал…       Они целовались, наплевав на то, что зал был самым популярным местом в этом доме, куда могли зайти в любую минуту — как с улицы, так и из мастерской. Дамьен целовал сильно, игриво, вызывающе, вжимался в него и тем сильнее распалял их запертые на полгода желания. Лоринц ещё не знал, что он расправился со своими страхами и кошмарами прошлого, но уже чувствовал это по его раскованности и интересу в глазах.       Когда они остановились, чтобы дать телам возможность остыть, Дамьен лукаво произнёс:       — Знаешь… я повесил на дверь табличку «Закрыто». Не думаю, что сегодня есть смысл продолжать работу…       Он оказался прав. Лоринц быстро начеркал записку для Андраша, позвонил в колокольчик, чтобы ребята из мастерской его услышали, а сам увлёк Дамьена в свой личный кабинет, просторный и запирающийся на сотню замков. Бедная кушетка в тот день была разработана до жалобного скрипа…       И только фарфоровый Дамьен глядел на засыпающую улицу с лукавой, нежной улыбкой, являя себя триумфом фарфоровой индустрии. Он был только в шаге от смертельного для своей карьеры прыжка, но, быть может, именно в той гибели он и обретёт своё личное искусство.

      18 июня 2022 года.